РАССКАЗ ЖЕНЫ

1931 год, лето. Мне тогда было шесть лет. Нашу семью объявили кулацкой. После обыска дом и все наше имущество конфисковали, а отца куда-то увезли.

Дней через двадцать сообщили, что мужчины раскулаченных семей выселяются на Украину, жены же вместе с детьми при желании могут последовать с ними, могут и остаться. Невозможно описать, какой вой и стонанья стояли в эти дни над нашей махаллей. Мама заявила, что не позволит своим детишкам осиротеть при живом отце, что последует за мужем куда угодно, готова разделить все испытания, что выпадут на его долю. Однако оказались и такие, которые не захотели ехать вместе с отцом и мужем, семьи таких распались.

Никто не мог понять, за что нас раскулачили. Никаким особым достатком мы не обладали, имели клочок земли, одну корову и одного коня. И жил с нами одной семьей издольщик Хушвакт-ака со старенькой матерью.

Собираясь в дорогу, мама предложила Хушвакту-ака оставаться в нашем доме: «Авось отдадут вам наше конфискованное имущество». Но Хушвакт-ака отказался наотрез. Он заявил, что ничего худого от нас не видел, что он не намерен расставаться с нами, единственное достояние его — кетмень, и он, взяв этот кетмень, последует за нами куда угодно, хоть а край света. Таким образом, раскулаченным вместе с нами оказался и издольщик Хушвакт-ака со своей старенькой матерью. Они отправились вместе с нами на высылку.

Август месяц. Жара невыносимая. Раскулаченных доставили на Куйлюкский перессыльный пункт. Провожать их съехались знакомые, родственники, соседи. Картину этого прощания невозможно описать. Кто-то рвет на себе волосы, другой одеревенел, взгляд какой-то пустой, отсутствующий, третий потерял сознание от плача и жары... В общем, конец света да и только.

Из Куйлюка нас привезли на Ташкентскую железнодорожную станцию, погрузили в красные товарные вагоны. В один вагон набивали по три-четыре семьи, в каждой из которых было по трое-четверо детей, так что, можно сказать, люди сидели друг на друге. Вагон имел всего одно окошко, да и то малюсенькое. У входа расположились двое конвоиров. Дверь с лязгом задвинулась, и поезд наконец тронулся. В этот миг всем нам одинаково показалось, что кто-то с кровью и мясом вырвал наши сердца из груди. Плач и стенания возобновились с новой силой.

Воздух в вагоне был раскален, вонюч и вызывал тошноту. Поезд останавливался только на крупных станциях. Тогда в сопровождении конвоиров можно было сходить за кипятком. Туалета, конечно, не было. Пользовались парашей. Духота вагона становилась невыносимой. Парашу опорожнять разрешалось через окно только во время движения поезда. Воды постоянно не хватало. А парашу ведь следовало часто мыть и чистить...

Так и ехали тринадцать суток. Как мы ни исхитрялись экономить продукты, взятые с собой из дома, они быстро кончились. Оставалось уповать на казенный харч — рыбную баланду, выдаваемую раз в день. Голод — не тетка, конечно, но малые детишки отказывались есть этот «суп», плакали, капризничали. Сколько еще будем так ехать, куда — никто не знал, не ведал.

В Одессе нас погрузили на теплоход «Пенай». В это время следи выселенцев начались повальные кишечные и глазные заболевания. Почему-то у детей всех глаза опухли, покраснели. А мой трехлетний братишка ко всему еще заболел воспалением легких. Температура держалась такая высокая, что бедняжка постоянно бредил. Родители дежурили возле него день и ночь.

Через сутки нас выгрузили с теплохода в городе Херсоне. На пристань было нагнано около ста бричек, чтобы развести нас по деревням. Перед отправкой выселенцев рассортировали по национальностям: казахов, туркмен, узбеков, киргизов отделили друг от друга и отправили в специально предназначенные им села. Нас, прибывших из Ташкента (20 семей), распределили в деревню Ястреб. Отца назначили старостой,— он неплохо говорил по-русски.

Жители деревни, в которую мы прибыли, были выселены, оказывается, в Сибирь, а имущество и дома их, так

же, как и у нас, конфискованы. Дома находились в страшном запустении, дворы, огороды заросли сорняками, которые забили окна так, что через них свет почти не проникал. Каждой семье выделяли по комнате и прихожей. Хушвакт-ака вселился с матерью по соседству. Отец чувствовал себя виноватым за то, что не смог отговорить Хушвакта-ака ехать с нами. Ну что за кулак, все богатство которого — кетмень? Отец отдал Хушвакту-ака нашу кошму, две подушки, два одеяла, кое-что из чашек-плошек! На месте выселенцам ничего из домашней утвари не выделили, только чугунный казанок вместимостью всего в две-две половиной пиалы. Продукты, взятые с собой, кончились еще в дороге. Отец с несколькими мужчинами отправился в деревню Птаховка на поиски провизии. Состояние братика все ухудшалось. Мама днем и ночью была занята им. Доктора, конечно, не было. Края незнакомые. На третий день, наконец, отец вернулся. Продуктами он, правда, не разжился, но привел с собой доктора. Тот осмотрел брата, дал лекарство, но оно ему нисколечко не помогло. На шестой день вечером брат скончался. Хоронили его наутро. На похороны пришла почти вся деревня. Бедному брату суждено было, оказывается, не иметь на своей могилке даже горсточки родной земли.

Так на чужбине появилась первая узбекская могила. И положили в него моего братишку Абдулазиза. Это место впоследствии стало называться Кладбищем мусофиров^[1]. Ибо там нашли приют многие наши соотечественники, изгнанники с родной земли.

День похорон оказался невероятно тяжелым. Мало, что у людей такая большая утрата, а тут еще нет ни могильщиков, ни обмывальщиков. За это дело взялся Хушвакт-ака. Он сам вырыл могилку, сам положил в нее моего братика. И с тех пор стал смотрителем этой печальной обители...

Так началась наша жизнь на чужбине.   

Через шесть месяцев скончалась мать Хушвакта-ака — тетушка Саври. Ее положили рядом с моим братом Абдулазизом. С этого дня Хушвакт-ака, можно сказать, полностью переселился на кладбище.

В местах, куда мы попали, лето бывало теплым, а зимы суровыми. Проносились бури, постоянно метелило. Люди, выросшие в Средней Азии, непривчны к таким холодам. К тому же, оказавшиеся легко, не по климату одетыми, в первую же зиму отморозили лица, руки, ноги, Дров найти было невозможно. Топили печку соломой или колючкой, а они, как известно, быстро сгорают, а тепла почти не дают. Голод и холод, конечно, сделали свое дело. Болезни стали неотступными спутниками выселенцев, количество могил на Кладбище мусофиров росло с каждым днем. Особенно страдали ссыльные воспалением легких, от него зачастую и умирали.

Весна 1933 года выдалась особенно тяжелой. Начался голод, сильно истощенные за зиму люди мерли как мухи, Чтобы как-то спасти нас, отец пошел в колхоз конюхом. Отруби, выдаваемые для лошадей, помогли нам кое-как свести концы с концами, дотянуть до лета. В этот период особенно тяжело пришлось туркменам и казахам. Из дома они выехали налегке, не имея ни имущества, ни каких-либо сбережений. Единственной их пищей была лебеда, от нее они пухли и умирали. Население нашей деревни таяло на глазах. В день закапывали по десять трупов. В один из этих дней свалился от тифа и Хушвакт-ака, ставший нам роднее родного человека. Ослабленный организм его сопротивлялся болезни недолго. Отец похоронил Хушвакта-ака рядом с его матерью, справил все положенные по случаю обряды.

А мор все продолжал свирепствовать. Если у тебя даже имелись деньги, на них нечего было купить. В это время открылись так называемые магазины Торгсина. В них можно было купить за золото и серебро муку и сахар. Вот тут-до и пригодились мамины украшения: золотые серьги, перстень и браслет, сохранившиеся еще со свадьбы. Однако надолго ли могли хватить мука и сахар, полученные за них в Торгсине? Скоро менять больше стало нечего...

По соседству с нами жил друг отца, Кушак-ака Артыков. У него было трое сыновей и дочь. От голода, холода у него вначале умерла жена, потом — дочь. Кушак-ака остался с тремя сыновьями (его сын Абдурахман жив по сей день, является профессором Ташкентского Государственного политехнического института, доктором философских наук. Другой сын — Абдурахим — доцент института

народного хозяйства, кандидат экономических наук). Кушак-ака не мог спокойно смотреть, как на его глазах тают от голода мальчишки: как-то он залез на ячменное поле и нарвал пучок колосьев. Сторожа его поймали, вскоре состоялся и суд. Кушака-ака осудили на десять лет. На десять лет за горсть зерен. И на воле-то неизвестно, останется ли жив человек за такой срок или нет, а в тюрьме, в лагерях?! Сыновья Кушака-ака были обречены на голодную смерть. Отец стал стучаться во все двери, писать заявления (как я уже говорила, он хорошо знал русский) и вызволил-таки друга из тюрьмы.

В тридцать пятом — тридцать шестом годах жизнь наконец стала сносней. Нам хотелось верить, что угроза голодной смерти миновала и дальше все пойдет путем. Но не тут-то было. В 1937 году стали распространяться слухи, один страшнее другого. Вскоре эти слухи подтвердились: в среде выселенцев начались аресты.

Находилась в Ястребе и семья Амирсаидовых, кое-кто из них жив и по сей день. Члены этой семьи Амириллахан, Хамидхан знали по нескольку языков, были образованнейшими людьми. На новом месте они проявили удивительную настойчивость и открыли школу. Амириллахан-ака преподавал в ней немецкий, французский, русский языки, а Хамидхан-ака — родной язык и литературу. Однажды ночью забрали Амириллахана-ака и его младшего брата (сейчас ему 85 лет). Никто не знал, куда их увезли, за что взяли. У Амириллахана-ака было пятеро детей, жена — больная, нетрудоспособная. Не выдержав ареста сына, старая мать Амириллахана-ака скончалась в одночасье.

Отец жил в постоянном страхе. Ночами в деревне появлялась черная машина и увозила очередную жертву. Это безумие продолжалось до 1940 года.

Война, начавшаяся в 1941 году, принесла нам новые беды. Все мужчины-ссыльные, в том числе — и наш отец, были тотчас мобилизованы и в составе рабочего батальона отправлены в Акмолинск. В это время я вместе со старшим братом находилась уже в Ташкенте, а мать и сестренка, родившаяся на чужбине,— на оккупированной немцами территории. Несколько лет подряд мы не имели от отца ни весточки.

В 1944 году, осенью, после освобождения Украины, мать и сестренка прибыли в Ташкент... Здесь мы месяца

два мыкались по чужим углам. Вскоре наша бедная мама, не перенеся пережитых мук и нажитых в ссылке болезней, скончалась. А отец, как мы потом узнали, умер от голода в Акмолинске. Там же ушел из жизни Кушак-ака Артыков, находившийся вместе с нашим отцом в одном батальоне.