ОСВОБОЖДЕНИЕ

 

Много месяцев прошло после судебного заседания. За этот период времени меня снова вызывали на многочисленные допросы, снова требовали сознаться и снова передавали дело в суд. И еще не раз я дрожал за свое «прошлое». Но, видно, Богу было угодно, чтобы запросы, посылаемые в мое село, попадали в руки таких людей, которые не желали мне сделать зло. А ведь достаточно было сообщить о сказанной мною когда-то антисоветской фразе, пусть это было 10-15 лет назад, чтобы погубить меня.

Однажды вошел тюремный страж и велел мне собираться с вещами. Мое сердце упало. Захватило дух от волнения, куда это меня опять поволокут. Я и слушать не хотел, когда мне некоторые заключенные (всего в камере было 15 человек) пророчили свободу. Я уже свыкся с мыслью, что о свободе нужно забыть, и готовился к каким-нибудь новым испытаниям.

Меня привели в дежурную комнату тюрьмы. Я окончательно убедился, что снова куда-то повезут. Пока тюремщик копался в бумагах, я сидел с замирающим сердцем. Подозвав меня, он сказал:

— Идешь на свободу, — и как-то испытующе поглядел на меня.

«Еще издевается», — подумал я про себя, ибо не мог поверить и не мог себе представить, чтобы после без малого трех лет мучений вдруг меня бы освободили.

— Прочти и подпишись, — сказал он.

Читаю: «...за разглашение тайны следствия буду расстрелян». Бумажку подписываю, но все еще не верю. Мне вручаются мои до-

 

кументы и удостоверение, в котором говорится, что я находился под следствием по статье 58 пункты такие-то, столько-то времени и освобожден. Тут я наконец поверил, но изболевшееся, окаменелое сердце никак не реагирует. Мне кажется, что это сон.

Я выхожу в одни ворота, в другие, в третьи. Наконец я на улице. Ярко светит солнце, виденное мною за время пребывания в заключении лишь по несколько минут в день, и то не ежедневно, и казавшееся как бы чужим, каковым казалось тогда все. Иду через парк, но как бы ничего не соображаю. Я не замечаю ни красоты природы, ни людей. Все это мне кажется призрачным. Одна лишь мысль: скорей, скорей к семье...

Сажусь в трамвай. Люди отодвигаются, уступая место не то из страха, не то из сочувствия. На мне одежда — одни разноцветные заплаты, состоящие больше из грязи и крови, чем из ткани. Лицо обрюзгшее, желтое, обросшее бородой. Глаза подслеповатые, на висках и руках вздулись синие жилы.

Соседка тихонько спрашивает: «Политический?» Я утвердительно киваю головой. Весь трамвай не сводит с меня глаз, но ни слова, ни полслова никто не смеет сказать или спросить о чем-либо. Это молчаливое внимание как-то коробит меня. «Хоть бы не спохватились, — думаю я, — глядь, а освободили по ошибке...» Скорей, скорей к семье и куда-то подальше бежать, заметать следы. Мною все больше овладевает страх.

Прежде всего я зашел к жене одного из моих сокамерников, сильно болевшего в это время. Я ей передал от него поклон и сказал, что его состояние требует поддержки продуктами. В ответ на это его жена разразилась ругательствами по его адресу.

— Он и сякой, и такой, сидит себе там и не думает о том, что у него остались дома дети, и даже письмо не пришлет! — кричала она. — Не дождется, чтобы я ему еще что-то передавала.

Конечно, после этого я ей ничего не стал рассказывать о нем. Я лишний раз убедился, что за стенами НКВД мало кто имеет представление о том, что делается в его стенах.

Мне очень хотелось увидеть семью одного из благороднейших людей, встреченных мною в тюрьме, — профессора М., который нес великие страдания во имя спасения семьи и умер в тюрьме в конце 1938 года. Семьи его в старой квартире не оказалось, а напуганные новые жильцы не в состоянии были объяснить мне, куда она девалась.

 

Затем я зашел к одному знакомому, который каким-то чудом уцелел от ареста. Он говорил, что всюду в НКВД были составлены громадные списки для новых арестов осенью 1938 года, которым не удалось осуществиться, так как Сталин счел проделанную «работу» пока достаточной⁷³. В этих списках мой знакомый также числился.

Мое нервное состояние в тюрьме было столь напряженным, что при встрече с женой происшедшая разрядка нервного напряжения лишила меня речи. Правда, немота длилась недолго, но заикание продолжалось несколько недель. Лишь встретившись с женой, я окончательно убедился в спасении. Спасла меня всемогущая сила любви, которая, с одной стороны, дала мне стойкость во время страшных испытаний и спасла меня от самооклеветания, с другой же стороны, эта великая сила придала не меньше мужества моей многострадальной жене, которая выдержала все угрозы, издевательства и настоящие следственные «стойки». Потеряла дитя, но не пошла на сделку с убийцами и всеми силами боролась за мое спасение, не страшась разделить мою участь. Если бы не ее неустанные хлопоты в прокуратуре СССР и в коллегии адвокатов, с которыми в тот период хоть немножко считались, то меня все же осудили бы, несмотря на отрицание мною всех обвинений, как насквозь ложных.

Не прошло и двух месяцев после освобождения, как мне стало известно, что предстоит новый набор «врагов народа» и что в списках кандидатов числюсь и я. Иначе и быть не могло. НКВД вынужден был согласиться на мое освобождение, но он не мог мне простить мое запирательство, которое, может быть, не одного «врага народа» удержало от «чистосердечных покаяний». Кроме того, каждый бывший политзаключенный раньше или позже все равно должен будет погибнуть. Таковы законы «самого демократического государства».

Мне пришлось бежать в другую область. Но так как всевидящее око НКВД меня менее чем через год «накололо» и там, то нужно было быстро переменить адрес. Я тогда работал и уйти с завода было невозможно, так как законом от 26 июня 1940 года каждый «свободный» гражданин СССР был закрепощен за своим местом работы и уход повлек бы заключение в тюрьму на несколько лет⁷⁴. Пришлось бежать тайком, ночью, и перейти на нелегальное положение.

К чему могла сводиться моя жизнь после совершенного разочарования в людях, в идеях, в идеалах, да и к тому же в условиях по-

 

стоянного страха, настороженности, подозрительности, замкнутости? Лишь к борьбе за существование. Я чувствовал себя, как среди лютых зверей в диком лесу, ежеминутно готовых схватить меня и растерзать. Мой рассудок окончательно отверг альтруизм, честность, правдивость, совестливость, стыдливость, доверие к людям откровенность, веру в какие-либо идеалы и т. д., как пагубны предрассудки. Я считал, что каждая из этих категорий условна, а посему ненужная и вредная для меня. Нужно жить для себя, твердил я, ибо в каждом человеке заложена враждебность в другому. Каждый старается построить свое счастье за счет ущемления интересов другого.

Всякая идея есть обман, поскольку она зиждется на условных, вымышленных человеком истинах. Нет двух людей с абсолютно общими интересами и с так называемым «родством душ», ибо если они сегодня борются за общее добро, то завтра это «добро» может стать для них яблоком раздора. Ибо что будет для одного добром, для второго явится злом. Каков же смысл делать одним зло во имя добра другим или же добро одним ценою зла другим? Никакой мир, взаимное доверие и любовь между людьми невозможны, поскольку человек по своей природе подл и не может идти на уступки другому, а иные даже тешатся страданиями другого. Всеобщее же благоденствие возможно лишь при взаимной уступчивости и помощи.

Следовательно, человечеству нужно предоставить идти своими естественными путями — путями взаимного пожирания. Может быть, большевистская система, без конца стравливающая подлых по своей природе людей, приведет в конце концов к тому, что посредством взаимного истребления они друг друга слопают, и когда останется совсем мало людей, и то тех, кто по своим природным наклонностям не способен на подлость, то, может быть, эти оставшиеся создадут хоть временную солидарность на основе взаимной уступчивости и помощи, пока снова по мере размножения дойдет до взаимного пожирания.

Однако, хотя мой разум, казалось, окончательно утвердился на таких взглядах, мне по-прежнему доставляло большое удовольствие сделать кому-либо что-то приятное. Сам же я с семьей очень бедствовал. Часто мы были вовсе без хлеба, а о жирах пришлось совсем забыть. Даже для детей самой лакомой и питательной пищей было снятое молоко, которое с великим трудом и в малом количестве доставалось женой далеко не каждый день. Единственной кормилицей

 

нашей семьи была жена. Приходилось продавать последние тряпки, чтобы добыть немножко кукурузной или ячменной муки. И все же мое сердце оставалось отзывчивым и сострадательным к слабым несчастным. Я просто терзался, когда видел издевательства над беззащитными людьми и безнаказанность подлецов. Я горел жаждой мести по отношению к этим злодеям. Я считал, что такие злодеи должны получать возмездие в сто раз большее, чем зло, причиненное ими, и должны беспощадно уничтожаться физически, как какая-то страшная зараза. Но я в бессильном гневе лишь разводил руками, ибо кто их мог карать, если существующий государственный строй являлся сплошным преступлением, сплошным злодейством.

Я сделался необыкновенно раздражительным и готов был жестоко мстить за мельчайшую обиду. Я даже жене причинял немало горя своей раздражительностью. Но тогда же я открыл в себе странное свойство, на которое не обращал раньше внимания. Это какая-то не зависящая от моей воли сдержанность. Во мне как бы обитала какая-то особая сила, которая, кажется, никогда в жизни не допустила меня до полной потери самообладания. Поэтому, если гнев должен был хлынуть через край и за ним должен был последовать соответствующий поступок, в последний миг я останавливался, и начиналось быстрое охлаждение. Это имело место не только при вспышках гнева, но и при прочих чувствах, при которых так часто говорят о «потере самообладания».

И только с приходом немцев⁷⁵ я вышел из подполья после десятимесячного пребывания в нем.