Глава IX

 

«Сенокос»... Стоит мне услышать это слово, как у меня по спине бегут мурашки. Я не могу забыть миллиарды крошечных мошек, едкий дым костра с сырыми ветками или мокрой травой, которым мы пытались отгонять насекомых. Незабываем тяжелый влажный зной, почти душивший нас. Был июль 1954 года, пора белых ночей. Формировали бригады на сенокос. Каждый вечер в бараке появлялась нарядчица со своим списком. Пришла и моя очередь: она зачитала мою фамилию. Я не могла себе даже представить, как смогу снова вынести эти мучения. Валентина Семеновна когда-то дала мне много советов, как стать больной, если возникнет острая необходимость. Сейчас острая необходимость возникла.

Вечером накануне выхода на работы мне надо было выпить крепкий настой махорки, чтобы на следующее утро я уже не могла держаться на ногах. В таком состоянии для отправки на сенокос я уже не годилась... Я брела без дела по лагерю и встретила Гертруду, рассудительную, практичную немку из Восточной Пруссии. Она была уже не очень молода, лет сорока с небольшим. В лагерях она сильно подорвала здоровье.

— Ты тоже идешь с нами на сенокос? - спросила она.

— И да, и нет, ответила я.

— Это как? Можешь выразиться яснее? Очень просто: да, потому что вчера меня назвали, нет, потому что не имею ни малейшего желания там оказаться.

— И что ты намерена делать?

— Вечером накануне отправки выпью махорочного настоя. Надеюсь, что утром у меня поднимется температура и я буду нетранспортабельна. Если хочешь, я тебе тоже сделаю такой напиток. Мы только должны точно знать день отправки.

 

Как же я заблуждалась! Гертруда вовсе не хотела оставаться в лагере. Напротив, мне показалась, что она очень рада этому несчастному сенокосу. Я сначала решила, что она просто не знает, что ее там ждет: она попала в Инту только в сорок девятом или пятидесятом, намного позже меня. Первые послевоенные годы в лагере были самыми тяжелыми, тогда и мне хотелось ехать на сенокос. Сейчас же я выбирала из двух зол меньшее - ведь комары и мошки в тундре с тех пор не изменились...

Однако выяснилось, что Гертруду отправляли на полевые работы неоднократно. Она не хуже меня знала обо всех неприятностях, связанных с пребыванием в тундре, и все же была полна решимости идти туда снова. Я засомневалась в правильности своего выбора: теперь работы велись не вблизи лагеря, а намного дальше от него, на юго-востоке, может быть, это совсем другое дело? Ведь у Гертруды сохранились наилучшие воспоминания о сенокосе, хотя она была там не один раз...

— Да пойдем же, пойдем со мной, — уговаривала она меня. — Нам дадут сетки от комаров. Мы устроим так, что будем вместе. Ты увидишь, как хорошо на сенокосе. Там намного лучше, чем здесь, мы там свободнее...

Ее последние слова меня убедили.

— Договорились.

Я вовсе не испытывала такого же восторга, как она, но из всех немок лишь мы вдвоем были отправлены на сенокос, поэтому я чувствовала себя почти обязанной идти с ней, старшей и более слабой. Так что не только перспектива некоторой свободы сыграла роль в моем решении!

Упаковка «багажа» не заняла у нас много времени. Он состоял из небольшой котомки, которую можно было легко носить с собой. Чемодан Ивана остался в лагерной камере хранения. Мы получали оттуда наши чемоданы только раз в году. Тогда по всему лагерю три-четыре дня подряд на ветру развевались пестрые подолы женских платьев, и мрачная черная зона покрывалась цветными пятнами. Проветренные вещи снова аккуратно укладывали в чемоданы и возвращали в камеру хранения... до следующего года. Такой порядок ввели в 1949 году, до этого мы могли носить наши собственные пла-

 

тья... у кого они были. Потом лагерь заполонили черные платья. Черные платья, которые после первой же стирки выглядели серо-черно-полосатыми. Постепенно они становились белесыми, грязно-белыми. На следующий год все повторялось: платье на год, трусы на год, рубашка на год, пара валенок и телогрейка на три или четыре года...

На время сенокоса нам выдали резиновые сапоги, правда, дырявые.

В день отправки мы, как обычно, собрались перед лагерными воротами. Были составлены две бригады, в каждой по двадцать восемь женщин. Пятеро конвоиров должны были нас сопровождать. Мы оставляли лагерь на все лето, то есть на шесть-семь недель.

Обыск, перекличка - все это воспринималось нами как само собой разумеющееся. Нам следовало расстегнуть телогрейки и дать надзирательницам ощупать нас сверху донизу. Грудь, между ног. Было около четырех утра, на два часа раньше обычного выхода на работы. Небо казалось покрытым тонким слоем золота, стояла прекрасная светлая северная летняя ночь, когда солнце сияет, но не печет. Перед лагерем нас уже ждали грузовики. Мы ехали в сторону Инты.

Часа через два-три нас подвезли к берегу реки.

— Уса, - сказал кто-то.

Внезапно дорога кончилась. Перед нами выросла зеленая стена: кустарники, деревья, непролазная чаща. Слева от нас - крутой обрыв, под нами - Уса, к ней вела скользкая тропинка. Там нас ждала барка. Мы вспотели в своих ватниках, хотелось есть. Утренняя похлебка быстро забылась, да и пайка хлеба была не больше обычной.

— Барка же слишком мала для всех нас.

— Нет, нет. В прошлом году была такая же.

Конечно же, в барке нашлось место только самым слабым из нас, нашим котомкам и трем из пяти конвоиров.

— Остальные идут пешком, - прозвучала команда.

— Куда же нам идти? Здесь нет ни дороги, ни даже тропинки!

 

— Какая разница! Идите прямо, к Печоре. Попадете к причалу. Там вас ждет паром. Давайте поторапливайтесь! - закричал снизу, с барки, один из солдат.

Нас оставалось еще примерно тридцать женщин, мы попробовали пробиться сквозь чащу. Если бы берег Усы не был таким крутым, нам, возможно, удалось бы пройти пару километров вброд, просто шлепая по воде, но он был чересчур обрывист, и такая возможность отпадала. У одного из наших конвоиров оказался топор. Он шел впереди и прорубал нам путь. Другой, совсем молодой, с гитарой через плечо, медленно шел за нами. По дороге мы его потеряли. Он нашел нас, Бог знает как, только на следующий день.

Солнце светило все жарче. Мошки и комары вились стаями. Да еще голод, о котором мы на время забыли! Сырая горячая земля дымилась, и километры становились все длиннее.

Гертруде-то повезло: она оказалась в барке, к тому же у нее остался наш хлеб. Мы собирались съесть его, прибыв на место. Когда? Куда?

Было бы легче, если бы знать, когда этому переходу придет конец. По ничего не было видно, кроме кустов и деревьев: настоящая чаща. Гнус буквально сжирал нас. Для него мы были настоящим праздничным обедом! Глаза у меня опухли, ноги, несмотря на длинные штаны, сплошь покрылись укусами; пальцы напоминали толстые копченые колбаски. Почему я не выпила махорочного настоя! Три дня температура, рвота... но не эти мучения. Около трех часов пополудни наш юный гитарист обессилел. Благодаря этому мы все смогли отдохнуть. Тридцать минут. Но стоило нам остановиться, мошкара озверела еще больше. И так же, как в сорок седьмом, мы разожгли чадящий костер из сырой травы и влажных веток, чтобы отогнать дымом насекомых...

Сколько же еще продлится этот поход?

Старший конвоир тоже не знает, только пожимает плечами. Он, как и мы, страдает от гнуса. Форма его вовсе не защищает, к тому же ему жарче, чем нам. Должно быть, сейчас около семи вечера. Мы тащимся дальше вперед - прямо, как нам сказано.

 

Да где же эта Печора? Она достаточно широкая, ее нельзя не заметить. Но где? Мы идем и идем, и вдруг понимаем, что вернулись к месту нашего привала. Мы пытаемся снова пойти отсюда по прямой. Солнце еще светит. Теперь оно бледно-желтое и не такое палящее. Наступает ночь...

— Сюда, сюда!

Конвоир кричит, как сумасшедший: он стоит на узких мостках возле парома.

Нашему взору открывается потрясающий вид: подобная первозданному потоку Печора и впадающая в нее Уса в желтовато-золотом свете полуночного солнца.

Мы бежим вниз к мосткам, паромщик встречает нас громкой руганью из-за опоздания. Никто не обращает на него никакого внимания: теснясь и толкаясь, все лезут на паром. Втискиваются все. Никому не хочется остаться, когда цель так близка, никто не хочет пропустить момент прибытия, то есть момент выбора спальных мест.

Я стою у кормы парома. Мотор заводится, и от толчка меня бросает в сторону, но я ловлю равновесие и снова крепко держусь на ногах. Взгляд скользит по широкому, необъятному простору вокруг нас. Я больше не слышу болтовни женщин, сак зачарована красотой могучей реки, отражением полуночного солнца в легких волнах. Этот желто-золотой свет, залипающий фиолетово-бурые болота справа от нас, этот свет, покрывающий желто-золотым шлейфом гигантские черные сосны слева! Какой безграничный покой!

Я чувствую необъятность этих северных широт. Я наслаждаюсь красотой неба и воды, я счастлива и благодарна Богу за го, что, несмотря на пережитое, еще могу радоваться прекрасному. Я живу! Я чувствую! Я могла умереть или просто потерять интерес к жизни... Я пробую читать «Отче наш»... и дохожу до самого конца. Я понимаю, что это Божья милость. Какой маленькой и незначительной кажусь я себе. Да кто я такая? Сегодня здесь я, завтра на моем месте - другой. Но не это важно! Важно одно - видеть красоту и благодарно принимать этот дар.

Наконец мы достигаем цели. Обрывистый берег покрыт частым мелким кустарником. Быстро, как только возможно,

 

мы карабкаемся вверх по отвесному склону. Едва поднявшись, тут же спускаемся в небольшую долину, переходим узкий ручей и снова идем вверх. Комары и мошки про нас не забыли. Холмистая местность похожа на Печору с ее легкими волнами.

Придем мы когда-нибудь или нет? Снова холм, и там, далеко внизу, похоже, сарай. Рядом маленькая хижина. Мы издаем радостный крик. Наши подруги уже давно здесь. Гертруда, молодец, заняла мне место на чердаке, рядом с чердачной дверью, так что у нас есть и свет, и воздух. Я лезу наверх по лестнице: прямо напротив меня - лошади в загоне. Их восемь или девять, с ними жеребенок. Слева тундра и несколько старых деревьев, вдали блестит Печора, справа пологий склон...

— Дальше, внизу, есть пруд. Можешь там помыться, — говорит Гертруда и показывает в сторону склона.

Мне не надо повторять дважды. Я прыгаю по лестнице через три ступеньки. Добравшись до берега пруда, я снимаю платье, длинные штаны, башмаки. Вообще-то, я собиралась только помыться, но берег обманчив: стоило мне поставить в воду ноги, как я провалилась в яму. Погрузившись в озеро по самую шею, я плыву в этой живительной воде. Я уже и забыла, как это здорово - плавать!

Комариные укусы больше не горят. Мне кажется, что я свободна. Свободна! Я плаваю! Я наконец-то могу молиться. Гертруда оказалась права.

Несколько часов спустя нас будит не звук удара рельса, как обычно, а голоса людей. Какая благодать! В мгновение я сбегаю по лестнице, чтобы сразу же, опередив всех, броситься в свой пруд.

Вторая бригада ночевала под нами, в конюшне. После утреннего супа раздали накомарники. Наконец-то! Я смотрела на лошадей: Максим, жеребенок, играл со своей матерью Тоськой, большой рабочей кобылой с крутыми боками. Каждой бригаде выделили лошадей, нам достались Максим и Тоська. За лошадей отвечали четверо добровольцев из каждой бригады. Лошадей надо было чистить скребницей, запрягать, ехать на них верхом на работу - делать то, в чем я абсолютно не

 

разбиралась. Украинки - да, те умели с ними обходиться, а так как в каждой бригаде нашлось четыре украинки, то вопрос с обслугой для лошадей решился быстро...

— Тебе бы надо записаться на одну лошадь, - сказала Гертруда, - это самая приятная работа!

— Но я же ничего не понимаю в лошадях!

— Ну и что? Я бы тебе показала!

Она-то наверняка умела с ними обращаться, но чувствовала себя слишком слабой и старой. Жаль! Теперь уже поздно!

Мы пошли к тундре. Через несколько километров под ногами стали то тут, то там появляться островки травы. Бригадирши отметили колышками на земле прямоугольник длиной около семи, шириной около четырех метров. Раздали лопаты, привезенные в буксующей тележке, которую тащил вол. Я не увидела ни кос, ни грабель. В чем дело? Мы должны были рыть яму величиной с отмеченный прямоугольник.

— Зачем это? - спросила я Гертруду.

— Для травы, конечно. Завтра утром увидишь.

Мы копали и копали. Часы напролет. Не закончив с ямой, мы не могли вернуться в наш сарай. Легкий ветер отгонял проклятых мух. Я никогда бы не поверила, что такая яма будет к вечеру вырыта, и если она все же оказалась готова, то явно не моими стараниями: я уже давно устала и только делала вид, что копаю. Я снова жалела, что не выпила настой махорки. Все равно толку от меня, самой слабой в бригаде, было мало. Сильные украинки и сами спокойно справились бы с работой. Мне надо беречь силы, чтобы продержаться до конца срока. За моими плечами было девять лет исправительных работ. Как часто за эти годы я видела заключенных, которые держались до последнего и умирали незадолго до освобождения или сразу после него. Я хотела еще пожить на этом свете, пожить свободной...

 

На следующее утро начался сенокос. Впереди колонны ехали четыре девушки, высоко восседающие на конях, перед ними, тоже верхом, - конвоир. Он и лошади вскоре исчезли в холмистой тун-

 

дре. Следом медленно тащилась воловья тележка, на сей раз нагруженная косами и граблями. Бригадирши раздали их нам около ямы. Гертруда получила косу, потому что умела управляться и с ней. Я попросила грабли, с ними-то я знала, что делать!

Мы работали вдвоем. Надо было искать в тундре, среди мха и болота, островки травы и выкашивать их. Гертруда косила, я сгребала траву в небольшой стожок. Пока мы занимались этой работой, другие девушки смастерили некое подобие саней: по бокам лошади укрепили длинные стволы, ветви которых волочились по земле и, переплетенные другими ветками, образовывали скользящую по земле площадку. Туда нагружалась трава, и ее волокли к яме.

Очень быстро я убедилась в правоте Гертруды: конечно, мне надо было записаться на лошадь. Эта работа оказалась самой хорошей. Одна женщина вела лошадь под уздцы, а в другой руке держала топор, чтобы прорубать дорогу к яме через заросли мелкого кустарника. Следом шла другая женщина, которая нагружала стожки на волокушу и следила, чтобы не очень много травы терялось по дороге. Затем траву сбрасывали в яму, как в хранилище.

Волу было просто раздолье: когда яма на четверть наполнилась травой, ему дали в нее спуститься, и он мог есть, сколько ему захочется, при этом он утаптывал траву, покрытую сверху ивовыми ветками.

— Зачем это? - поинтересовалась я у Гертруды, которая знала все.

— Чтобы трава прела.

Наконец наступает вечер, и мы, усталые и голодные, возвращаемся в сарай... А рядом - мой пруд. Я, как и каждый вечер, бросаюсь в воду и уже не чувствую ни усталости, ни комариных укусов - ничего, кроме счастья жизни. Я снова полна удивления и благодарности за то, что способна это ощущать. После девяти лет лагерей большинство заключенных полностью теряло интерес к жизни... а я только начинаю жить.

На третий день девушка, отвечавшая за Тоську, сломала на работе ногу. Ее повезли на воловьей тележке в ближайшую деревню. Надо было ее кем-то заменять.

 

— Иди и запишись! Ты поведешь Тоську, а я пойду следом с граблями! — сказала Гертруда.

Я записалась, и за мной закрепили Тоську. Вести одной рукой лошадь, другой махать топором - это еще куда ни шло. Но вечером все сядут на своих лошадей... а как быть мне? Я ведь ни разу в жизни не ездила верхом, мне страшно! У Тоськи нет ни седла, ни стремян... только узда. На помощь пришла Гертруда:

— Забираешься с левой стороны, всегда чуть-чуть сзади. Когда сядешь, держись как можно крепче за лошадиную шею. Я помогу тебе влезть.

На этом урок верховой езды закончился. Гертруда сцепила ладони, чтобы я могла опереться на них ногой и таким образом взгромоздиться на толстуху Тоську.

— Никто не должен заметить, что ты в первый раз на лошади, иначе все пропало - завтра утром тебя снимут, и мы два месяца будем на тяжелой работе.

— Да, да, я знаю. Я сделаю все, что могу.

Тоська, умница, шагает медленно и равномерно, Максим все время рядом с ней, передо мной две украинки на своих лошадях. Им не впервой! За мной третья - наверняка заметила мою неуверенность. Вдруг она ударяет Тоську ивовой веткой по широкому заду, и Тоська тут же пускается галопом.

— Держаться лучше спереди, ближе к шее, - повторяю я урок Гертруды и пытаюсь двигаться в указанном направлении по спине несущейся галопом лошади.

Внезапно я вижу толстый сук, нависающий над узкой дорогой как раз на уровне моей головы. Тоська все мчится. Сейчас я разобью о сук голову... Я инстинктивно откидываюсь назад и падаю спиной на широкий Тоськин круп, обхватив ногами, как клещами, лошадиную шею. Было страшно, но я не упала!

Две недели спустя в этом районе уже нечего было косить. Мы покидали наш сарай, а я - еще и свой пруд. Нас посадили на большую баржу, и мы поплыли по Печоре. Все располагались в трюме: на одной стороне - заключенные, на другой - лошади, но уже не те, что были с нами раньше. Тоська и Мак-

 

сим, стащивший у меня в последний день бутерброд с сыром (такое лакомство оказалось у меня впервые за все время заключения), остались в своем загоне напротив сарая.

Холодало, ночи становились длиннее. Внизу, в трюме, было темно. Начался дождь. Палуба протекала. Скоро мы промокли до нитки. В памяти всплыли темнота и холод вагона.

Нам с Гертрудой удалось лечь вместе. На нашу сторону трюма можно было только вползать. В передней части находилась дощатая перегородка. Через щели в досках пробивался свет от свечи. Я увидела стол, пустые опрокинутые бутылки, разбросанные всюду окурки и пепел от сигарет, посреди этого валялась солдатская шапка. Один конвоир громко храпел. Он раскинулся на диване, абсолютно пьяный. Двое других орали друг на друга. Наш юный гитарист пронзительно затянул заунывную русскую песню. Спящий солдат внезапно проснулся и с громкими ругательствами набросился на гитариста. Стол упал, бутылки разбились, свеча погасла, но драка продолжалась.

Я беспрепятственно подползла к центру трюма и поднялась на палубу глотнуть свежего воздуха. Нашу баржу тянул буксир. Ночь была туманная и темная. Накрапывал дождик. Через некоторое время дождь перестал. Сквозь рваные тучи показалась луна.

Я долго оставалась на палубе, совсем одна. Берега были совершенно пустынны. Ни огней, ни домов...

На другой день мы причалили. Берег круто поднимался вверх, и нам стоило немалых усилий поднять туда лошадей. В этот раз мне досталась молодая каурая кобылка с длинным желтым хвостом - намного моложе и худее Тоськи. Ее звали Гонка. Привязав наверху лошадей, мы снова спустились на баржу, чтобы получить хлеб и суп.

В этих краях ям уже не делали - траву сушили на деревянных шестах. Мы находились южнее. Помимо хорошо знакомых нам сосен и берез здесь росли и другие деревья. Косить теперь было намного легче, поскольку тут уже имелись настоящие маленькие луга.

Мы с Гертрудой по-прежнему нагружали нашу волокушу и тянули ее к деревянным шестам, на которые две женщины

 

навешивали траву. Вечером мы возвращались на баржу. Из-за сильного течения нам было запрещено купаться в Печоре, но я не могла отказать себе в удовольствии поплавать! Вода и Печоре была намного холоднее, чем в пруду. Однажды меня подхватило течение и понесло все сильнее и сильнее. Из последних сил я добралась до берега. В том месте, где я оставила вещи, прогуливался солдат. Он сделал мне знак винтовкой, чтобы я выходила. Я же пыталась дать ему понять, что не выйду голой из воды, пока он там стоит. Наконец он понял, отвернулся и ушел. Позже он рассказал мне, что принял меня за купающуюся косулю.

— Я чуть было в нее не выстрелил, - сказал он.

 

Солдаты уже разводили костер и грели у огня руки, а я все еще - каждый день - плавала в Печоре, пока не выпал первый снег. Непередаваемое наслаждение!

Теперь солнце садилось раньше. Ночи становились длиннее. Ночами повторялась одна и та же картина: дощатая перегородка, мерцание свечи сквозь доски и пьяные, горланящие солдаты. Я выходила на палубу, чтобы побыть одной. Баржа почти неслышно скользила по спокойной теперь воде.

Я в первый раз задумалась о будущем. Годами мы жили только прошлым... У меня еще год. Куда меня пошлют? В Сибирь, где Валентина Семеновна? Или оставят в Инте, как Марлену? А может, я вернусь в Германию?..

Я не имела права об этом думать, мне нужно было образумиться. Странно, мама мне все еще не написала. Посылки пришли, но ни единой строчки... И снова всплыли в памяти картины: вагон, сангородок, Ваня, Валентина, которая больше не отваживалась мне писать, и все умершие... Я смотрела на ночную Печору, на хмурое небо, и ко мне возвращалось спокойствие.

Замерзнув, я спустилась в трюм, легла и поплотнее прижалась к крепко спящей Гертруде, чтобы согреться возле нее.

Так продолжалось три недели: дни напролет работа, комары, дымный костер, похлебка и неизменный кусок черного, влажного хлеба.

 

Гонка, моя кобыла, была такой умной, такой резвой - я каждый день скакала на ней по тундре. Часто я говорила Гертруде:

— Если меня кто спросит, скажи, что я ушла за травой!

Тундра так велика и необозрима, что никто не заметит моего отсутствия - ни бригадирша, ни охрана, и мы с Гонкой с каждым днем гуляли все дольше.

Но настоящий праздник начинался только вечером, когда Гонка и я купались в Печоре. Как она слушала, когда я разговаривала с ней!

Я живу и люблю эту жизнь. Как я рада, что не выпила настой махорки!

 

Однажды, проснувшись после ночи, как всегда, частично проведенной на палубе, я увидела на левом берегу реки дома. Баржа замедляла ход. Судя по запаху, поднимавшемуся из труб, в избах готовили завтрак. У причала стояла маленькая девочка лет пяти и наблюдала за швартовкой - невыразительное, равнодушное лицо старой женщины. В ее глазах отражалось страдание всего человечества - по крайней мере, мне так показалось.

Солдаты, пьяные как обычно, приказали нам сойти с баржи. Лошадей высадили позже, на противоположный берег. Мы шли по печальной деревне, где не было ни садов, ни цветов, к своему пристанищу. Во дворах не видно было ни души. Вымершая деревня? Я чувствовала на себе боязливые взгляды людей, пытавшихся сквозь маленькие окошки выискать в толпе проходящих знакомые лица. В деревне жили бывшие заключенные, высланные на поселение. Эти «бывшие», видимо, боялись снова потерять свободу, заговорив с нами. Деревня стояла совершенно обособленно: летом сюда раз в две недели приставал паром, а зимой жители были отрезаны от мира. Они сидели по домам и пили водку, пока она еще была...

Мы остановились перед домом, большим, чем остальные. Общежитие? Может быть. Спать мы устроились на полу большой комнаты, вповалку, как в вагоне. Наши охранники спали в соседнем помещении. Возвращаясь ночью в свою комнату, как всегда пьяные, они вынуждены были переступать через наши ноги... Позади дома стояла уборная. От нее шла узкая

 

улочка в деревню. Там я встретила Ирмгард, «крестьянку», как мы в шутку ее называли. Это была большая, сильная немка из деревни в Восточной Пруссии, всегда готовая помочь и всегда приветливая. Она обрадовалась, увидев меня, хотя тут же огляделась, чтобы убедиться, что нас никто не видит! Она сидела всего пять лет, после освобождения успела выйти замуж и родить мальчика. Уже два года она жила с мужем, поляком, в этой богом забытой деревне. Она еще раз опасливо огляделась.

— Нет, - сказала я. - Нас здесь никто не видит. Не бойся, я больше тебя не задержу! Прощай!

Я отошла от нее, она не хотела из-за меня рисковать своей мнимой свободой.

Неужели на будущий год, после освобождения, и меня постигнет та же участь? Ведь именно такая «свобода» уготована многим заключенным, отбывшим срок. Марлена освободилась и 1952 году, отсидев семь лет. До 1955 года она не имела права удаляться от Инты больше чем на сорок километров и раз и неделю должна была отмечаться в милиции.

Но большинство освободившихся заключенных ссылали в глухие деревни, такие, как эта, - печальные, насчитывающие не более двадцати жалких домишек! Нет, упаси Бог! Уж лучше лагерь: там мне нечего терять, а когда терять нечего, то становишься внутренне абсолютно свободным.

Женщины еще косили траву, а я уже скакала на Гонке, моей молодой кобылке. При мысли, что скоро нас снова увезут и лагерь, меня охватило уныние. Гертруда, напротив, радовалась: в свое время убедив меня поехать на сенокос, она теперь не могла дождаться возвращения в лагерь. Ей, немолодой и больной, трудно было спать в трюмах, на голом полу. Она чувствовала себя так плохо, что лагерь с его бараками и нарами, на которых лежали набитые опилками мешки, казался почти домом. А я... Как я была бы счастлива, если бы это чудное кто не кончалось! Что мне мошкара и вспухшие веки? Что мне пьяные солдаты? В какое сравнение это может идти с насыщенной, вновь бьющей ключом жизнью, которую я познала па Печоре!