НЕПРЕДСТАВЛЕННЫЕ МОРИБУНДУСЫ

Летом в наш лагерь приехал заместитель Генерального прокурора СССР. Он должен был провести освобождение тяжело больных заключенных согласно статье 438 УК, по которой должны освобождаться лица, страдающие тяжелым недугом, не излечимым в условиях заключения.

Мне приказали подготовить на моих больных документы, но не включать в списки лиц, осужденных по статье 58 («антисоветские преступления»), и так называемых литерных (литерными назывались осужденные не по суду, а постановлением органов НКВД, например, по статье ПШ — «подозрение в шпионаже»).

В предпоследний день своего пребывания прокурор зашел в мой корпус и стал обходить палаты. Я приготовился давать ему объяснения, какие понадобятся, но оказалось, что это ему не нужно. Он даже не поворачивал головы в мою сторону, когда я говорил.

В одной из палат, где у меня лежали несколько человек с особо сложными диагнозами, он встретил знакомого, бывшего члена Верховного суда. Они поговорили о чем-то вполголоса, поговорил он и с другими. Это все были видные в прошлом люди. Выйдя из палаты, прокурор раздраженно спросил: «Это что у вас, аристократическая палата?» Я сказал: «Нет, это просто собраны особо запущенные случаи. Простой бытовик сбежит от такого общества».

Последней была палата туберкулезников — большая, светлая, с редко расставленными койками, с крайне тяжелыми больными, неподвижно летавшими на них. Когда он открыл дверь в эту палату, я сказал: «Это туберкулезники». Вероятно пораженный видом этих больных, бледных, тихо лежавших, он отступил и, прикрыв дверь, спросил: «Это все С-З?» (шифр, обозначающий поражение обоих легких в острой стадии). — «Да», — ответил я. — «Морибундусы?» (с латинского — «умирающие»). — «Да». — «Так почему вы мне их не представили?!»— «Это все 58-я и литерные», — объяснил я. — «Ну так что же, что 58-я и литерные?!» — почти с болью в голосе закричал он. — «Мне приказано было не представлять их». — «Кто при-

казал?» — «Главврач». — «Сегодня же представить их всех к 6-ти часам!» — почти рванулся к двери и оглянулся: «И в других отделеньях есть такие?» — «Да, как не быть». — «Представьте и из других отделений и сами подпишите».

Когда я после этого вошел в палату, один из этих бледных неподвижных больных пробормотал, глядя на меня: «Ну, хоть умереть-то дома...» Его сосед, радостно улыбнувшись, тихонько сказал: «Не-е-т, дома я не умру...». Третий повернулся на бок и укрылся с головой одеялом...

Я сообщил в других отделениях о том, что надо представить сегодня же политических и литерных больных, но там ревниво сказали, что сделают это сами, без меня. Однако подписать прокурор велел мне.

На мое заключение дали молодого больного с поражением позвоночника и спинного мозга. Это был узбек, студент, хорошо говоривший по-русски. Я с укоризной сказал ему: «Ну что вы лезете в политику, когда вашей стране нужны прежде всего специалисты?» — «Мы — как все», — ответил он. — «Скажите, есть надежда, что меня освободят?» — «Я даю такое заключение, что вы подойдете под эту статью».

Придя на другой день в контору за документами на представленных больных, получил бумаги на этого студента-узбека с резолюцией: «Перевести в лагерь с более мягким климатом». «А остальные?» — спросил я. — «Отказать», — ответили мне.

Когда я пришел в свой корпус, там уже знали о результатах комиссии и меня не расспрашивали. Прокурор в этот же день уехал. И мы увидели, что есть власть сильнее закона, представителем которого являлся он.