О, Навои! Волшебник-соловей

За дивный голос свой — в плену стальных ветвей!

И ты, сумев возвысить голос чести,

Становишься вместилищем скорбей.

А. Навои

Случилось как-то у нас дружеское застолье. Говорили о том, о сем, кто-то стал рассказывать о перестановках в республиканском Совмине, сообщил, что его председателем назначен такой-то. Стали гадать, каким окажется этот новый премьер, получше или похуже прежнего.

— Да перестаньте вы!— вмешался в разговор один из присутствовавших, который до сих пор не проронил ни слова.— Зачем в ступе воду толочь? Как можно узнать, хороший или плохой у нас руководитель, пока он еще жив? Вот умерли Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, этот... как его? Черненко, и мы узнали, какими они были. Так что и с этим вашим премьером придется погодить до его похорон.

Слова эти вызвали смех, в котором, правда, была немалая доля горечи.

— Да, мои дорогие,— кивнул головой седовласый человек, немало горя и бед повидавший за свой век,— слава Аллаху, дожили мы до нынешних времен. Разве смели мы в тридцатые, пятидесятые годы вот так свободно говорить о наших руководителях? Да вякни ты что-нибудь не то что про высший эшелон, а хотя бы про секретаря обкома, горкома, или райкома — тебя тут же сцапали бы да и упрятали в уютные подвалы НКВД!

Находившийся среди нас молодой человек, который к его счастью, не видел, не пережил ужасов тех лет (да и в книгах не мог прочесть, так как в застойные годы упоминание об этом не поощрялось), недоверчиво усмехнулся. Ну и загибать вы горазды, дескать. Это не понравилось нашему седовласому другу.

— Вот ты ухмыляешься, а что ты знаешь о тех, временах?— вскинулся он (его отец был расстрелян в 1937

 

году). Временах, когда люди ночами не спали, вслушиваясь, не едут ли за ними, вздрагивали от каждого шороха?

Вот с тобой сидит рядом наш поэт Шукрулло. Ты знаешь, что его вполне могли расстрелять, только не расстреляли, но на долгие годы заточили в лагерь? Ты можешь поверить, что он был врагом народа, врагом узбеков, то есть твоим, моим, нашим врагом? А ведь его обвинили именно в этом и преспокойно осудили на четверть века каторги!

Паренек глянул на меня, пожал плечами. Жест этот можно было истолковать по-всякому. Как, например, равнодушие к судьбе безвинно репрессированных соотечественников. Как страх заглянуть в неожиданно развернувшуюся перед ним страшную бездну. А возможно, выросший в годы брежневского постсталинизма, он объяснял это тем, что те люди все же в чем-то были виноваты, иначе не могли же их так беспощадно расстреливать, гноить в тюрьмах и лагерях!

Мне стало горько и обидно за этого паренька и ему подобных. Без правдивых знаний о прошлом Отечества, лишенные исторической памяти, они росли и жили как бы слепыми и глухими.

Один из сидевших за столом многозначительно поглядел на меня. Не тебе ли, мол, рассказать вот таким ребятам о тех кровавых временах, которые нам довелось пережить?

Просить рассказать об этом, несомненно, легко. И слушать это можно, наверное, с замирающим сердцем как страшную, полную всяких- ужасов, сказку. Но вот выдержат ли эти воспоминания мое сердце, все сплошь в рубцах и ранах, истощенные, изъеденные клеветой, оскорблениями и разлукой нервы? Хватит ли меня всего на то, чтобы еще раз, шаг за шагом пройти все круги того ада?