Глава XI

 

Мы едем все дальше на юг. Не пора ли свернуть к западу?

Через десять дней поезд останавливается посреди леса. Я выбираюсь из вагона, крепко сжимая в руке чемодан Ивана Ивановича. Вокруг ничего, кроме снега и сплошной стены леса, никакого вокзала. Другие вагоны остались закрытыми, только мы, женщины, с трудом пробираемся по сугробам и глухому лесу. Ни дороги, ни тропинки - лишь снег и деревья...

Где мы? Куда нас ведут? Или это конец? Возможно. Все, что мы слышали о возвращении в Германию, - не более чем слухи, в этой стране ни в чем нельзя быть уверенным... И все же как приятно дышать свежим зимним воздухом. Я вдыхала его полной грудью. Долго еще идти? Они запросто могут бросить нас здесь, пристрелить, присыпать снегом. Это совсем не сложно. Только зачем мы тащим с собой чемоданы? Для чего, если этот путь - последний?

Вдруг перед нами возникают бараки! Настоящие бараки, ставшие за десять лет привычными и почти родными. Вскоре мы входим в лагерь для эвакуированных. Здесь только немцы. Теперь сомнений нет - мы на пути в Германию...

 

Впервые за десять лет у каждого - отдельное спальное место. Наутро нас вызывают на работу. На этот раз мы единодушны и работать отказываемся, чтобы хоть напоследок «показать характер».

Нас по одиночке, одну за другой, тащат к большим воротам, и каждая, едва надзиратель выпускает ее из рук (бедняга, ему пришлось просить подкрепления!), бежит обратно в барак. Для нас это было игрой. Скоро надзиратели устали и оставили нас в покое.

 

Прибыла комиссия из Москвы. Нас всех собирают в столовой. Зал переполнен. Для тех, кто не поместился, решено следом провести второе собрание, чтобы они тоже смогли насладиться докладом московского начальства. Я попадаю в зал с первой группой и внимательно слушаю речь офицера.

— Политическим заключенным дарована амнистия, но для нас это ничего не значит! Вы остаетесь здесь до окончания вашего срока и работаете, чтобы загладить свою вину перед советским государством. Позже, когда вы отработаете свои пятнадцать или двадцать пять лет, мы решим, отпустить ли вас в Германию...

Со всех сторон раздается громкий смех, свист. Офицер безуспешно пытается продолжать:

— Вы все будете работать, беспрестанно и безотказно работать, пока не искупите свою вину. И если вас удостоят помилования, мы решим вашу дальнейшую судьбу...

Язвительный смех, выкрики с мест, общий хаос. Он так и не смог закончить своего доклада...

Смеясь и переговариваясь, мы вышли из столовой. Предусмотренное второе собрание отменили, вместо этого нас по одному стали вызывать на собеседование с представителями московской комиссии.

— Что вы расскажете в Германии, если мы вас туда все же отпустим?

— Я? - невинно переспросила я. - Всю правду, ничего кроме правды!

Последовала пауза, во время которой я с затаенным злорадством наблюдала за выражением лиц четырех офицеров: сначала я увидела удивление, затем явное беспокойство. Никто не проронил ни слова. Насладившись их замешательством и эффектом, произведенным моим ответом, я, не торопясь, продолжила:

— Первые годы были ужасными, но, по счастью, я выжила. Позже я привыкла к жизни в плену. И сегодня я счастлива - верите вы или нет, - что выучила язык Пушкина и Лермонтова.

Мне показалось, что офицеры вздохнули с облегчением.

 

Через некоторое время после отъезда комиссии мы все же решили выйти на работу. Не слепо подчинившись, нет, - просто так легче было ждать. Мы и работали ровно столько, сколько хотели. Нам доставляло удовольствие выходить утром из лагеря и по мокрому снегу идти в садоводческое хозяйство, расположенное поблизости. Снег таял, уже приятно пахло весной давно забытый аромат. Так проходило время: мы уходили, немного работали, вечером возвращались в лагерь. Сколько еще ждать? Куда повезли мужчин, которых этапировали с нами с дальнего Севера и чьи вагоны не открыли, когда нас выгрузили посреди леса? Эти вопросы давали пищу нашей фантазии: мы спорили, заключали пари.

— Спорим на сумочку из натуральной кожи, - сказала мне Анна, - что уже в июне мы будем бродить по Курфюрстендамм.

— Не раньше середины августа.

— Неважно - в июне, в августе... Главное, Рождество от празднуем дома.

Шли последние дни марта. В апреле мы, наконец, покинули этот полностью изолированный от мира лагерь.

Поезд уже ждал нас. Снова - бесконечные переклички. И все же что-то изменилось. По крайней мере, нам ничто больше не действовало на нервы.

Вагон, в который нас: погрузили, ничем не отличался от тех, что были нам уже знакомы.

Не помню, кто начал первым, но вдруг мы все запели. Когда песня отзвучала, снаружи постучал солдат и попросил нас продолжить. Мы запели снова, предвкушая радость от встречи с Германией, с Европой. Поезд катил и катил на запад, пока мы не прибыли в Потьму.

Когда я вышла из вагона и вдохнула свежий весенний воздух, у меня на миг помутилось сознание.

В лагере, куда нас привезли, женщины шили одеяла и военную форму. Дни и ночи напролет заключенные сидели за швейными машинками и строчили. Нас, новеньких, распределили на полевые и лесные работы. В этом лагере я начала персональную забастовку: ни разу не вышла на работу. Я уже

 

с лихвой отработала положенные мне для освобождения две трети срока и заслужила отдых. Другие - русские уже давно были на свободе, я - нет. На каком основании меня все еще держат здесь? На утреннюю перекличку я не явилась - спрягалась, что было несложно. Поверка имела большое значение только тогда, когда предстояла транспортировка. А так меня больше не беспокоили.

 

Некоторых из тех, кто ежедневно выходил из лагеря на работы, поставили сортировать картофель. Это было очень доходным занятием: каждый вечер в карманах телогреек они приносили в лагерь несколько картофелин. Мы хотели на Троицу приготовить картофельный салат. Картошку отдавали мне, и я ее заботливо хранила.

В Троицын день, вечером, я пошла на кухню и достала большую кастрюлю, чтобы сварить картошку в маленькой, так называемой посылочной кухне (русские заключенные часто получали в посылках муку или крупу, поэтому в лагере оборудовали маленькую кухню - специально «для посылок»). Прошло много времени, пока мои восемь килограммов картошки, наконец, сварились. Я пошла в барак, неся перед собой большую дымящуюся кастрюлю.

За время моего отсутствия что-то произошло, я сразу это заметила.

— Что случилось? — спросила я первую встречную.

— Обыск, ищут картофель.

Нет, только не это! Что же теперь делать? Назад в «посылочную» кухню? Поздно. Так я наверняка попадусь.

И я пошла в свой отсек, где обыск еще не начался. Обыскивающие находились на противоположном конце барака.

Нельзя было терять ни минуты: они вот-вот придут. Я поставила тяжелую дымящуюся кастрюлю на свои нары, сверху положила подушку и легла сама. У меня еще хватило времени обвязать вокруг головы платок и, слегка закатив глаза, бессильно откинуться на подушку: смертельно больна.

Они пришли. По счастью, обыск начался не с моего ряда, поэтому картошка, на которой было ужасно неудобно лежать,

 

успела хоть немного остыть. Мне уже и вправду стало плохо: если у меня найдут такое количество картофеля, это будет расценено как хищение государственной собственности и повлечет за собой новый приговор. Именно теперь, когда свобода так близка... Холодный пот струился у меня по лбу. Они приближались, стали искать под моими нарами, открыли ящик тумбочки и взяли мой маленький ножик.

«Вот наглость, он нужен мне для картошки, - подумала я. - Обычно отбирают только то, что ищут... Теперь картошка есть, а ножа нет...»

Когда я боюсь, всегда становлюсь нахальной. И я попросила:

— Послушайте, оставьте ножик. Вы же не думаете, в самом деле, что я могу им кого-нибудь убить.

— Успокойся, - толкнула меня соседка. Она на самом деле была больна.

— Ладно, - сказал солдат, положил ножик обратно и продолжил обыск под соседними нарами.

— Уфф!

Вечером пришли подруги и спросили:

— А картошка?

— Салат готов, - ответила я гордо.

 

* * *

 

В последние недели в Потьме часто появлялись различные инспекции. Я не прекращала задавать им вопросы о своем освобождении. Наконец лагерное начальство стало запирать меня на время приезда комиссии в карцер. Надоела и начальнику лагеря: ежедневно приходила в его кабинет и нагло вставала перед ним, засунув руки в карманы штанов моего нового спортивного костюма, полученного от Красного Креста.

Как же должен был радоваться этот человек, когда ему удалось спихнуть меня и Зою в другой лагерь! Мы сели в поезд, на этот раз настоящий, пассажирский, жаль только, что наша поездка длилась очень недолго. Мы все еще находились в районе Потьмы. Накануне мы узнали, что недалеко от нашего лаге-

 

ря есть еще один, только для иностранцев. Говорили, что оттуда регулярно идет отправка на Запад.

Мы действительно подошли к лагерю... и в ужасе переглянулись.

— Что за черт, - сказала я Зое. - Никакой это не сборный лагерь, больше похоже на тюрьму.

— Ты ничего не натворила за это время, у тебя совесть чиста?

— Я? Нет, конечно... Но у них тут могут за все посадить, ты никогда не узнаешь, за что. А как твоя совесть, Зоя?

— Я спокойна не меньше и не больше тебя. Если они захотят, то наверняка найдут, в чем нас обвинить.

Мы подошли к большой деревянной двери. Никакой колючей проволоки. Никаких бараков. За забором - двухэтажное каменное здание... Сквозь решетки на окнах можно увидеть женщин, которые с любопытством нас разглядывают. Сомнений больше нет: это тюрьма.

 

Зоя, не протестуя, дает отвести себя в камеру. Я требую, чтобы мне дали поговорить с офицером. Без объяснений, без ордера на арест я не позволю больше запереть себя в тюрьму. По закону я уже давно должна быть свободна. Я жду у камеры, когда придет кто-то из офицеров. Оба солдата, - тот, что привел нас, и тот, что встретил, - не знают, что делать. Наконец один из них начинает звонить. Через несколько минут появляется подкрепление, теперь их трое против меня.

— Заходи спокойно, - кричит Зоя из своей камеры. - Здесь вовсе не так уж плохо. Все тут такие же, как и мы: у них кончился срок, и они ждут транспортировки.

Сначала я хочу получить объяснение от офицера. Солдат, который только что подошел, обращается ко мне:

— Сегодня суббота, все офицеры уже ушли.

Врет, безусловно, но что я могу сделать против троих мужчин?

Итак, я снова в тюрьме, как в день моего ареста десять лет назад. В камере на паре сдвинутых досок, заменяющих кровати, лежат семь женщин. И Зоя еще сказала, что здесь совсем не

 

так плохо?! Не успел ключ повернуться в замке, как я снова начинаю шуметь:

— Я требую офицера, офицера...

В конце концов, все начинают до хрипоты звать вместе со мной офицера...

Офицер с нашими делами явился в понедельник.

— Извините, то, что вас привезли сюда, было ошибкой - вот и все объяснение. Днем больше, днем меньше в тюрьме - что это, в сущности, меняет?

С каким удовольствием я вкатила бы ему пощечину...

Лагерь, в который нас еще два дня назад должен был доставить солдат, располагался в двадцати минутах ходьбы от этой тюрьмы. Из-за колючей проволоки на нас с любопытством смотрели мужчины, человек пятнадцать. Они были совсем не похожи на заключенных: не обритые наголо, чистые и даже довольно упитанные - совсем не такие, как те, в ОП, в сорок шестом...

Я вдруг оробела. Мы так долго не видели мужчин...

— Фрейлейн Гольдакер, не так ли?

— Да, это я. Но, простите, я вас не знаю.

— Вы еще помните ОП в сорок шестом? Вы тогда работали в прачечной и принесли мне однажды в воскресенье кальсоны. Вы их украли для меня. А до этого вы дали мне листочек из сборника церковных песнопений со стихами Пауля Герхарда, который пронесли из берлинской тюрьмы. Все это мне так помогло...

— Да, точно, теперь я вас вспомнила!

Мы смотрели друг на друга, улыбались, и вдруг нам стало не о чем говорить. Это был австрийский барон, арестованный гестаповцами в Вене и «освобожденный» советскими солдатами... Поскольку гестапо оставило его в живых, Советы заподозрили в нем провокатора и решили, что после войны он будет участвовать в антисоветской деятельности. Мне в свое время тоже предъявили подобные обвинения.

Когда я встретила барона в ОП, он был едва жив: изголодавшийся, полузамерзший, потерявший надежду... Неудивительно, что теперь я не сразу его узнала.

 

Вскоре после моего возвращения в Берлин я поехала в Вену навестить подругу, а так как у меня был адрес барона, то я не могла не воспользоваться случаем и зашла к нему. Дверь открыла старая дама, вероятно, его мать. Она не пустила меня за порог, сказав, что сына нет дома... Моего еврейского имени и северонемецкого акцента было достаточно. Я не принадлежала к их кругу.

 

* * *

 

В Потьме, в последнем лагере на моем пути, все выглядело по-другому. Подъема не было. Мы завтракали, когда взбредет в голову, получая вместо утренней похлебки кофе и хлеб с повидлом. Кто хотел работать, мог записаться на работу в кухне - единственное, что нам еще давали делать. Солдаты и офицеры обращались к нам почти с любезной учтивостью. Хотя перекличку по утрам и не отменили, но как вежливо она проводилась! Утром солдат стучал в дверь барака и только потом тихо приоткрывал ее:

— Можно войти? - спрашивал он, будто стесняясь.

— Да, конечно.

— Не могли бы вы мне сказать, сколько вас здесь в бараке? Я не хочу вас беспокоить.

— Считать - это ваша, а не моя обязанность.

— Извините, я боюсь своими шагами разбудить тех, кто еще спит.

Неужели они всерьез думали, что этой тошнотворной любезностью можно стереть из нашей памяти десять лет страданий, десять лет голода, десять лет холода и принудительных работ? Или они забыли тех, кто не дожил... легион мертвецов?

 

* * *

 

Стояли чудесные летние дни. Па маленькой лужайке за бараком я могла целыми днями напролет лежать на солнце, и меня никто не беспокоил. Какое наслаждение, почти забытое за эти годы! После ужина в столовой обычно проводились различ-

 

ные мероприятия и почти каждый вечер танцы... Куда делись десять лет, стоящие за каждым из нас? Иногда мы смотрели кинофильмы или пели. Мужчины проводили футбольные матчи, мы следили за игрой и поддерживали криками то одну, то другую команду. Так проходило время ожидания. Однажды утром меня вызвал начальник:

— Что вы будете делать, если все же вернетесь в Германию?

— Тогда я начну то, что прервала, когда вы меня арестовали, - продолжу образование и стану учительницей.

— Так, так. Но вы ведь привыкли к легким деньгам?

— Вы так считаете?

Через несколько дней эта словесная игра продолжилась:

— Кто еще проходил по вашему делу?

— Никто. Меня осудили одну.

Похоже, вы этим гордитесь.

Еще бы не гордиться! Как часто на ночных допросах в Берлине из меня вытягивали имена сотрудников! Как долго я молчала... Только после карцера я назвала целый ряд имен - имен мертвецов... Перекрестные допросы были мне не страшны: я знала когда-то всех этих людей и не могла запутаться в их описании.

Я гордилась тем, что из-за меня никого не арестовали. Как показали годы неволи, это было большой редкостью.

 

* * *

 

И вот пришло время готовиться к отъезду. Я одна из первых стою у ворот, около меня - черный деревянный чемодан Ивана. Начинается хорошо знакомый ритуал: офицер с листом бумаги в руке зачитывает имена заключенных, мы по одному выходим за ворота. Снаружи ждут солдаты. Накануне вечером меня назвали, мое имя стояло в списке. Но почему меня не называют сейчас? Может быть, солдат просто меня пропустил, зачитывая другие имена на букву «г»? Наверное, зачитает в конце... Нет, не назвали. Они уезжают без меня...

На следующее утро меня снова вызвали к начальнику лагеря. Допрос продолжался. Я уже с первого раза поняла, в чем

 

дело: они хотят, чтобы я работала на них после освобождения. По воле случая, сама не желая того, я стала для них «шпионкой». И теперь они, без сомнения, хотели сделать из меня настоящую шпионку.

Те же вопросы, что в первый раз:

— Что вы будете делать в Германии?

— Я же сказала вам и повторяю еще раз: я начну свою жизнь с того места, где она была прервана, продолжу обучение и стану учительницей.

Постоянно одна и та же игра в кошки-мышки.

 

Транспортируют новую партию, и я опять остаюсь одна за колючей проволокой, рядом стоит мой деревянный чемодан. Зоя откровенно радуется и улыбается во весь рот, видя меня, медленно бредущую назад, в барак. Ее имя еще тоже не зачитали.

Мои нервы на пределе. Когда меня снова назовут? Я вообще когда-нибудь уеду отсюда?

Но в один прекрасный день мы с Зоей обе стоим у ворот. Мы вместе с группой мужчин покидаем Потьму. Мы едем в Германию? Нет, еще нет. Но, по крайней мере, мы едем в купе с другими пассажирами, это не товарняк и не вагон для перевозки скота.

По дороге у нас пересадка. Мы стоим на перроне маленького вокзала; новые, с иголочки телогрейки, выданные нам специально в дорогу, свободно наброшены на плечи. Некоторые русские нерешительно подходят к нам в надежде что-нибудь выменять. Они с завистью смотрят на наши новенькие ватники, а тут еще - новые платья и костюмы... В Потьме с нас сняли мерки и сшили костюмы из тика и легкие летние платья из материи, похожей на вуаль! Надзиратели отгоняют от нас людей, как назойливых мух. Одна из нас отвлекает солдат, а другие быстро продают свободным русским гражданам вещи, которыми снабдило нас их же собственное государство...

Наконец мы прибываем в Быково, расположенное недалеко от Москвы, и нас размещают на даче, где содержался в плену генерал Паулюс. Число выданных на руки телогреек уже не

 

соответствует имеющимся в наличии, но двух-трех оставшихся хватает, чтобы запудрить мозги охране. Через какое-то время дача уже не может вместить всех заключенных. На лужайке в саду раскидывают большую палатку, кроме того, напротив дома стоит сарай, куда нас с Зоей и поселили.

Теперь мы были «свободные заключенные», нас хорошо кормили и не заставляли работать. Я гуляла в большом парке, читала или играла на солнышке в шахматы. Такое ничегонеделание положительно влияло на меня: я заметно понравилась и загорела...

Как-то меня снова вызвали на допрос:

— Что вы будете делать в Германии?

Старая песня...

— Во-первых, я расскажу, что здесь, в стране, выигравшей войну, спустя десять лет после победы все еще нет сахара!

На другой день заключенные, которые в сопровождении гражданского лица ежедневно покупали для нас продукты в Быково, вернулись с кучей сахара!

И вдруг заболела Зоя, тяжело заболела. От слабости она едва могла говорить. Никто не знал, чем ей помочь: болезнь пришла внезапно, и ни одного врача рядом не оказалось. Я сидела у ее кровати, она просила почитать вместе с ней «Отче наш». Я молилась сдавленным от слез голосом. Всю ночь я провела рядом с Зоей, держа ее руку в своей. Она тяжело дышала, пульс был неровным, а врач все не появлялся. Как облегчить ее страдания? Нет, она не может, не должна умереть, когда цель так близка! Это слишком несправедливо!

И мне пришла в голову, как мне показалось, гениальная мысль: рюмка коньяка определенно должна помочь. Я открыла наш общий шкаф, чтобы взять бутылку, на которую мы обменяли новые телогрейки при пересадке на маленьком вокзале. Эту бутылку мы собирались откупорить в поезде во время долгого пути в Германию. Бутылка была пуста! Только Зоя и я знали этот тайник. Выходит, я держала Зою за руку, молилась с ней, переживала за нее и не заметила, что она просто

 

вдребезги пьяна! А ведь однажды, задолго до этого, она рассказала мне, что до ареста была алкоголичкой...

 

Нет, не может быть: снова допросы!

— Американцы только и ждут вашего возвращения, чтобы заполучить вас там, на Западе.

Теперь они выражаются ясно, я - тоже:

— Если вы думаете, что я буду работать на какое-либо правительство немецкое, советское или американское, вы глубоко заблуждаетесь. С меня довольно!

— Мы вовсе не нуждаемся в ваших услугах, - звучит высокомерный ответ, - у нас достаточно добровольцев, которые дерутся между собой, чтобы только работать на нас...

На следующий день я стою у ворот со своим черным чемоданом мою фамилию зачитали в списке отъезжающих. Я иду за ворота... за черту... на свободу... Если бы у меня хватило мужества высказать свое мнение раньше, я давно была бы в Германии!

 

Снаружи стоит не привычный для нас грузовик, а автобус! Нас, как туристов, везут по Москве и показывают ее достопримечательности... До чего же они стараются, будто хотят, чтобы нам было жаль расставаться с таким красивым городом!

Мы прибываем на Белорусский вокзал. Рядом с нами ни одного солдата в форме, только офицер в штатском. Нас небольшая группа: одиннадцать мужчин и мы с Зоей. Собственно, мы уже не выглядим заключенными! В наших «сшитых на заказ» платьях и костюмах мы ничем не отличаемся от людей, которые торопливо движутся по перрону. И мой черный деревянный чемодан не бросается в глаза: здесь у всех такой багаж.

Мы держимся поближе к офицеру, боясь в последнюю минуту потерять его из виду в вокзальной толчее. Что мы без него? У нас ни документов, ни денег...

Уже подали поезд. Это голубой экспресс «Москва-Брест-Литовск- Берлин». Берлин... У меня подкашиваются ноги, я вижу только одно слово: «Берлин»...

 

* * *

 

Офицер легким кивком головы тактично указывает нам наш вагон. Мы заходим в него. Мы с Зоей в купе одни. Я открываю окно и смотрю на вокзал. Перрон такой же, как и на всех других вокзалах. Люди, обнимаясь и целуясь, прощаются друг с другом, бегут вдоль поезда в поисках своего вагона.

Пассажиры, так же как и я, выглядывают из окон. Мы такие же, как они, как все... почти как все.

Никто не замечает, что у меня нет ни паспорта, ни денег. Никто не знает, что за моими плечами стоят десять лет принудительных работ. С виду мы ничем не отличаемся от других. Поезд медленно трогается. Я смотрю на большие вокзальные часы: 14:43.

Сегодня среда, 24 августа 1955 года.

Поезд набирает ход. Офицер в штатском незаметно пересчитывает нас. Потом он показывает нам, как опустить полки, чтобы сделать спальные места. Чуть позже он ведет нас в вагон-ресторан. Потея от неловкости, мы стараемся есть, пользуясь ножом и вилкой, - впервые за десять лет. Мы больше не изгои, мы обычные люди.

Пересадки в Брест-Литовске нет. Просто остановка длится чуть дольше: наш вагон приподнимают и переставляют на вагонные тележки, рассчитанные на более узкую колею... Никто за нами не следит. Офицер выполняет все пограничные формальности с нашими документами так же тактично, как и раньше. Мы едем через Польшу.

- Зоя, смотри, там яблоня! Яблоня со спелыми яблоками!

Мы с Зоей падаем друг другу в объятья. Некоторые из пассажиров дружелюбно смотрят на нас. Появляется офицер и дает нам понять, чтобы мы вернулись в свое купе.

— Ты плачешь, Зоя...

— У тебя тоже слезы на глазах...

Яблоки... За десять лет мы забыли, что они существуют. Ночью поезд останавливается на перегоне. Вдалеке видны огни Варшавы...

 

В семь часов утра мы прибываем во Франкфурт-на-Одере. Нас уже ожидают двое в форме народной полиции ГДР. Один рявкает:

— По двое становись!

Мы презрительно и громко смеемся ему в лицо. Никто не собирается выполнять его приказ. Русский офицер, все так же деликатно, как на протяжении всего пути, отворачивается, слегка пожав плечами, и уходит, не говоря ни слова. Мы беспорядочной толпой влезаем в автобус, который привозит нас в Фюрстенвальд на Трезебургерштрассе, 45. Мы опять в лагере. Быстро становится понятно, что это приемный пункт для репатриантов с Запада. Снова - бараки, опять колючая проволока. Наши скитания еще не окончены.

Полицейский ведет меня к начальнику.

— Куда вы отсюда поедете?

— В Западный Берлин, к маме.

— Точный адрес, пожалуйста.

Я даю мамин адрес.

— Ваша мать там больше не живет. Она переехала в восточную часть Берлина.

И он называет восточноберлинский адрес.

— Не может быть. Если бы она собиралась переезжать, то сообщила бы мне об этом в последней открытке. Все ее открытки приходили из Западного Берлина.

— Покажите мне какую-нибудь из них.

— Вы же знаете, что у меня их нет: нам не позволили вывезти из России ни письма, ни открытки, ни книги...

— Подумать только, как вам повезло с таким предписанием!

Я прошу его позвонить в Берлин или дать моей маме телеграмму. Язвительно улыбаясь, этот народный полицейский отвечает:

— Не положено. Вы должны сами решить, куда поедете - в ГДР или в Западный Берлин. Но я вас предупреждаю: если вы не застанете свою матушку в Западном Берлине, то путь в восточную часть будет не прост! Так что вы выбираете? Подумайте хорошенько!

 

О чем тут было думать! За время моего десятилетнего заключения я достаточно хорошо изучила этих людей и их методы... Я повторила адрес в Западном Берлине.

 

* * *

 

Нам привезли вещи из восточногерманского универмага: юбки, жакеты, блузки, костюмы, туфли и чулки. Какое все элегантное! Мы могли подобрать себе одежду по вкусу. Я остановилась на свободном светло-зеленом жакете и запахивающейся черной юбке. Еще я взяла белую блузку и черные туфли из искусственной кожи. Мой деревянный чемодан был набит до отказа, его пришлось перетянуть толстой веревкой.

От лагерного начальства я получила документ: маленький листок белой бумаги с зеленой поперечной полосой снятие с учета в полиции города Фюрстенвальда, Трезебургерштрассе, 45. Ни слова о том, где я провела последние десять лет своей жизни, где я работала, голодала, страдала. Как будто ничего не было. Выписка с места жительства...

Потом нам дали билет на поезд до Берлина и пять восточногерманских марок.

Четверо из нас остались в восточной части Берлина. Ворота открылись, мы, впервые за десять лет без охраны, пошли на вокзал. Впервые за десять лет позади нас - никого. Да, к этому тоже надо еще привыкнуть. В поезде мы старались вести себя как можно незаметнее. Здесь, в Восточной Германии, мой деревянный чемодан очень бросался в глаза.

В Эркнере мы должны были сделать пересадку и ехать дальше электричкой. Полицейский, дежурящий на перроне, доставил нам массу неприятностей, не желая признавать наши маленькие белые открепления за документ. Другие пассажиры показывали свои удостоверения, и их пропускали. В конце концов, вмешался еще один полицейский, и мы смогли пройти через контроль.

Из-за этой задержки мы опоздали на поезд, идущий в Берлин. До следующего оставалось полчаса.

На восточногерманские деньги мы купили в киоске пончики и стакан коньяка. Мы не говорили друг с другом.

 

Наконец пришел поезд. Едва он остановился, мы быстро сели в вагон. Мы вдруг очень заторопились...

Фридрихсхаген, Кёпеник, Лихтенберг - где я работала на «Ацете», где много месяцев подряд отсидела в тюрьме, где меня осудили и откуда я, больше десяти лет назад, была вывезена в Россию.

В Осткройце я сделала пересадку, машинально, как всегда делала раньше. Через три станции — выходить и дальше ехать трамваем. Поезд еще стоит. По громкоговорителю дважды объявляют, что мы выезжаем за пределы ГДР. Я оглядываюсь. Похоже, на это сообщение никто не обращает внимания, никто не смотрит и на мой деревянный чемодан...

Не помню, как я вышла на следующей станции. Мне пришлось прислониться к стене зала ожидания, но слабость быстро прошла. Мне же еще на трамвай... Как я куплю билет? У меня нет западных денег... Я обращаюсь к продавцу в газетном киоске:

— Я только что приехала прямо из России. Не могли бы вы одолжить мне десять пфеннигов на трамвай? Я завтра вам отдам...

— Не смешите меня! Каждый может подойти и сказать, что он прямо из России. Я никому ничего не даю, ясно?

Так встретила меня моя родина.

Напротив вокзала стоит полицейский. Ненавижу форму, но делать нечего — иду к нему и прошу десять пфеннигов на билет. Он добродушно смеется:

— Десять пфеннигов? Вам сегодня на них никуда не уехать, десять лет назад - да, это было еще можно, а теперь любой билет стоит, по меньшей мере, в три раза дороже.

— Возможно. Я уже десять лет не ездила на трамвае. Я только что из Москвы...

Он пристально смотрит на меня, замечает мой деревянный чемодан и все понимает.

— Послушайте, деточка, если вы там пробыли десять лет, то вам наверняка выдали какую-нибудь бумажку, прежде чем отпустить, правда?

Я показываю ему белый листок с поперечной зеленой полосой.

 

— Ну вот, видите, он у вас есть. Покажете его кондуктору, этого вполне достаточно.

Я сажусь в следующий трамвай, и моего листка действительно хватает. Я останавливаюсь на задней площадке и отворачиваюсь к окну. Никто не видит моих слез...

Там, где в конце войны оставались одни руины, построены новые большие дома, все выглядит по-другому... и все же я многое узнаю.

Как часто мне снилось это мгновение там, почти у Полярного круга! Когда я просыпалась, мне казалось, что этот сон никогда не станет явью... Но теперь это уже не сон!

 

Кондуктор объявляет каждую остановку. Чем ближе мы подъезжаем к нашей улице, тем больше немеют мои ноги, будто меня сковал паралич. Я выхожу, как во сне.

Я шла по улице. Было очень жарко, и чемодан становился все тяжелее. Моей маме семьдесят лет. Сможет ли она перенести радость встречи? В последнем письме из Быкова я сообщила, чтобы она ждала меня не раньше Рождества, а сейчас еще август. Воскресенье, 27 августа 1955 года.

Я пришла на свою улицу, никого не встретив по дороге. Был полдень. Никаких руин, разрушенную бомбами до основания улицу отстроили заново, и она была именно такой, какой я сотню раз видела ее во сне, - довоенной. Я еле передвигала ноги, но все же шла.

 

И вот я уже перед маленькой калиткой в наш сад, иду по узкой дорожке к дому и вижу маму. Она сидит на обвитой виноградом террасе, повернувшись ко мне спиной. Напротив - ее сестра, тетя Элизабет, которая медленно поднимается и идет мне навстречу.

— Почтальон? - спрашивает мама и поворачивается ко мне.

— Эмми! - Это все, что она может сказать. И потом, спустя некоторое время:

— Пошли в дом, дай я на тебя посмотрю, детка!

 

Тетя все время пыталась меня чем-нибудь накормить, они как раз собирались съесть шоколадный пудинг с ванильным кремом. Как я могла есть?! Я видела мамино лицо будто сквозь дымку... сквозь лежащие между нами десять лет.

Около пяти вечера собралась вся семья. Мы сидели под обвитым виноградом навесом, и тетя Элизабет не переставая носила еду. Она хлопотала весь остаток дня, ухаживая за нами, но ей тоже очень хотелось посидеть со всеми в саду. Вся моя большая семья вокруг меня... Как я богата! Было воскресенье, и вечером зазвонили колокола.

На следующий день я пошла в церковь. Стоявшая у входа женщина вглядывалась в меня большими сияющими глазами. Она взяла мою руку и крикнула всем, хотели они это слышать или нет:

— Она здесь, та, за которую мы молились... Десять лет мы молились за ее возвращение!

 

* * *

 

Первая неделя была очень трудной. Сначала я приходила в себя. Потом мне надо было появиться всюду, где мама зарегистрировала меня как без вести пропавшую, и доказывать, что я — это я. Вскоре после моего ареста маму ненадолго - на двадцать семь часов - тоже арестовали и за это время обыскали наш домик в Бритце. Тогда исчезли все мои документы. Когда я вернулась, не было ничего - ни свидетельства о рождении, ни аттестата... В отделение полиции, стоящее недалеко от школы, где меня арестовали, я должна была привести двух свидетелей, подтверждающих, что я действительно Эмми Гольдакер.

В ратуше Нойкёльн я попала в кабинет человека, который когда-то донес на меня. За это время он стал преуспевающим чиновником. Не выживи я, мог бы стать моим убийцей. Узнав меня, он покраснел как рак. Я отвернулась от него и обратилась к его коллеге. В памяти всплыла картина, которую я видела в Бритце незадолго до конца войны: два бывших узника концлагеря вешают посреди улицы женщи-

 

ну... Когда-то должен настать конец... Я живу... Или этого мало?

В другом кабинете ратуши я просила дать мне возможность начать учиться там, где я училась перед арестом, просила о стипендии, чтобы продолжить прерванное образование.

— Вы же работали секретаршей, не так ли? Попробуйте найти работу по вашей прежней специальности. Таким, как вы, стипендия не полагается.

Так встречала меня моя родина.

Преодолев немало препятствий, я, наконец, получила документы. Не было только свидетельства о рождении. Поскольку я родилась на территории Восточной Германии, то послала запрос на его копию. Выслать ее по почте отказались и предложили мне приехать за документом лично. Естественно, я не стала этого делать. Прекрасно живу без свидетельства о рождении и по сей день.

Вначале мама всюду сопровождала меня: я боялась большого города, боялась людей. Часто я видела позади себя одного и того же мужчину. Для своего спокойствия купила газовый пистолет, который всюду носила с собой.

Мною и моей жизнью, проведенной в России, заинтересовался «Американский исследовательский институт».

«А Советы были не так уж не правы», - подумала я.

Потом пришло письмо из ГДР: поскольку я долго не была в Берлине, мне предлагали экскурсию и назначили встречу в кафе «Варшава».

Я не ответила ни на одну из этих попыток сближения.

 

* * *

 

Моя единственная подруга юности пригласила меня к себе в Англию. В новогоднюю ночь 1955/1956 я плыла по Северному морю на арендованном пароходе из Гамбурга в Гулль. Со мной снова был маленький кожаный чемоданчик, подаренный мне отцом в 1935 году для первой поездки в Англию. Пассажиров было немного. Я вышла на палубу. Ночь выдалась неспокойная: море штормило, луна то появлялась, то снова скры-

 

валась за рваными тучами. Корабль упрямо шел вперед, рассекая носом высокие волны. Я стояла на палубе одна... Свободная?.. Свободная!..

На другой день я уже была у подруги в Гулле. Позже я встретила у ее мамы молодую английскую учительницу, только что вернувшуюся из Стамбула. Ее муж, румынский журналист, знал Сержа и рассказал мне, что он женился в 1948 году, теперь живет в Бухаресте и работает... на Советы.

— У меня есть связи, я могу передать ему письмо так, чтобы оно не прошло цензуру. Хотите ему написать?

— Нет, — без колебаний ответила я.

 

* * *

 

Деревянный чемодан, подарок Ивана Ивановича, остался в подвале домика в Бритце - там он был как раз на месте.

Много лет спустя я захотела вытащить чемодан из подвала, но не нашла: его сожгли квартиранты - беженцы из ГДР, которых мы пустили к себе.