- 15 -

Глава первая

 

       Письмо первое. Июнь 1970 года.

 

...Когда эти записи попадут тебе в руки, я буду уже далеко — по ту сторону колючей проволоки. И это, пожалуй, будет верно не только в случае удачи, но и в случае неудачи. Если наш побег удастся, я буду по ту сторону колючей проволоки границы; если провалится — я буду за колючей проволокой лагеря в нашей "родной Мордовии".

Для тебя мое бегство в мир загнивающего капитализма ("Гниет, но какой запах!" — помнишь анекдот?) будет неожиданностью. Оно неожиданно и для меня самого: до недавнего времени я исключал этот вариант в моей жизни...

Нас будет шестнадцать 1. Если побег удастся (впрочем, если не удастся - тоже), о нем будут говорить, будут высказывать свое понимание наших мотивов. Конечно, у каждого из беглецов свои мотивы, но основная причина побега лежит на поверхности: нет возможности свободно эмигрировать, поэтому приходится переходить границу нелегально и даже идти на такой шаг, как захват самолета (правда, на земле, а не в воздухе, и, конечно, без оружия — без "мокрого").

...Уже ничего нельзя изменить — у меня настроение камикадзе! В мыслях не прочь, чтоб нас сбили в воздухе, — это был бы достойный конец. Мытарства мне надоели, идти на компромисс с совестью я не могу. Я устал... Впрочем, говорю то, что ты прекрасно знаешь, сам пережил и слышал от многих, побывавших в "местах, не столь отдаленных".

Но — к делу. Итак — март 1962-го... Восемь лет назад...

Я сижу в мчащейся по улицам Москвы "Волге", под ко-

 


1 Участники еврейского "самолетного дела" — попытки похи­щения самолета "Аэрофлота" в ленинградском аэропорту "Смоль­ное" 15 июня 1970 года: Э. Кузнецов, руководитель группы; М. Дымшиц, пилот; Ю. Федоров, А. Мурженко, И. Менделевич, А. Альтман, Л. Хнох, Б. Пэнсон, И., В. и С. Залмансон, М. Бодия — двенадцать осуж­денных по делу Ленинградским городским судом. Кроме них, в по­беге участвовало четыре человека, не преданных суду: жена Дымшица Алевтина с двумя несовершеннолетними дочерьми и жена Хноха — Мэри.

- 16 -

лесами шуршит асфальт, гул улицы бьется тугими волнами в окна машины. Меня зажали на заднем сиденье два мордоворота; впереди, рядом с шофером, — третий. Несколько минут назад я их не знал. Впрочем, знаю ли сейчас? И знают ли они меня? От этого мучительного вопроса поташнивает.

— Послушайте, — обращаюсь к ним, — у меня с собой есть паспорт. Вы можете сразу убедиться, что я не Коля... как вы его называли? ...которого вы ищете, — делаю движение рукой в направлении внутреннего кармана пиджака и ловлю настороженный взгляд и колебание в глазах, да и во всей позе одного из мордоворотов. Рука замирает.

— Мы скоро приедем, там и покажете, — говорит сидящий впереди.

— Но я спешу, мне надо в институт. А вы тут же убедились бы в ошибке...

— Ничего, успеете. Мы вас подкинем в институт.

Эта фраза успокаивает. Не потому, что теперь я не боюсь опоздать в институт, — туда я сегодня и не собирался, а шел на встречу с "контриком". Фраза вселила надежду, что меня действительно выпустят. Но тут же мысленно возвращаюсь назад, к тому, что произошло, и чувствую: ошибки нет, они знают, кого везут. Потому и паспорт не нужен. Руки-то завернули и в машину толкнули так бесцеремонно, как если бы все обо мне знали. Но что они могут знать?

Они подошли ко мне на улице, недалеко от станции метро "Кропоткинская", один спросил, не Колей ли меня зовут. Я ответил: "Обознались" - и двинулся дальше, но они шли рядом, и тот же курносый-красномордый сказал: "Нет, вы очень похожи на Колю Пяткина". Я теперь Пяткин?

Почему я не испугался сразу, почему не оборвалось все внутри? Вообще-то сердце екнуло. Но когда дошел смысл их бессмысленного вопроса, страх и догадка моментально исчезли. Вспомнился подобный случай полгода назад, летом.

Продымленный солнцем лейтенант милиции, сидевший в засаде, в милицейской коляске, за каким-то ларьком, взглянул на мои документы и задал несколько "хитрых во-

 

- 17 -

просов". Внезапно рявкнул: "Ну, колись, где ксивы 2 взял?" Я тогда не понимал жаргона и потому был ошарашен, но не смыслом слов, а грубым тоном. Не понял, что это последний акт проверки, - попытка по моей реакции определить, не из преступного ли я мира. Я не был знаком с "феней" 3, да и с властями не привык грубо разговаривать и потому удивленно-рассерженно ответил: "Вы мне не тыкайте, вон ему можете тыкать", - и кивнул на старшину, смахивающего на Кощея Бессмертного, который доставил меня в эту засаду (остановил на выходе из кафе, куда я забежал перекусить после напряженного рабочего дня в библиотеке имени Ленина). Тогда они тоже спутали меня? И я действительно похож на неуловимого Колю - Фантомаса?

Об этом-то я и думал, сидя зажатым между двумя мордоворотами в машине. В прошлый-то раз у меня за душой ничего не было... Сейчас же приходилось прикидывать, как много они могли узнать. Могли засечь на диспуте в Политехническом, в институте?

То был один из первых диспутов после сталинского молчания — их устраивал тогда горком комсомола (эти диспуты быстро прикрыли, и, подозреваю, что наши листовки содействовали ликвидации затеи либералов из горкома). Выступал "контрик", аспирант-химик из МГУ, поведавший собравшимся комсомольцам об изумительном факте своей биографии: оказывается, смысл жизни не в химии, как он думал раньше, а совсем в иных сферах, и если даже "рыба ищет, где глубже", то советская молодежь тем более должна найти свою глубину (устроители диспута, помнится, пытались навязать участникам такую интерпретацию старой пословицы: "Рыба ищет, где глубже, а человек — где ударные стройки коммунизма").

На этом-то диспуте я во время перерыва разложил наши листовки — в аудитории, на скамьях, а одну подал сразу после выступления "контрику", еще не остывшему от пламенной речи.

- Вот как это можно понять? — спросил я его с наивным

 


2 "Ксива" — в одном из значений - фальшивые документы (жарг.).

3 "Феня" — блатной, воровской жаргон (жарг.).

- 18 -

удивлением. — Это администрация разбрасывает воззвания в зале?

Листовку стали читать придвинувшиеся к нему друзья. Пробежав первые строки нашего "Манифеста", подруга узревшего смысл жизни химика воскликнула: "Петя, это провокация! Отдай назад листовку!"

Сейчас-то я понимаю, что девица трезво оценила обстановку. Я среагировал быстро: сам, мол, нашел листовку у себя на сиденье, а так как выступление Пети вселило в меня надежду в Петю, что с ним-то можно говорить о "смысле жизни" и "вообще", я и решил показать ему и вместе разобраться в этой абракадабре — что тут понаписано... Петя как будто успокоился, взял листовку и сказал: "Что ж, я позже ее прочитаю, сейчас хочу послушать выступления, а с вами мы можем встретиться в библиотеке Ленина, в общем зале — вернее, в курительной комнате возле него. Понедельник, шесть часов вечера, вас устраивает?"

Ну, допустим, тогда-то они меня и засекли. Так что? Приедем, скажу то, что всем говорил: нашел у себя на сиденье.

Где еще могли засечь?

В моем институте. Там я многих знакомил с "найденными" листовками. В университете? Слишком часто я появлялся там, и листовок оставил многовато.

Перебираю разные эпизоды, в которых кто-то мог наблюдать меня со стороны, и цепочка могла наткнуться на осведомителя и вернуться с оперативниками обратно ко мне... Да, ведь есть еще друзья — тоже могли привести след к квартире, в которой мы собирались. Все равно, знать о нас много "органы" не должны, у них могут быть только подозрения...

- Второй раз со мной такое случается, - повернулся я к морде, сидящей справа. — Вы что же, сначала берете человека, а потом смотрите, кто вам попался? Так пока вы нужного человека схватите, сколько лишней работы переделаете, сколько людей придется таскать из машины да в машину

 

- 19 -

— это же время, силы! В одной Москве вон сколько народу! Часто бывают такие ошибки?

Это я задал — "хитрый вопрос". "Бывают, конечно",

— ответила одна из морд. Что следует из этого ответа?

— Так, может, миллион людей перетаскаете, пока найдете нужного?

— Можем, конечно,—флегматично отреагировала морда. "Так, — думаю, — что же еще придумать?"

С тех пор прошло больше восьми лет. Шесть из них я провел в "местах, не столь отдаленных". Почему же я начал свои воспоминания с первого ареста - эпизода, казалось, давно затерявшегося в памяти? Возможно, эта поездка в тесных объятиях "представителей организованного насилия" положила начало новому этапу моей жизни, стала для нее как бы точкой отсчета в двух векторных направлениях — в прошлое и в будущее.

До этой точки жил-был человек, подобный всем окружавшим его трудящимся. Он был схож с ними даже в главном — он был свободен. Если выразиться точнее, он жил в мире, который называли "свободой" или "волей" люди, находившиеся в другом мире — в мире неволи: в заключении — в лагерях или тюрьмах. Мир человеческий можно делить сознанием на разные части, но первое и самое существенное деление начинается с деления на свободу и рабство, на волю и неволю. Допускаю, что для других людей именно такое деление может показаться случайным, ничего не говорящим их воображению и чувствам, но для меня, прожившего шесть лет в неволе, — это очевидно. Тот, кто побывал в мире неволи хоть раз, постиг его реальность, вездесущность и всемогущество, — тот понял, что мир несвободы огромен и открыт для принятия в свое лоно любого человека ("от сумы и от тюрьмы не зарекайся"). Каждый может оказаться в пределах его жестокой, неумолимой власти. В нем рождаются люди, в нем проводят лучшие годы жизни, в нем умирают.

Если внимательно присмотреться к соотношению несво-

 

- 20 -

боды и свободы, окажется, что силы мира неволи подчиняют себе мир воли. Знаю — это неочевидно. Многие, хоть и живут в несвободе, но непосредственно не соприкоснулись с миром неволи, о котором я говорю, и если даже случайно призрачные его очертания коснутся сознания такого человека с "воли", они скользнут по его поверхности, как тени в китайском театре теней.

Я отчетливо помню, как я, лично я, осознал, что существуют два мира — свободы и несвободы, и отсюда — возможность потери мною свободы. Это были несколько минут моей жизни, но они навсегда остались в памяти.

До этих мгновений мы два-три раза говорили с друзьями о неизбежности репрессий, об аресте, о том, как вести себя на следствии. "Жизнь вокруг убогая, серая. Ничто не обещает иного существования в будущем, если мы будем плыть по течению. Мы выбрали путь свободного волеизъявления, свободного духовного самовыражения (именно так мы говорили!). Мы открыли новое для всего общества поле духовной деятельности, и это обещает нам в будущем богатство переживаний и открытий. Правда, наш путь связан с опасностью, но именно опасность дает остроту переживаниям, остроту существованию! Ясно, что ценность и смысл жизни — в самом характере нашей деятельности, в принесении собственной судьбы на алтарь общего блага (говорили даже про "жертвенный алтарь" — высоким штилем). Но обретение смысла жизни без борьбы, без опасности не даст острого переживания в личном бытии, не выведет за пределы обыденного существования".

Коротко говоря, призрак будущей неволи не пугал нас, а наоборот, украшал повседневную жизнь. Но пришло мгновение, и я осознал притягивающую силу существования жизни "просто так", красоту жизни без риска, без высоких целей, без жертвенной деятельности. Это произошло неожиданно и просто.

Как-то я вышел на улицу и увидел, что тусклая, сырая зима, нависшая утром у порога института, исчезла. Солнце,

 

- 21 -

оттепель, я шагал по проспекту Мира, греясь в жарких лучах: был конец февраля, но весна дохнула всей мощью! Эта внезапная метаморфоза, эта неожиданная близость зимы и весны, мрака и света, холода и тепла, пустоты и надежды, — будто сдвинули глубинные пласты моей души, столкнули в ней волю к жизни и неосознанную мной самим тягу к небытию. Это были последние дни перед арестом, и душа, будто в последний, решающий раз выбирала между мирами воли и неволи.

Помню: я стоял, щурясь от солнца, заворожено следил за сосульками, свисавшими с крыш, за полетом капель тающей воды, за слабыми, разбегающимися и снова набегающими друг на друга волнами в лужах талой воды — и в душе бродили странные чувства: "Вот это, наверное, и есть смысл жизни — жить, просто быть, существовать в мощи своих чувств, в силе жизненных токов, в извечном круговороте желаний". В солнце, в сосульках, в каплях, в лужах — всюду мне виделась сладость природного совокупления, рождающего жизнь.

"Человеку тоже дано высшее счастье, смысл бытия в любви, в продолжении жизни. Но ты, — это я обращался к себе, — можешь потерять это счастье. У тебя ведь оно — в ином... Ты давно примирился с будущей неволей. Примерял на себя кандалы школьных кумиров (мне было тогда восемнадцать лет!) — кумиров, бредущих по Владимирскому тракту. Откуда это ослепление, это затмение разума? От осени и зимы? Они закрыли свет жизни. А теперь, при свете солнца, зачем жалкий сполох борьбы и риска — тусклый при свете, при сиянии дня жизни? Жизнь великолепна в самой себе, благо ее, например, в том, чтобы стоять среди весеннего города и радоваться солнцу и собственной свободе... Много ли нужно для счастья? — спрашивал я себя и перечислял: "Хлеб, любовь и... Все?"

Что такое, в конце концов, справедливость, ради которой я готовился пожертвовать своей свободой? Это был опасный ропот, готовый перерасти в отступничество.

 

- 22 -

Вот тогда, глядя на весеннюю лужу воды, я и разделил цельный дотоле мой мир на два мира, я почувствовал заранее, что меня ожидает в неволе — мрак, бессмысленность, смерть; конкретно, конечно, я ничего представить не мог. Признаюсь здесь честно: если бы это чувство, порожденное такой мелочью, как капли воды, стекавшие с сосулек, повторялось, мне стало бы очень трудно продолжать идти уже выбранным и определенным путем. Счастливо мы устроены, что впечатления и настроения меняются быстро...

Следующий день, пасмурный и февральски-промозглый, приглушил жажду животной жизни, прикрыл ее в моем сознании обычным пессимистическим восприятием и окружающего, и своего собственного существования. Но ощущение двух миров в цельном прежде мире осталось с того дня навсегда во мне, и оно, очевидно, свойственно каждому, кто побывал в ИТЛ 4. Впрочем, может, для такого ощущения нет необходимости побывать в лагере самому? Главное-то не в материальных атрибутах границы двух миров — ну, там, вышки, заборы, проволока: я и на воле встречал людей, живущих и мыслящих заранее под сенью мира неволи... Факт возможной несвободы уже заранее включен в их жизнь, и они существуют с вечной поправкой на потенциальную возможность падения — "в суму и тюрьму"!

 

* * *

Машина со мной и мордоворотами свернула в показавшийся знакомым переулок. Ну да, это же Лубянка! Не так давно мы с Витьком Балашовым специально приезжали сюда полюбоваться на дом, в котором служат охотники, промышляющие дичь вроде нас. Необходимость в дальнейших "хитрых вопросах" отпала: это не задержание, а арест.

Открылись ворота. "Челюсти дракона", — промелькнуло в мозгу название чьего-то романа. В кабину заглянул часовой, и мы въехали в каменную пасть замкнутого со всех сторон двора.

 


4 ИТЛ — исправительно-трудовой лагерь.

- 23 -

Приехали мы на Лубянку не с парадного входа: вокруг меня виднелись старые крылечки, ведущие внутрь здания, построенного в форме каре. Я с любопытством и трепетом оглядывался вокруг, стараясь запомнить все и прислушиваясь к своим переживаниям: "Вот ты и переступил границу тайного и жуткого мира", — помню, сказал я себе невесело. Что уж говорить — это были исторические минуты моей жизни.

— Это самая интересная, хотя и жуткая, история из тех, что случались с тобой, — объяснял я себе. — Ты этого хотел. Получай и не ропщи.

Мы подошли к одному из крылечек и, пройдя полутемными, запутанными коридорами, оказались в небольшом, слабо освещенном кабинете. Все ушли, я остался с одним из мордоворотов. Сидели молча. Возбуждение мое стихло. Внешне я был спокоен, но, помню, мысли скакали обрывками: "Свершилось... Ты, возможно, сидишь в том же кабинете, где приходилось сидеть Рыкову 5 и Бухарину 6, Тухачевскому 7 и Якиру 8... Вот оно, "Слово и дело" 9... Тайная канцелярия... Заплечных дел мастера... Третье отделение... Инквизиция... Инквизиция применяла пытки... Все было расписано, каждая пытка соответствовала грехам, умолчаниям, признаниям... А наш Малюта Скуратов 10 руководствовался своей фантазией... Лучше уж формализм... А как сейчас — лупят? Странно: человек отдан во власть человеку... Я в полной власти... Человека ли? Сейчас наступят на меня маховики бюрократической машины; мы оба, я и мой допытчик — в ее власти... Алтарь Молоха! А вдруг выйдет генерал, погрозит пальцем: "Впредь не балуй!" — и отпустит? Я бы потом рассказывал об этом аресте как о самом остром ощущении своей жизни".

Тут вошли двое: рыжий, тот, который в машине сидел на первом сиденье, и другой — незнакомый, среднего роста, плотный, с длинными, прямыми, черными волосами.

— Так... Алексей Григорьевич, кажется? — сказал рыжий. — Вот с вами побеседует товарищ, и он решит все, что

 

 


5 Рыков А.Л. - в 1924-30 гг. глава советского правительства. Казнен в 1938 г. на Лубянке.

6 Бухарин Ни. - в 1923-29 гг. член Политбюро ЦК ВКП/б/, в 1925—29 гг. секретарь Коммунистического Интернационала, потом — гл. редактор газеты "Известия". Один из ведущих идеологов большевизма. Казнен на Лубянке в 1938 г.

7 Тухачевский М.Н. — первый заместитель наркома (министра) обороны СССР, фактический руководитель Красной Армии в 1926-37 гг. Казнен на Лубянке в 1937 г.

8 Якир И. Э. — командарм первого ранга, командующий Киевским Особым военным округом. Казнен на Лубянке в 1937 г.

9 "Слово и дело" — фраза, произносимая при аресте государственных преступников в 17-м — 18-м веках, сокращение от слов "Слово и дело государево".

10 Малюта Скуратов — руководитель тайной полиции при Иване Грозном.

- 24 -

вас волнует, — тут он кивнул охранявшему меня мордовороту, и они оба вышли.

— Я спешу в институт и уже опаздываю на лекцию, так что прошу меня не задерживать, — обратился я к черноволосому. — Этот рыжий, который вышел, обещал меня подбросить на "Волге" к институту.

— Все будет в порядке, Алексей Григорьевич, не волнуйтесь, давайте побеседуем...

С полчаса мы вяло беседовали — уже не помню, о чем именно, — как вдруг зазвонил телефон. Черноволосый поднял трубку и подтянулся на стуле: "Да. Знакомимся. Можем. Есть". Он бережно положил трубку и сказал: "Пойдемте со мной".

Через минуту я утонул в мягком кресле, стоявшем посреди огромного кабинета. Вокруг меня расположилось несколько старших офицеров КГБ в форме и "гражданских лиц". Возглавлял консилиум генерал.

— Ну, расскажите, сколько вы листовок изготовили?

— Я не изготовлял листовок!

(В скобках замечу, что формально это была чистая правда: печатал листовки Вик 11 в типографии Министерства обороны /типография имени Дунаевского/ — там он работал.)

— Ваш сообщник Балашов был более правдив с нами. ("Про Вика знают", — мелькнуло в голове.) Какую цель вы ставили?

— Моя личная цель — свобода разума.

— Это у вас одна из расшифровок названия вашей организации? ССР - "Союз свободы Родины", "Союз свободы России" и он же — "Союз свободы разума"? — обратился ко мне один из штатских.

Я перевел взгляд с генерала на него. Он был стар, лицо — зелено-синее, я не преувеличиваю. Если бы не выражение участия и интереса - именно так он старался выглядеть, разговаривая со мной, - я подумал бы, что в этом кресле кто-то скоропостижно скончался. Участливый мертвец!

Генерал подозвал черного и что-то сказал ему. Тот по-

 


11 Вик - Виктор Балашов, о нем см. ниже.

- 25 -

дошел ко мне и проговорил: "Пойдемте, Алексей Григорьевич!" Уходя, я услышал обрывок фразы: "Трое из них воспитывались в суворовском училище!"

Теперь я вступил в другую комнату (при переходе из комнаты в комнату нас постоянно сопровождал дежурный сержант). Через несколько минут туда вошли молодой бледный мужчина и неопределенного возраста женщина. Начался обыск...

Так я вступил в мир неволи.

 

* * *

 

Было уже поздно. После тщательного обыска и изъятия бумаг, бывших при мне, меня отвели в тюремный корпус. Здесь надзиратель открыл дверь в маленькую камеру и ввел меня внутрь. В камере стоял стол, возле него был привинчен стул и на полу лежал коврик-половик. Больше ничего из обстановки в камере не было. Дверь замкнулась за надзирателем, и я сделал первые шаги в камере. Я устал. И, решив, что "утро вечера мудренее", снял пальто, пиджак, примерил пальто к столу — он оказался коротким, расстелил пальто на полу, лег и укрылся пиджаком. Я уже крепко спал, когда дверь открылась, и вошли трое: надзиратель, дежурный офицер и врач в белом халате. Мы с удивлением разглядывали друг друга: я — спросонья, а они, как потом выяснилось, заподозрили во мне "чокнувшегося": кто же еще мог улечься в камере на полу в ожидании медосмотра?

После медосмотра меня отвели в душ, а оттуда в камеру, где стояла койка. Увидев ее, я удивился, но еще больше удивился, когда мне принесли матрас, подушку, одеяло, простыню, наволочку. Помню, отметил в сознании готовность спать на полу и удивление перед постелью с простыней. Но тогда я не задумался над этим психологическим феноменом, отражавшим нашу склонность представлять реальность по заранее заданному стереотипу.

Тогда, еще не побывав в тюрьме, я не мог постичь сути

 

- 26 -

страданий неволи, пытки неволей. Я не знал, в чем ужас неволи, и потому стремился сделать мир неволи просто непохожим на обычный, на тот, в котором жил до сего дня. Так и улегся с готовностью на пол и, наоборот, страшно растерялся, когда принесли одеяло и простыню. Кстати, готовность спать на полу возникла почти неконтролируемо в сознании: если бы подумал хоть немного, то, конечно, удивился бы отсутствию постельного белья и кровати. Я был в шоке, и реакция на тюрьму была у меня бессознательно-глубинной, она шла из подсознательного представления о Лубянке, как о мире страданий и мучений человека. Но в чем именно страдания и мучения будут заключаться — я еще не знал.

Я потому так много об этом пишу здесь, что до сих пор, восемь лет спустя, удивляюсь алогичности своего поведения. Ведь я на воле изрядно читал и много думал о будущей тюрьме, думал о жизни народовольцев, верил глубоким описаниям жизни в неволе у Веры Фигнер, Николая Морозова 12. Знал, что в тюрьме есть койка и постель, но с готовностью принял тот факт, что в тюрьме придется спать на полу. Хорошо помню, что я отчетливо усвоил в их книгах: в тюрьме люди страдают не только и не столько от сырости, холода, плохого питания, отсутствия литературы, но и от сознания изолированности, от обреченности на долголетнее погребение в камеру. Ибо человек, изолированный от мира, находящийся во власти чужой силы, жизнь которого подчинена регламенту, ограничениям и несвободе, — что он такое? Этот человек — вещь! Этот человек — раб!

Мы не имеем чувств, которые помогают жить в неволе, и потому, оказавшись там, лишаемся чувств — попросту лишаемся жизни: так я это ощущаю. Но поскольку духовная жизнь есть порождение и продолжение жизни чувственной, она становится в камере или бараке эрзацем, заменителем обычной жизни чувств. Люди скудной духовной жизни видят спасение от гибели в работе, в способности достать необычную пищу, в общении, наконец. Люди духовные ищут

 


12 Вера Фигнер и Николай Морозов - русские террористы, члены Исполнительного Комитета "Народной воли". Отсидели в тюрьмах свыше двадцати лет, оставили интересные мемуары.

- 27 -

самосовершенствования, интеллектуального творчества как шанса на спасение. Поэтому первые всеми силами добиваются работы, вызывающей у них положительные эмоции (работы выгодной или интересной), хорошей и разнообразной еды и права выбирать сокамерников по характеру. Вторые же требуют, главным образом, книг и возможности сосредоточиться для размышлений. Я помнил, что голодовками, самоубийствами, оскорблением начальства (которое каралось смертной казнью) народовольцы добивались, — пусть не для себя, а для товарищей, — прежде всего, книг с воли, а уже только потом прогулок, огородных работ и общения.

Впрочем, к состоянию неволи привыкаешь. Очень трудно это дается неразумным животным, но нам, хвала Всевышнему, дан разум! Это заслуга разума, что мы привыкаем легче. Увы, разум у нас несовершенный, и потому окончательно завязать в смирительную рубашку звериное начало свободолюбия он не в состоянии. Сначала-то он усердствует в создании картины мироздания, куда тюрьма вписывается гармонически, утешает нас этой картиной, но потом вдруг бунтует и заявляет, что он сходит с ума. Разум имел в виду, что до бунта он занимал умную позицию...

И тогда в душе поднимается хаос, мощная волна отчаяния, смешивающая сознание.

В первую тюремную ночь усталость от всех процедур ареста и молодость помогли мне быстро уснуть, но утром я все же... всплакнул. Я заплакал, когда после завтрака надзиратель принес мне одежду, которую с меня сняли вчера, после "дезинфекции". Вместе с ней принесли яблоко и несколько конфет: это богатство осталось у меня после посещения кафе, куда мы накануне зашли с Виком "обмыть" мою стипендию. Мы посещали кафе, обычно "Националь" или "Метрополь", два-три раза в месяц — когда появлялись деньги. Пили вино, заедали фруктами и конфетами, слушали оркестр, созерцали публику и вели крамольные беседы.


 

- 28 -

Остатки конфет и фруктов, по бедности, забирали в свои студенческие папки.

После тюремной дезинфекции от костюма и пальто пахло хлоркой, и тем резче в камере выделялись яблоко и конфеты, как яркое пятно в натюрморте, подчеркивающее блеклый тон. Чувства, убаюканные ночью, подавленные волей, внезапно пробудились, прорвали преграду воли и брызнули — слезами. Я закусил губы и стал метаться из угла в угол. Что со мной происходит?! Нет, я не боялся тюрьмы. Я осознавал, что в подобной ситуации человек не должен раскисать, вспоминал, как вели себя книжные герои, — кажется, они сверлили стальным взглядом замки на дверях, железными пальцами сжимали прутья решетки и произносили фразы для истории (видимо, записанные подслушивавшими надзирателями). На мгновение меня это восхитило. Но сосредоточиться на мужественных картинах я не смог — в потоке чувств всплывали обрывки иных, горьких мыслей: "Здесь инобытие. Просто — загробный мир. Кто это говорил Одиссею, спустившемуся в подземное царство теней: "...лучше наемником жалким от зари до заката гнуться за плугом, жалким рабом пресмыкаться на воле, чем быть - хоть бы богом — в Аиде..." Нет, не то... Бог был готов променять свое бессмертие в Аиде на участь смертного на земле, а я ведь на земле... Это не склеп — тут мне жизнь положена! Но как вынести эту жизнь, если я живу — тенью?! Нет, я не тень, но плоть, но... но лишенная собственной воли. Теперь мною будут управлять. Я — тут в памяти почему-то всплыло латинское определение, — я — инструментум-вокабулус. Эх, если бы сердце и голову можно было сдать до освобождения в каптерку... Как это кричал бедняга Пьер Безухов? "Меня, властелина Вселенной, Божье творение, — лишить свободы!" Чуть не чокнулся... Хорошо, что Платон ему разъяснил — не греческий, а наш, обмотавший вонючими портянками ноги... Юродивый Каратаев... Конечно, юродство от всего спасет! Быть, как трава! Виновных нет, все невиновны. Все невиновны — а ты сиди, инструментум-вокабулус. Вот черти!

 

- 29 -

"Человек — это звучит гордо!" Люби Человека и человечество.

А можно ли вообще человеку не любить человечество? Вот сейчас скажу себе: "Человек — это дерьмо! Человечество я ненавижу!"

Помню, мне захотелось произнести эти кощунственные для меня, тогдашнего, слова вслух, и от этой дерзости именно в этот момент высохли слезы. Ведь я до девятнадцати лет

- напоминаю, столько мне тогда уже исполнилось! - ни разу не усомнился в Человеке как сосуде благости и в человечестве как орудии самосознания Абсолютного Духа. (Именно так я рассуждал, гегелевскими терминами, вычитанными у Маркса и самого Гегеля.) Хочу сразу оговорить, что, конечно, ход мыслей своих реконструирую очень приблизительно, все-таки больше восьми лет прошло с того дня, — причем реконструирую не только приблизительно, но и иронически. Зато поступки свои помню точно: я снова стал ходить по камере из угла в угол, закусив губу и проглатывая комки, застрявшие в горле, а когда прокашлялся, то запел:

"Когда я был маленький мальчик, я спросил маму: "Как же мне быть в этом мире..." Запел по-английски.

На звуки песни прибежал надзиратель и, открыв глазок, предупредил: "Громко петь не разрешается!" "Вот это да!" — сказал я себе и расхохотался: "Ха-ха-ха!" Глазок снова открылся: "И смеяться громко тоже нельзя!" "Вот это да! — повторил я вслух. — Плакать я сам себе запретил, а смеяться — начальник!".

Ни плакать, ни смеяться — вот что такое неволя!