«БОЛЬШЕВИК»

 

Сообщение о начале войны в лагерном городке было подобно взрыву.

Целый день вплоть до отбоя во всех бараках и стационарах шепотом и вслух задавали одни и те же вопросы: что будет с нами и с нашими семьями? Со страной нашей? Паникеры предсказывали, что начнется поголовный расстрел заключенных, осужденных по 58-й статье, либо режим еще более ужесточится. Кто-то предполагал, что, прежде всего, пострадают бывшие военные. А большинство моих друзей искренне переживали за родных и близких я в целом за судьбу народа.

Два дня начальство упорно молчало. На третий день заработала врачебная комиссия по проверке здоровья всех ходячих зэков. Всех более или менее «справных» определили на этап. В покое оставили лишь больных в стационарах. Из «слабаков» создали отряд лотошников-старателей, вручную промывающих золотоносные пески лотками. Отряд набрали солидный — человек 150—160. В одну из бригад лотошников попал и я. Артель лотошников-старателей с механиком Метелкиным (чаще его звали Веничкиным). Всем вольнонаемным («вольняшкам») и зэкам Бондарев гарантировал непременное возвращение на 23-й километр по окончании промывочного сезона.

Не очень-то верилось, но приятно было человеческое обращение, от которого мы за четыре года отвыкли.

Многие старались увильнуть от «патриотического мероприятия», но даже явным инвалидам это не удавалось.

 

Большинство почувствовали приобщение к бедам Родины.

В конце июня мы прибыли на прииск «Большевик» — самый крупный в Чай-Урьинской долине, не зря прозванной «долиной смерти».

Начальник ГПУ (горнопромышленного управления), не помню его кавказскую фамилию, сразу со всей горячностью отказался от «бондаревской гвардии». Начальник лагеря также подтвердил, что «такого добра» у него и без нас хватает, но Веничкин проявил «большевистскую настойчивость», и вскоре поступил звонок из Магадана — немедленно принять нас. Однако из-за отсутствия подготовленных мест нас погнали в забой. Метелкин-Веничкин, пройдоха из пройдох, за нашей спиной условился с нашим «бугром»^* из «ссученных» воров передавать ему самородки за курево и хлеб, якобы в интересах бригады.

Вольнонаемным это сулило немалую выгоду, так как платили им намного дороже. Однако мы свою выгоду нисколько не ощутили.

Наш бригадир вступил в дружбу с нарядчиком и старостой лагеря, и все продукты, спирт и курево, полученные за «мужицкие» самородки, поступали к ним.

Сообщить об этом начальству было нельзя — по лагерным законам это означало «стукачество», самое страшное преступление.

Но вот что произошло со мной далее.

Углубляя водоотливную канаву, стоя по колено в ледяной воде при выбросе грунта на бровку, я заметил промелькнувший светлячок. «Желтяк» оказался довольно крупным самородком. Вместе с товарищами по бригаде мы решили его не прятать в заначку для Метелкина, а самим сдать начальнику участка. Его взвесили, и мы получили боны на 123 рубля. На эти деньги купили белого («американского») хлеба, американской тушенки, махорки и пол-литра спирта нашенского производства.

Инициатива обошлась мне дорого. Наше самовольство было расценено как бунт фрайеров против лагерного «начальства», и меня перевели в другую бригаду в основном из уголовного сброда. Там, несмотря на больные ноги, меня заставляли гонять тачку по крутизне к приемному бункеру.

Выполнять такую работу я физически не мог и сразу попал в штрафники — на рацион третьей категории, хотя выполнял работу по кайловке и погрузке песков в тачки, не разгибаясь, весь день.

 

«Не буду рисковать больной ногой, а там будь, что будет»,— твердо решил я и не сдавался. Метелкин, считавшийся нашим «шефом», не решался сам поговорить со мной, но предупредил через бригадира, как мне следует вести себя, чтобы не лишиться языка заодно с головой. Но я и без того понимал, что жаловаться начальнику ОЛПа садисту Бурлову (или Гурлову) все равно, что жаловаться палачу на тупость секиры.

Бурлов был самым неприятным из дотоле встречавшихся мне начальников лагпунктов. По званию капитан, он мнил себя не ниже генерала. Появлялся он на прииске обязательно в сопровождении свиты из двух-трех помощников и сразу пускал в ход сучковатую палку, с которой никогда не разлучался. В любую погоду начальник лагеря не пропускал разводы и получал удовлетворение от любой придирки. Особое же удовольствие получал от гуляния палки по горбам «троцкистов». Любил «собрания-беседы» с не выполняющими нормы. Он не расстреливал, как в гаранинские времена, но мучил людей мордобоем, голодом и садистской въедливостью.

Очень любил Бурлов воспитывать заключенных при помощи барака усиленного режима (БУРа) с «выводом на работу» и «без вывода». Клоповник и урезанный рацион питания очень скоро превращали любого работягу в доходягу.

Не знаю, почему Бурлов возненавидел меня. Не иначе, как по науськиванию нарядчика, верного своего пса. В БУР я и попал по его рапорту, правда, с выводом на заготовку дров для лагеря.

Леса вокруг «Большевика» не было в радиусе четырех-пяти километров. Уже лежал снег, но мы еще носили ботинки, изуродованные за лето в забое, костюмы «хэбэ», нисколько не сберегающие тепло ходячих скелетов. Поднимаясь на сопки, кое-как согревались. Спускаться с заготовленными березками без сигнала нельзя было до тех пор, пока охранники не проверят все петли на белых куропаток. На сопке ветер с особой силой гулял по нашим ребрам.

В одну из октябрьских прогулок посчастливилось мне достать «два дыма», и я при затяжке по причине малокровия потерял сознание. С этого дня навсегда бросил курение, хотя, конечно, без курева голод ощущался намного острее.

Жизнь (если это понятие можно применить к лагерям) становилась совершенно нестерпимой. Бондарев сразу за-

 

был о нас, в том числе и обо мне, хотя хорошо знал, что меня нельзя было отправлять на прииск. Ведь своим пребыванием в шурфе-заманке я оплатил муки десяти мучеников. А я-то думал, что он человек среди зверей.

Люди на «Большевике» умирали каждый день. Их даже не успевали хоронить. Пришлось начальнику дать указание взрывать мерзлый грунт под могилы. Недалеко от БУРа находился морг, а метрах в ста подальше — очищенный от леса пустырь, где закапывали умерших «фашистов». Этой позорной кличкой Бурлов хлестал всех зэков, кроме «заблудившихся» уголовников, с которыми он довольно хорошо ладил.

Бурлов своим садизмом просто упивался, любимое его выражение было: «Копай глубже, как для себя».

Когда мне рассказали об этом, я вспомнил знаменитое стихотворение В. Брюсова:

Каменщик, каменщик,

Что ты там строишь?

Строим, мы строим тюрьму.

Доходяг полный лагерь. Усилятся морозы — все погибнем. Но вот прошел слух, что многих отправят на Аркагалу в угольные шахты. Как попасть на этот этап?

Через несколько дней действительно прибыла врачебная комиссия.

Повезет ли мне на этот раз или останусь в «долине смерти»?

Началась комиссовка. Дошла до меня очередь, тихо открываю дверь, иду, будто жребий тянуть. Вглядываюсь в комиссию и... о, Боже мой! Не верю своим глазам: в конце продолговатого кабинета беленькая Наталья Шаврова... Спасительница. Нигде не задерживаясь, я добрался до ее стола. Стоящий рядом Бурлов вперил в меня колючий, сверлящий взгляд, что-то буркнул, но я не разобрал ни одного слова. Я вижу и слышу только Шаврову:

— Как ваши ноги?

Во взгляде Бурлова и рядом сидящего начальника медсанчасти недоумение.

Я поблагодарил за внимание и рассказал, что произошло с моей левой ногой. Она прослушала меня и дала заключение: «РФИ^*, не залеченная пеллагра, хромота».

Значит, благодаря Шавровой быть мне на Аркагале, где в шахтах не замерзнешь! Она — мой ангел-спаситель —

 

спасла меня от произвола начальника лагеря прииска «Большевик» зверя Бурлова.

Однако поспешил я с выводами. Через два дня вызывают меня в УРЧ^* для уточнения специальности и заодно спрашивают, каким языком владею. Я ответил, что владею русским, украинским, немецким, частично еврейским. Еще вопрос: «Американский язык знаешь?». Я понял, что речь идет об английском языке, и что-то толкнуло меня ответить, что владею со словарем.

А через два дня меня и еще двух инженеров отправили в Магадан на монтаж ЦНИИЛ. Шефом ЦНИИЛ являлся главный маркшейдер Дальстроя.

Разместили нас в хорошем бараке, и хотя питание было недостаточное (скелетам все мало), жить можно было. Все оборудование, в том числе электротехническое, — американское, но, чтобы разобраться, мне достаточно было схем и рабочих чертежей, даже если бы они были на языке инопланетян.