ПЛАТА ЗА УБЕЖДЕНИЯ

Вчера, как вызвали на допрос перед самым отбоем, часов около десяти, так и продержали в кабинете следователя всю ночь, не дали даже глаз сомкнуть. Утро наступило давно, время приближается к обеду, а конца допросу не видать. Отдохнувшие, выспавшиеся следователи сменяют друг друга, не позволяют даже закинуть ногу за ногу, не то чтобы подремать малость. А вообще, если захотят, могут приказать стоять колом часами на месте, или сидеть, не смея шевельнуться. Но все это еще ничего. Допустим, не выдержишь, клюнешь носом в неодолимой дреме, к тебе и применят «японский массаж»: врежут ребром ладони по шее, ты и грохнешься без сознания на пол.

 

Едва очухаешься, водрузишься на место—допрос, перемежаемый угрозами, оскорблениями и матом, продолжается, точно и не прерывался столь прискорбным образом. А ты и рад, что на этот раз пронесло, что не отдал концы от жестокого, бандитского удара. А сдохнуть здесь ничего не стоит, ну а сдохнешь, никто и не станет разбираться, как, почему, отчего ты окочурился. Не родился еще тот богатырь, который осмелился бы пожаловаться на эту организацию, на нравы, царящие в ней.

Вот сижу в кабинете следователя, подыскивая ответы на заковыристые вопросы последнего, а из головы не идет присказка, которая в ходу у нашего народа: «Приготовить халву из воды». Разве можно приготовить халву из воды? Оказывается, можно. Да еще как! В этом я убедился за долгие, томительные часы ночных допросов.

Обычно, если вор или убийца не признают своей вины, то дознаватели обязаны доказать ее при помощи свидетелей и самих пострадавших. А у меня? Сколько здесь уже держат, а речь все идет не о моей «вине», а о моих родителях, родственниках, знакомых и друзьях. Зачем им это^/ нужно? А затем, чтобы обвинить меня в связях с ними, свалить часть их вины на меня, поскольку грехов за мной никаких не обнаружено. А родным и близким, возможно, давно уже пока я здесь гнию, впаян срок, «преступления» их «доказаны». Участвовал я в их «деяниях» или. нет, для следователя не важно: главное, чтобы я признался в знакомстве, дружбе или близких отношениях с ними, остальное — дело техники.

Если говорить начистоту, то в нашей стране не найти. наверное, семьи, которая не пострадала от НКВД, в которой кто-то да не был бы осужден как враг народа. В начале двадцатых годов начались гонения на интеллигенцию с обвинениями в джадидизме. А в 1927—1928 годах —повальное раскулачивание людей среднего достатка, служителей культа. Многих посадили, объявив «вредным элементом», сослали в отдаленные края. И, словно не хватило и этих чисток, в 1937 году были объявлены «врагами» и уничтожены секретари ЦК партии республики, видные государственные деятели, известные писатели. И длилась это вакханалия до самого 1940 года. После окончания войны были репрессирован все фронтовики, хоть день да побывавшие в немецком плену. С 1947 года вновь начались преследования писателей, ученых, деятелей ис-

 

кусства с обвинениями в безыдейности, космополитизме, национализме. Не осталось ни одной семьи, которая бы не пострадала от этой чистки, были даже случаи, когда расстреливались целые семьи. Или ссылались, что называется, к белым медведям.

Разве не было у меня арестованных родных и знакомых? Увы, было, и немало.

Мой дядя Убайдулла Ходжаев, который, как я уже говорил, окончил юридический факультет Петербургского университета, переписывался аж с самим Львом Толстым и являлся вместе с Махмудходжой Бехбуди одним из основателей Кокандской республики, был арестован по политическим мотивам в 1927 году, освобожден в 1936. Бездомный, нищий, без семьи и детей, по возвращении из тюрьмы он некоторое время жил у младшей сестры. Единственным его богатством были книги. Когда Убайдулла-ака был арестован, его книги прятались то у одних родных, то у других, пока не нашли приюта на нашей холодной бал-хане. Среди них я разыскал и впервые с большим интересом прочитал двадцатитомник Льва Толстого, «Индийские повстанцы» Фитрата в зеленой обложке, газеты «Народ», «Голос Туркестана».

Проживая после заключения у сестры, Убайдулла-ака занимался переводом книги англичанина Дж. Р. Киплинга «Маугли» на узбекский язык. Знания этого человека были столь обширны и глубоки, что он решил донести до нашего читателя творчество этого сложного писателя и мыслителя, который для узбекской интеллигенции в то время был почти не известен.

В 1937 году Убайдуллу Ходжаева опять забрали. И на этот раз он исчез бесследно.

В том же году был репрессирован как «враг народа» наш зять. Он работал учителем, с большой ответственностью относился к своему делу, всегда болел за правду и справедливость. И вот, как говорится, доболелся.

Я терялся в догадках, известно ли следователю, как дотошно расспрашивавшему о моих близких и знакомых, о тех из них, которые в свое время были репрессированы. Может, мне самому сказать ему о них? Но я не знал, что плохого они совершили, что им вменялась в вину — в те времена, когда их сажали, я был совсем еще зеленым юнцом.

 

Допустим, кто-то из них действительно был в чем-то виноват, но какое отношение это имеет ко мне? Сын за отца не отвечает, говорилось, я-то при чем, если кто из этих людей и совершил что-нибудь противозаконное? Вот, старший брат Ленина Александр был схвачен после неудачного покушения на жизнь российского царя. За свое преступление он был казнен через повешение. Но при этом никто и не подумал преследовать его родных и близких. Более того, Его Величество принял у себя мать преступника, Марию Александровну, с пониманием и участием выслушал ее, подбодрил, как мог, и выразил свои сожаления, что никак не может облегчить участь Александра, поскольку вина его доказана, дело у всех на слуху и сделать что-нибудь против закона не в его силах. Царь, на жизнь которого покушался Александр, даже мысли не допускал как-то преследовать отца и мать преступника. Не упрекнул его мать даже в том, что она дала сыну неверное воспитание. А ведь этот юноша покушался на самое дорогое, единственное у человека — жизнь, и при том на жизнь самого высокопоставленного человека в империи — монарха!

А у нас? Как у нас все происходит? Мало детей, в том числе и родственников, было уничтожено лишь за одно то, что они являлись детьми, родственниками осужденного?!

Когда посадили Акмаля Икрамова, сыну его Камилю было около четырнадцати лет. Какое же преступление совершило это несчастное дитя, чтобы заставить его десять лет мыкаться по лагерям да еще сколько-то в сибирской ссылке?! Через какие адовы муки он прошел, бедняга, я не берусь описать. Разве ему одному выпала такая участь? Увы, он не был одинок в своем несчастье, таких, пострадавших кто за отца, кто за брата, насчитывались тысячи, миллионы!

Думал я над вопросами следователя, и мысли одна тревожнее другой одолевали меня. Видя, что я молчу, и потеряв терпение, следователь грозно надвинулся на меня, грозно зашипел, подобно удаву. Он требовал, чтобы я поскорее признался, с кем в каких связях состоял, с кем дружил-гулял и за пловом в чайхане какие речи вел против Советской власти.

От слабости, бессонницы кружилась голова, темнело в глазах.

 

— Если ты знаешь, говори, в чем моя вина, и я, клянусь, готов ее признать, понести любое наказание,— отвечал я.

— Враг хитер и расчетлив,— усмехался на это следователь.— Он сопротивляется до последнего. Но в твоих интересах чистосердечно признаться в своей антисоветской деятельности, назвать имена сообщников.

Ну что я мог ответить на это? Какой нормальный человек ходит-записывает, с кем, когда он виделся, о чем с кем говорил, где угощался пловом? Цель тут была одна. Всех повязать одной веревочкой, вину, вольно-невольно признанную кем-то одним, распределить на всех.

Конечно, приходилось мне встречаться с разными людьми, говорить на разные темы: с учеными— о науке, с поэтами — о поэзии, с дехканином — о видах на урожай. Но следователя вовсе не интересовал подобный общий ответ. Он конечно, жаждал услышать имена, факты и фактики, которые можно было бы использовать в своих целях.

— А что ты знаешь об Усмане Насыре?— вдруг спросил следователь.

Я с готовностью ответил, что Усман Насыр — очень хороший, любимый многими поэт.

— А откуда ты знаешь, что он хороший поэт, что многие его любят?— последовал вопрос.— Ты с ним встречался, разговаривал?

— Нет, я читал его книги, стихи в периодике.

— Говори, говори, я весь внимание!— подбодрил меня следователь поспешно, точно боялся, что подцепленная рыбка сорвется с крючка.

— В тридцать шестом— тридцать седьмом годах я учился в педагогическом училище. Усман Насыр был тогда самым любимым поэтом учащихся. Его книги «Сердце», «Любовь моя» зачитывались до дыр, вызывали много разговоров и споров. Однако вскоре распространились слухи, что Усман Насыр оказался «врагом народа» и он арестован. В училище состоялось комсомольское собрание, на котором имя поэта было предано проклятию, а книги его,— у кого они есть,— предложено уничтожить. Мы так и сделали. Вот все, что я знаю об этом человеке.

Что особенного в том, что я ответил следователю, разве можно усмотреть в этом какую-либо крамолу? Оказы-

вается можно, если записать все, что я говорил, бесстыдно переврав, перевернув с ног на голову. Прочитал я протокол и за голову схватился.

«Я с любовью читал упадочнические, полные жалоб и нытья произведения таких поэтов, как Абдулла Кадыри, Чулпан, Усман Насыр, справедливо наказанных в свое время за антисоветскую деятельность. Я всячески пропагандировал их националистические, клеветнические идеи среди учащейся молодежи училища»,— говорилось в нем. Сплошная ложь и клевета.

Разве мог я подписать подобную бумагу?! Ведь это значило бы, что я принимаю на себя все обвинения, некогда возведенные на этих самых людей. Выходит, мои истязатели уготовили мне участь Чулпана, Усмана Насыра. А какова она была, всем известно. О Господи! Мало, что они обвинили меня в пропаганде против Советской власти, теперь пришивают и статью по национализму!

Перечитывая составленный следователем «протокол», я еще раз убедился в том, что НКВД арестовывает вовсе не в чем-то виновных людей,— он хватает и содержит в тюрьме свои жертвы для того, чтобы силой заставить их признаться в придуманных следователями преступлениях.

В чем состоит мой «национализм»—в том, что читал стихи Усмана Насыра, романы Абдуллы Кадыри? Какой национализм можно усмотреть в этих произведениях? Приведите примеры. Но следователь и не собирался что-то мне доказывать.

Я не был знаком ни с Абдуллой Кадыри, ни с Чулпаном, мне было шестнадцать лет, когда они были осуждены. Откуда мог знать зеленый юнец, что они оказались националистами, выступали против Советской власти? Как мог он пропагандировать идеи, о которых слыхом не слыхивал? А обвинить меня националистом за одно лишь то, что я хвалил их стихи— это же полнейший абсурд! Если я заучивал наизусть, как то делали многие, стихи этих поэтов, хвалил их, то вовсе не потому, что были они упадочные, настоянны на националистических идеях, а наоборот, они наполняли душу человека светом и теплом, доставляли ему радость.

 

 

Мне вспомнились строки Усмана Насыра, сохранившиеся в памяти:

Сердце, ты мой саз¹...

Пронеслись эти строки в голове, и на глазах моих навернулись слезы. И я нисколечко не стыдился их. Как можно назвать пессимистом человека, который так любил жизнь, в груди которого не умещались радость и счастье? Для чего надо было так перевирать поэта?

Усман Насыр уподоблял свои стихи селю. И точно продолжение стихотворения накатило на меня, нахлынуло, как мощный яростный поток:

Подчинись сердце, если вдруг тобою

Недовольна будет Родина.

Разорвись, в молнию превратись,

Ничего, если даже я умру.

Я был на грани истерики. Какой же подлостью и коварством нужно обладать, чтобы объявить «врагом» поэта, всегда готового служить Родине, как верный солдат, готового лишиться сердца лишь ради того, чтобы осветить просторы страны молнией.

Я знал почти все стихи Усмана Насыра наизусть. Я принялся перебирать их в памяти, пытаясь уяснить, в котором из них можно найти пессимистические нотки, националистические идеи, в чем-то порочащие нашу действительность строки.

Сборник стихов У. Насыра «Любовь моя» был издан менее чем через год после выхода книги «Сердце». Даже само название этой книги—«Любовь моя»—показывает непредвзятому человеку, насколько поэт любит жизнь, как много он находит в ней хорошего, светлого.

Сборник открывался стихотворением «1870», посвященным В. И. Ленину: «Волга! Волга! Слезы гордого русича...» и т. д.

Это было не стихотворение, а настоящая музыка! Это была симфония, сконцентрированно изображавшая дореволюционную жизнь России. В этих коротких строках емко выражалась мысль о необходимости революции, роль Ленина в ее свершении. Любой, кто читал эти проникновенные, пленящие душу строки, убеждался, наверное,

 

насколько искренен поэт, с какой любовью и верностью он служит своей Родине.

Вспомнинал я стихи У. Насыра и с содроганием представлял, каково было ему слышать в свой адрес нелепейшие обвинения, ложь и клевету.

Как я мог назвать врагом поэта, чьи книги народ не выпускал из рук, чьи стихи заучивал наизусть, превращал в песни?!

Усман! Ответь мне, Усман! Как тебе удалось вынести невыразимые муки напраслины? В свое время я наслаждался твоими стихами, они служили мне школой, как же я могу назвать тебя врагом народа, националистом? Разве я не ослепну после этого? Нет. Они могут приговорить меня к чему угодно,— их дело, но я на это не пойду.

Все это я сказал следователю.

В эти минуты перед моими глазами стоял Усман Насыр, арестованный, когда ему было только двадцать четыре года. Мне казалось, что он сидел на этом же стуле, на котором теперь сижу я, и твердил следователю, что все возведенные на него обвинения— ложь и клевета, что он никогда не был врагом народа, а наоборот, любил, верно и честно служил ему и Родине, и кроме этой любви и преданности нет у него иного достояния. Не хотелось мне верить, что поэта, такого еще молодого, большой талант которого только-только раскрывался, обещая расцвести впоследствии всеми воображаемыми красками, убили за его правдивость, прямоту, ум и честность. Неужели и мне грозит такая участь?

Эти безрадостные мысли прервал следователь.

— Ничего скрыть от нас тебе не удастся. Мы располагаем фактами, свидетелями, которые до конца изобличат тебя. Не ты ли говорил, несомненно, под влиянием Насыра и Чулпана, что советский народ находится в безысходной печали и его надобно как можно скорее спасать? Ну, что скажешь на это? Так ответь же, какой печалью объят советский народ? И как ты собираешься его спасать?

— Где это я говорил?

— А ты напрягись и вспомни.

— Я никогда так не говорил.

Следователь вынул из сейфа листок бумаги с написанным в 1939 году моим четверостишием (как он попал сю-

 

да, я не мог понять, стихотворение нигде не печаталось).

— «Ты хоть на кусочки изрежь тело мое — душу свою я не продам,— прочитал он подстрочный перевод стихотворения.— Печаль народную угнездил я в душе. Убей, но даже смерти я не побоюсь». Это твое стихотворение?

— Мое.

— Значит, по-твоему, советский народ несчастный, погружен в глубокое горе, и ты готов бороться за его свободу даже ценою своей жизни?

Порой человек может впасть в такой гнев, что он не способен произнести ни слова. Сдают нервы. Вместо обстоятельного, разумного ответа с языка его срываются в лучшем случае какие-то нечленораздельные звуки, а в худшем — ругательства, оскорбления.

Но как ты можешь спокойно объясняться, как выразишь свое возмущение, когда следователь в четырех строчках твоего стихотворения «нашел» слова и смысл, которые в них и не ночевали? Но в то же время, я не мог бросить в лицо следователя, что он негодяй, подлец и творит он грязное, подлое дело.

Разве можно истолковать слова стихотворения «Печаль народную угнездил я в душе» как утверждение несчастного положения народа, его горькой участи? Разве это преступление, если поэт вобрал в свою душу печаль народную, готов бороться, чтобы избавить его от нее? Зачем поэт вообще пишет, если он не живет заботами и печалями своего народа, не жаждет быть ему опорой, быть в чем-то полезным? Ну, а если честно посмотреть, разве у народа мало печалей, горя и забот? Разве не изошли кровавыми слезами дети, жены, матери, родственники миллионов ни в чем не повинных репрессированных людей? Разве не горевали близкие тех несчастных, что были объявлены кулаками и сгинули вместе с семьями в чужих, холодных, неведомых краях? Или это не народ?

Разве нет горя, обиды у тех матерей, чьи дети умерли у них на руках в голодные тридцатые годы, и у детей, чьи матери сами пухли с голода, а кусок жмыха отдавали своим чадам, чтобы спасти их жизнь ценою своей?! Но как все это объяснишь следователю?

— Ну, а каким образом ты собирался освобождать

 

советский народ от горя?— спросил он, потирая руки, видно, радуясь, что наконец-то загнал меня в угол.

— Своими стихами, творчеством.

— Отлично. Вот ты пишешь в своем стихотворении:

«Убей, но даже смерти я не побоюсь». Что ты этим хотел сказать?— На лице следователя блуждала торжествующая улыбка.

Да, в моем стихотворении есть такие строки:

Ты хоть на кусочки изрежь тело мое

Душу свою я не продам.

Что тут антисоветского, если этими сроками я призываю людей быть смелыми, мужественными, жить надеждами и чаяниями народа. А когда я говорил: «Убей меня, но даже смерти я не побоюсь», я имел в виду таких, как ты палачей, которые уничтожили в 1920 годы видного узбекского юриста, моего родственника Убайдуллухана, человека, не способного обидеть и мухи, славу и гордость узбекского народа Чулпана, Абдуллу Кадыри, Усмана Насыра. Четверостишие было написано против тех, кто в 1930 году привел наш народ к голодной смерти. Однако, если бы я сказал об этом следователю, я бы только вызвал его бешенство, ничего не доказав, добавил бы себе лишние мучения и унижения. Поэтому мне пришлось прикусить язык.

О, Создатель, не оставляй меня без поддержки своей,

Не на кого положиться мне, кроме тебя самого.

Ни друга, ни наперстника, кроме тебя одного,

Никого, кто бы выслушал жалобы мои,

Только на тебя одного моя надежда.

Как молитву твердил я про себя свое четверостишие, написанное еще в 1939 году.

Помнится, в то время, написав это стихотворение, я не стал записывать его на бумагу, а заучив наизусть, оригинал уничтожил. Ибо подобные стихи считались тогда пессимистическими, религиозными, отвергались с порога, могли послужить вещественным доказательством твоего «преступления». Между тем, стихотворение это было о том, что у нас отсутствует демократия, нет свободы слова, люди запуганы, боятся друг друга, черное

 

называют белым, а белое — черным. Однако показать участь народа, выступить против подобных ошибок, недостатков, бороться против несправедливостей было невозможно, немыслимо. А если бы кто осмелился заявить, что, мол, кто-то и должен говорить об ошибках и так называемых «перегибах», то ему заткнули бы рот, напомнив, что это не его ума дело, что если есть какие-то ошибки или упущения, то в них разберутся правительство, высшие руководители.

Если тебе вздумается сказать, что именно эти-то руководители и совершают те ошибки, тебя тут же возьмут под ноготь,—ты мол, покушаешься на авторитет высшего руководства. Коли ты в самом деле друг Советской власти и не желаешь радовать врагов, ты должен в любом случае, везде и всегда твердить, что народ наш счастлив, жизнь наша благополучна. Иначе нет тебе веры как поэту, ты человек опасный, а то и откровенный враг, ненавидящий нашу действительность.

Мне было лет восемнадцать-двадцать, когда было опубликовано стихотворение под названием «Сонет». В нем я выражал свою безграничную любовь к Родине и готовность отдать за нее в бою свою жизнь.

Разве можно назвать автора этих строк врагом Советского государства, своего народа?

Или вот — стихотворение, написанное в первые годы войны:

Я не желаю, чтобы враг чужеземный

Уничтожил мой цветник.

Готов в бою умереть, пусть, лишь бы свободным

Был вечно мой народ.

Кто здесь враг? Немецкие фашисты? Нападением на какую страну они начали войну? На Узбекистан или Россию? Да, захватническую войну они начали не с Узбекистана, моей родины, а с Белоруссии, Украины, России. Но разве справедливо обвинять поэта в национализме, когда он, как истинный интернационалист, готов, не жалея живота, встать на защиту захваченных чужих земель, а не сидеть сложа руки, твердя, что хата его с краю.

Хочешь кровно обидеть человека, убить его душу — обвини его в том, что он предал свою мать, бросил ее, беспомощную, на произвол судьбы, унизил, оскорбил.

 

Кто согласится принять на свою голову подобный позор? Разве настоящий сын не согласится скорее тысячу раз умереть, нежели принять на себя такой черный позор и жить среди людей? А тебя хотят обвинить именно в таком преступлении.

И каково будет тебе, когда ты услышишь, помимо прочего, утверждение о том, что подобные стишки ты писал для того, чтобы скрыть свою истинную сущность, свой махровый национализм?!

Меня все время мучал вопрос, в чем же состоит мой национализм. Оскорблял я, унижал какую-нибудь другую национальность? Что это такое вообще — национализм? В чем его суть? Откуда, где и когда вообще оно, это понятие, появилось, понятие национализма? По узбекской истории я не помню случая, чтобы какой-либо поэт, ученый, специалист был обвинен в национализме, не то чтобы был арестован или расстрелян. Когда оно возникло, это понятие? После того ли, как русские завоевали Среднюю Азию или уже после революции? История, например, умалчивает о том, чтобы даже в царской России кто-либо был обвинен в репрессирован с обвинением в национализме, как то сейчас происходит повсеместно, от края до края.

Встречалось в истории народов мира понятие «враг народа»? Бывала борьба против хана, тирании всесильных властителей, однако — убей меня бог!— не припомню ни одного интеллигента, который желал бы своему народу зла и несчастья. Человек, естественно, мог совершать ошибки в своем стремлении сотворить благо, однако мне не известно, чтобы когда-нибудь его преследовали как врага народа. Разве можно поверить, что Абдулла Кадыри, чей роман «Минувшие дни», который народ читал с любовью, или Фитрат, Чулпан, люди обширнейших и глубочайших знаний, выступали против счастья своего народа? Или Файзулла Ходжаев, Акмаль Икрамов и, подобные им, тысячи-тысячи умных, талантливых, бескорыстных сынов своего Отечества? Разве можно даже в мыслях допустить, что они жили, работали не во благо, а во вред своему народу? Становились поперек его счастья? Нет, нет и еще раз нет. Подобных людей нельзя считать слепыми невеждами, не знавшими правды. А раз так—разве справедливо, что такие дети своего народа объявлялись врагами, националистами и безжалостно расстреливались?

 

Можно ли поверить, что никто не жалел об их несчастной судьбе? Не заставляет ли их участь глубоко задуматься всех тех, кто хочет разобраться, что есть черное, что — белое, душою болеет за справедливость? Например, я сам разве был согласен с арестом двадцатичетырехлетнего Усмана Насыра, гордости, восходящей звезды нашей литературы, чьими книгами я зачитывался долгими бессонными ночами? Да, вслух я об этом не говорил, но в душе никак не мог согласиться с тем, как расправились с этим человеком.

А почему для нас стало обычным явлением не говорить вслух о том, что думаем? Кого боимся? Разве это свобода, когда человек боится всего и всех, остерегается кому-либо высказать правду? Люди втайне читали романы Абдуллы Кадыри «Минувшие дни», «Скорпион из алтаря», передавали из рук в руки, но никто не изорвал их на кусочки или сжег. Разве я радовался гибели таких людей, творцов? Нет, никогда. А люди, запоем читавшие их книги? Тоже нет, конечно.

Не самое ли время разобраться в том, кто такие те, кто сажали в тюрьмы и расстреливали людей, любимых этим народом, и те, кто не принимали, возмущались подобной несправедливостью? Кто из них враги и друзья народа?

Однако, разве я мог вслух произнести эти мысли, осененные горькой правдой. Нет, конечно, ибо, даже допустив их, человек вздрагивал в страхе. А едва заикнувшись о правде, он бесповоротно решал свою судьбу, получал клеймо ярого врага, лютого националиста! А кому излить душу, рассказать, коли оказался между Сциллой и Харибдой? Увы, некому. Да и кто тебя выслушает, стараясь понять, влезть в твою шкуру? Следователь, стоящий над тобой со сжатыми кулаками и со зверски искаженным лицом?

Оставался один выход — молить Бога:

О, Создатель, приди сам в помощь,

Кроме тебя, не от кого ее ждать.

Нет у меня ни друга, ни напресника,—

Не на кого, кроме тебя, положиться, о Боже!

Или... или покончить жизнь самоубийством и избавить себя от незаслуженных страданий, неприкрытой клеветы и навета!