ИСТОРИЯ «ДОМАШНИМ ОБРАЗОМ»

Когда-то великий романист и родоначальник европейского исторического сознания Вальтер Скотт придумал гениальный прием, который обеспечил его книгам предельную достоверность. Он поставил в центр повествования вымышленных героев, обычных людей. А на обочину сюжета сместил великих исторических деятелей: реальных королей, полководцев, политиков. Возник эффект двойного присутствия. Читатель отождествлял себя с «рядовым» героем, но пересекался с великими событиями.

История, рассказанная «домашним образом» (пушкинское выражение!), воздействует на ум и сердце куда сильнее, куда энергичнее, чем хроника, летопись или исследования, которые фиксируют точку зрения «вождей», героев. У читателя хроники, летописи, исследования — сознательно или подспудно — возникает закономерный вопрос: а я-то здесь при чем?! У читателя «одомашненного» исторического повествования рождается совсем иное чувство: они такие же, как я, и при том они причастны вечности; может, и та жизнь, которой я живу, тоже исторична, тоже поднимается над вытом?

Романы — вещь хорошая. Но еще ярче воздействуют на нас настоящие исторические мемуары людей, принадлежащих к тому самому «молчаливому большинству», на котором и держится жизнь. Улле Лахауэр невероятно повезло — она встретила в «прусской Литве» (тот самый Мемель, который для каждого культурного россиянина связан с грандиозной историей наполеоновских войн) разговорчивую восьмидесятилетнюю крестьянку Лену Григоляйт, которая прошла страшный XX век насквозь. Телевизионщику напасть на такую «натуру» — значит обеспечить себе пожизненное место в документалистике. Впрочем, о том, как она встретилась со своей героиней, как «разговорила» ее, — рассказано в авторском послесловии; я же хочу обратить внимание читателей на другое.

На долю Лены Григоляйт действительно выпали жуткие испытания. И при этом она действительно поведала Улле Лахауэр, а тем самым — и нам, о «райской улице», о счастливом измерении катастрофического мира. Ее саму, ее семью бросало из стороны в сторону, срывало с места, то немцы их гнали, то русские — в Сибирь; но всякий раз мысль Лены Григоляйт разворачивалась от темы отчаяния к теме спасения, от образа жертвы к образу тепла, защиты, солидарности, естественности человеческих отношений — в условиях тотального расчеловечивания. И это не ее индивидуальная манера; это — свойство всего поколения, которому выпало повидать и испытать столько, сколько не выпадало, наверное, никому и никогда. Причем чем проще, как бы незаметнее, обычнее люди, тем чаще среди них можно встретить бесстрашных, «бытовых героев», которые сами не заметили, как совершили подвиг.

Что за подвиг? Подвиг душевного самосохранения. Эпоха покушалась на главное — на человечность, на естественность, на традиционную основу морали; они сохранили все это — и, в известном смысле, сделали не меньше, чем полководцы и вожди, отбившие фашизм, и правозащитники, подточившие коммунизм. А может статься, и больше.

Книга Уллы Лахауэр о Лене Григоляйт напомнила мне записки Бориса Фридмана, фрагменты из которых печатал журнал «Дружба народов» (2002, №1,2). То же поколение, столь же невероятная судьба обычного человека, та же сила обыденной человечности. Ополчение, окружение, плен, принудительные работы в Германии, переброска в военный госпиталь в Италию, череда невероятных совпадений, удачных обстоятельств при всем трагизме общей ситуации. Как в тыняновском «Подпоручике Киже» фантом, порожденный писарской ошибкой, превращается в ирреальную фигуру павловского военачальника, так здесь описка немецкого делопроизводителя (после кораблекрушения) превращает русского военнопленного в раненого немецкого солдата, которому после ранения полагается месяц в итальянском санатории... Затем — французский партизанский отряд, перемещение в Алжир, разговор в советском посольстве, поездка через весь Иран. И — СМЕРШ, тяжкое выяснение обстоятельств пленения, роковой вопрос: как еврей мог пройти немецкие лагеря и остаться в живых.

Тут важны два обстоятельства — имеющие отношение и к Лене Григоляйт, и к Борису Фридману. Во-первых, жизнь невероятнее и

прихотливее литературы; попробуй какой-нибудь сочинитель перенести канву реальных событий в романное пространство — ничего бы не вышло. Во-вторых, воспоминания Лены Григоляйт и Бориса Фридмана — еще и еще раз повторю — это рассказы счастливых людей, проживших страшную жизнь и словно бы не заметивших этого страха.

Считается, что мы, обыватели, лишь вещество истории, ее материал, из которого «статусные» личности кроят летописные своды. А наши дети потом эти своды изучают. На самом же деле как раз мы, каждый из нас и есть «статусная личность». И просторы мировой истории принадлежат нам всецело. Мы живем не в ожидании великого будущего и не воспоминаниями о грандиозном прошлом; наше малое настоящее и есть суть глобального исторического процесса. А то, что, создавая историю, мы заботимся прежде всего о близких, детях, друзьях, а уж потом об идеологии, ничуть не снижает ее масштаба.

Лена Григоляйт шла по жизни и не отчаивалась. Значит, тем более не имеем право на отчаяние и мы.

Александр АРХАНГЕЛЬСКИЙ