НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ

Одно время я жил при мастерской зуботехника, к которому приезжало много вольнонаемных из других подразделений. Некоторые обращались и ко мне как к невропатологу. Эти люди привозили все лагерные новости. В основном —жуткие.

Так я узнал, что между Воркутой-Рудником и Воркутой-Вом есть пункт, который неофициально называли «Кирпичный» — вероятно, в прошлом кирпичный завод. Это закрытое подразделение, что-то вроде изолятора, откуда никто не выходит, и куда направляют всяких протестантов и голодовщиков. Подробнее узнать о Кирпичном не удавалось. Но я встретил однажды врача, который там кормил голодающих. В актах о смерти последних он отмечал: смерть от желудочных заболеваний. Кое-что можно было узнать от возчиков, привозящих туда продукты, а при-

близительное число населения — из канцелярий, например, по количеству разного вида пайков. Всего там держали от 700 до 900 человек.

Неприятные вести доходили также из Воркуты-Вом: условия плохие, народ очень слабый, много инвалидов. В последнее время там были расстреляны два врача— Зиновьев и Рабинович. Говорили, что Зиновьеву (я его знал с первых дней лагеря) предстояло через один-два месяца освобождение. Его будто бы спросили, куда он пойдет после лагеря, а он ответил, что будет проситься в Польшу, так как там его жена.

В феврале 1938 года на место расстрелянного Зиновьева приказом по лагерю назначили начальником Санчасти на Воркуту-Вом меня. Я отказался ехать, заявив, что с работой не справлюсь, и просил дать другое назначение. Так я объяснил свой отказ в Оперотделе, куда меня вызвали через пять дней после приказа. На мое «Не справлюсь» я получил ответ: «Поезжайте и гордитесь тем, что вам доверяют». Я спросил: «Что там еще нужно делать? Почему такой развал в медицинской работе?» — «Наладить взаимоотношения», — сказали мне. С Оперотделом спорить не приходилось: получишь клеймо «Отказ от работы, саботаж», а это — общепринятая формулировка для расстрела.

Железная дорога не действовала из-за заносов, ехали на лошадях.

Прибыл на Воркуту-Вом я в субботу поздно вечером. Управление уже закрылось. Отдал документы коменданту. Тот отвел меня на место жилья в маленькую землянку, где обитал единственный оставшийся из трех врачей. Земляночка была уютная, но так как рядом находился продовольственный склад, то в ней было много мышей и крыс, которые нас не боялись, и мы могли подолгу наблюдать, как они подходят к умывальнику и, взобравшись на него, пьют капающую из-под сосочка воду. Собираясь спать, я откинул с подушки одеяло и увидел на ней спящую, уютно свернувшуюся крысу, пришлось ее разбудить, после чего гостья весьма неохотно уступила мне место.

На следующий день, в воскресенье, Управление опять было закрыто. Я никуда не выходил. В понедельник в восемь утра меня вызвали к начальнику Оперчасти. Мы с ним встречались

в мастерской зуботехника. Этот пожилой болезненный человек страдал частыми приступили стенокардии. Он стал мне объяснять условия своей работы, говорил о необходимой строгости, поскольку здесь, на пересыльном пункте, очень много «активных контрреволюционеров», стремящихся в Санчасти скрыться от наблюдения. Поэтому вся медслужба требует особого внимания Оперотдела. Наиболее «вредный» контингент содержится в изоляторах, и один из них — строгий, который я могу посещать только с разрешения Оперотдела.

Во время нашей беседы, около девяти часов, пришел начальник Управления Воркуты-Вом и возмутился, увидев меня тут: «Я его жду уже пять дней, а он у вас и ко мне не явился!» — «Это я его вызвал», — ответил начальник Оперчасти. Я со своей стороны сказал, что прибыл в субботу вечером, отдал документы коменданту, и он уже должен был доложить начальнику. Оба, и начальник Санчасти, и начальник Управления, показались мне сначала очень строгими. Об их требовательности говорили мне и в Санчасти.