Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество (или даже все поколение) к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости…

Н.В.Гоголь

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

Вечер. Начинается утро

 

Государство Уяр, которое, как известно, находится на Плутоне, мало, чем отличается от государств земного шара. В частности, в Уяре также имеется министерство по делам кинематографии, а в министерстве — огромное количество работников. Тут министр и заместители министра, начальники отделов и подотделов, режиссеры и операторы, сценаристы и актеры, искусствоведы и рецензенты, редакторы, художники, администраторы, директоры. Имеется в министерстве и юрисконсульт. С юрисконсульта, некоего гражданина Кри, мы и начнем наше повествование.

Это был весьма неглупый и ловкий человек лет 40—45. Главными его качествами были сдержанность и внешнее хладнокровие. Правильнее будет сказать, что он притворялся хладнокровным, и чаще всего ему это удавалось. По выражению его лица нельзя было сказать, весел он или грустен, возбужден или подавлен, доволен жизнью или наоборот, глубоко разочарован в ней. Он любил пеструю одежду и вкусную еду. Никакого отношения к киноискусству он не имел.

Однажды Кри явился домой с работы часа на четыре позже обычного и с большущим количеством покупок. Было просто удивительно, как один человек мог втащить в дом такой тяжеловесный и объемистый груз. В его руках были пачки и пачечки, тюки и тючки. На всех пуговицах пальто висели пакеты разной величины. Какой-то сверток был прижат локтем левой руки к левому боку. Из карманов выглядывали обернутые в бумагу покупки. Грудь его казалась раздутой — покупки торчали и из боковых карманов.

 

Жалование Кри получал скромное. До получки оставалось десять дней. Как же было жене его, гражданке Кри, не воскликнуть:

— Господи, Боже мой! Что это такое?

Но не таков был наш Кри, чтобы ответить на вопрос. Молча, он стал разгружаться, и чем больше разгружался и разворачивал свои покупки, тем все чаще жена его повторяла «Господи, Боже мой». Тут были котиковая шубка и пальто из самой дорогой материи, плащ и пыльник, отрезы — шерстяные и шелковые, пикантнейшее белье, которое как будто создано для того лишь, чтобы щеголять в нем без платья, разного рода трикотаж, перчатки, носовые платочки величиною в два-три носа, не больше, чулки невыносимой прозрачности и добротности, туфли, бюстгальтеры, делающие грудь то полной, то юной и остроконечной. Не забыл юрисконсульт и себя, — были куплены мужские костюмы, верхние рубашки, галстуки, шляпа, ботинки, бритвенный прибор. Но самое роскошное и ценное, что достал он из боковых карманов с каким-то убийственным — нарочитым, конечно — равнодушием, были ювелирные изделия. При виде золота, жемчуга, брильянтов, женщина не только воскликнула, но и всплеснула руками. Однако на выдержанного мужа и это не произвело впечатления.

— Вот хронометр, — только пояснил он, когда жена бросилась к одному из атласных футляров. Это было все, что он произнес за весь вечер. От него пахло духами и вином. Ужинать он не стал.

Утром — будем точнее, ровно в 8 часов 57 минут по столичному времени — жену Кри ошеломило еще одно обстоятельство.

Следует сказать, что служебная иерархия республики Уяр почти равна служебной иерархии земных стран. Никогда так не бывает, чтобы, скажем, начальник отдела непосредственно обратился к мелкой сошке. Тридцать, а то и добрых пятьдесят человек отделяют начальника от мелкого служащего, и обращение первого к последнему передается по нисходящей от человека к человеку, спускается по ступенькам, спускается и спускается до тех пор, пека не приходит по назначению.

 

К чему это все говорится?

А вот к чему.

Ровно в 8 часов 57 минут по столичному времени в спальне четы Кри зазвонил телефон. Сам Кри лежал с закрытыми глазами, и к аппарату подошла его супруга.

— Алло! — сказала она.

Ей ответили. И только потому, что она была женщиной с незаурядной нервной системой, ей не сделалось дурно, и она не упала в обморок. Но взволновалась она ужасно.

— Кри, — положив на столик трубку, произнесла она дрожащим голосом и в первую минуту ничего не могла больше сказать, только повторила несколько раз: — Кри, Кри, Кри.

— Я слышу, — ответил юрисконсульт. Он не спал.

— Тебе звонит, — начала она и задохнулась. — Тебя просит... Тебя требует к телефону...

Кри усмехнулся. Он лежал спокойно — руки поверх одеяла.

— Я слушаю, — сказал он равнодушнейшим в мире голосом.

— Тебя зовет... Знаешь кто?

— Ну?

— Ми... Ми... Ми... Сам министр!

— И что же? — последовал спокойный, даже несколько иронический вопрос.

Казалось бы, за пятнадцать лет совместной жизни Кри жена могла узнать и понять своего мужа. Однако сейчас она посмотрела на него расширенными зрачками и даже отвела от себя в страхе руками, точно перед нею было видение.

— Ты слышал, ты слышал? — воскликнула она. — Ми-ни-стр.

— Ну и черт с ним, — невозмутимо произнес Кри. — Ничего, подождет.

Теперь она не сомневалась, что муж сошел с ума. Нет надобности передать все оттенки ее мысли; основа была одна: Кри спятил. С ужасом видела она, как он медленно выпростал из-под одеяла одну ногу, потом другую, как ногами же отыскал шлепанцы, как зевал, потягивался. Целую вечность он отыскивал халат. Походкой, которую можно увидеть

 

разве что на экране, когда показывают замедленную съемку, подошел к телефону. Поздороваться с министром он счел ненужным. Он подул в трубку, потом твердо, даже, если угодно, грубовато сказал:

— Кри вас слушает!

В трубке очень долго хрипело — министр был многословен. Он был бы, вероятно, еще многословней, если бы Кри его не оборвал:

— По-моему это ни к чему. Все более чем ясно.

Министр продолжал хрипеть. В трубке даже как будто булькало. Лицо Кри выражало презрительное нетерпение.

— Ну ладно, — сказал он, чтобы закончить беседу. — Если уж вы так хотите... Само собой — пришлите машину!

Читателю дается полная возможность представить себе сложные и противоречивые переживания жены Кри во время этой беседы. В помощь читателю скажем лишь, что переживания жителей Плутона, в общем, схожи с переживаниями людей земного шара.

Через несколько минут она сложила руки ковшиком и жалобным и умоляющим голосом сказала:

— Мой родной, мой единственный, мой любимый, скажи, умоляю тебя, что произошло?

Кри священнодействовал. Он натянул носки. Шлепанцы заменил туфлями. Потом достал новый костюм и влез в просторные — по моде республики Уяр — брюки.

— Сжалься, — простонала женщина. Она плакала.

— А? — точно проснувшись, спросил Кри. Через минуту длиной в добрый час он добавил. — Можешь не беспокоиться!

Вот и все что ей удалось добиться от него. И тогда — что еще оставалось делать? — она прибегла к самопомощи. Медленно — по секундам и минутам — она стала восстанавливать все то, что произошло за последние пятнадцать часов, и не с начала, а с конца — со звонка министра. Это отняло немало времени. Примерно через час, когда, одевшись, умывшись и позавтракав, Кри вышел в коридор, женщина бросилась за ним.

— Прости, — сказала она. — Я совсем забыла. Просто выскочило из головы. Ты гражданку Вок знаешь?

 

— Кри натягивал пальто — внизу давно уже ждала машина министра. Он снял пушинку со шляпы.

— Вок? — спросил он. — Вок?

— Да, Вок, жена актера Вок, такая жалкая, всегда неважно одетая... Вчера она зашла к нам и сказала, что некогда ты хорошо был знаком с ее мужем.

— Ах, этот неудачник, — презрительно кривя губы, сказал Кри. — Ну и что же?

— Ему дали какую-то роль. Сегодня, в день премьеры он просил тебя заглянуть в театр. Тут билет и письмо, — и женщина взяла со стола конверт. — Гражданка Вок тоже очень просила... Очень...

Жена Кри не была болтлива. Но сейчас она говорила больше, чем следует. Быть может приход этой Вок хоть в какой-то мере объяснит то, что случилось за последние полтора десятка часов?

Кри взял письмо. Он, было, сунул конверт в карман, потом, продолжая презрительно и небрежно усмехаться, достал из конверта письмо и стал читать.

Вот что было написано на плотной бумаге:

«Дружище Кри!

Я знаю, что человек ты государственный и занят по горло. Но я помню давнишние наши встречи и не сомневаюсь, что ты не забыл меня и удовлетворишь мою просьбу. Завтра — премьера. Мне дали пусть не главную, но все же роль. Прошу тебя, дружище, приди, посмотри меня. Я хочу, чтобы ты увидел меня на сцене, мы так долго не встречались. Помнишь, как...»

Кри смял лист и не стал дальше читать. Он хотел бросить его на пол, но раздумал и вместе с конвертом, в котором лежал билет, сунул бумажный ком в карман.

— Ты не пойдешь? — упавшим голосом спросила жена. Нет, никакого отношения к покупкам и звонку министра письмо Вока не имело.

— Разумеется, не пойду, — ответил Кри. Затем он двумя пальцами коснулся шляпы. — Вернусь, должно быть, поздно.

Юрисконсульт жил с женой пятнадцать лет, поэтому она нисколько не удивилась, что он так безразлично попрощался с ней.

 

Утро продолжается

 

Накануне в министерстве по делам кинематографии был просмотр и обсуждение картины «Великий Елив», посвященной усопшему десять лет тому назад властелину государства Уяр. Легко себе представить, в каком виде находилось министерство на следующий день. На работу никто не пришел. В банкетном зале на больших и длинных столах стояли батареи пустых бутылок разной величины, шеренги бокалов и рюмок, стаканы с недопитым чаем. Валялись бумажки от конфет, коробки от тортов, окурки. Воздух был пропитан испарениями, дымом, потом — черт знает чем. Стулья были сдвинуты, а некоторые и опрокинуты, скатерти покрыты пятнами и смяты. Словом, говоря на языке жителей земного шара, кавардак царил полнейший.

Утром швейцар сидел в своей комнате. В расстегнутой на груди рубахе, в исподниках, ноги сунуты в валенки. Его великолепная раздвоенная борода была смята и походила на грязный войлок. Ливрея, штаны с золотыми лампасами и фуражка с галунами висели на стене. Напротив швейцара разместился его друг — полотер министерства. Сегодня, пользуясь тем, что никто не придет, он собрался натирать пол во всех кабинетах, залах и приемных. Спешить, однако, было некуда, и они попивали чаек.

Швейцар давно служил в министерстве и знал всю его подноготную. Полотер, хотя он и работал в министерстве несколько лет, ничего не знал и питался обывательскими, т. е. — общими и не соответствующими истине, сплетнями. Швейцар был в курсе министерских дел, он знал, как проходят обсуждения картин, что говорят министр, его заместители, начальники отделов, режиссеры, искусствоведы, рецензенты, иногда он даже мог предвидеть кое-что. Полотеру дано было только слушать своего друга-швейцара, хлопать ушами и задавать наивные вопросы, он был любопытен, решительно все его удивляло. Вот почему швейцар смотрел на своего приятеля несколько свысока, а полотер на швейцара — заискивающе. В знак благодарности осведомленному хозяину, полотер цокал языком, задавал вопросы, и время от времени восклицал: «Скажи, пожалуйста»

 

или «Ух-ты!».

— А Элс получит еще один орден? — полюбопытствовал полотер.

— По заднице она получит, — ответил швейцар.

— Скажи, пожалуйста, — произнес полотер. Потом спросил: — Почему?

— Потому что в картине «Великий Елив» она не участвует, — солидно пояснил швейцар.

— Так ведь она живет с Куфом!

— Сказал! Куф уже десять лет ее не касается.

— Ух-ты! А она будто ничего, форменная, одним словом,— только и мог ответить полотер.

Несколько минут они молчали.

— Тут подфартило одному человечку, вот это — да! — неожиданно заметил швейцар.

Что мог спросить чудак, живущий шаблонными представлениями.

— Этому как его... режиссеру?

— Режиссер — что? Получит свою ставочку, и дело с концом.

— Сценаристу?

— И сценарист получит, что ему положено.

— Кто же? — продолжал допытываться полотер. В это время раздался звонок у парадной — очень настойчивый, можно сказать нахальный, и швейцар не успел ответить.

— Почтальон, — сказал он. — Много о себе понимает. Нет, чтобы письма в ящик бросать.

Вновь раздался настойчивый звонок.

— Должно, заказные. Ничего, вечером принесет. Звонок трещал и трещал. Он обрывался и вновь начинал трещать. Все злее, все напористее.

— Все равно покою не даст, — сказал, наконец, швейцар. — Пойду, открою.

И он пошел — в рубахе, в валенках, растрепанный.

У стеклянной парадной, нажимая на кнопку звонка, стоял министр. Так как старичок не мог ни провалиться сквозь землю, ни испариться, то ему только и осталось, что, трясясь и невнятно бормоча, отпереть парадную. Впрочем, министр как будто и не заметил его. С невиданной быстротой он

 

пронесся мимо швейцара, как вихрь поднялся по лестнице и исчез в своем кабинете.

Надо ли сказать, что швейцар был ошеломлен? Да, он, конечно, был и ошеломлен, и встревожен и, опустив голову, в почтительной позе, которая была сейчас смешна, стоял у открытой двери. Но — старый служака — он сравнительно скоро опомнился и стал думать совсем о другом. А когда минут через десять он вернулся в свою каморку, то с таким хитрющим видом подмигнул полотеру, что тот, встрепенувшись, спросил:

— Так какому же человеку подфартило?

— Это теперь дело десятое, — ответил швейцар. — Тут, брат, случилось такое!..

— Ух-ты! А что, что?

Отвечать на этот вопрос швейцар счел ненужным. Он закрыл правый глаз, поднял указательный палец к потолку, затем приложил его к губам, и шепотом сказал:

— Варится каша, ох, варится! — Недаром он ни свет, ни заря прилетел, нет, недаром.

— Кто?

И этот вопрос невежды швейцар оставил без внимания. Что с ним говорить! Он только спросил:

— Сколько ты думаешь, их было при мне?

— Кого это?

Швейцар молчал. Он трогал пальцы один за другим — и шевелил губами. Перебрав все пальцы, он сказал:

— Ну, как не быть беде? Ведь министр-то этот тринадцатый по счету. Понимаешь — тринадцатый!

Никакого впечатления эта цифра на полотера не произвела. Таинственность утомила его. Он зевнул.

— Пойду натирать! — сказал он.

— Что ты? — воскликнул швейцар. — И не думай. Сиди, помалкивай.

Человек вялый, апатичный, полотер сразу и без расспросов подчинился приказу — и больше не любопытствовал. Впрочем, и любопытство у него было какое-то вялое, бескрылое. «Что-то случилось» — вот все, что он понял. Значит, сообразил он, надо сидеть и помалкивать.

И он сидел, молчал, томился, вздыхал.

 

Между тем швейцар привел себя в порядок. Он тоже сидел, но сидел с важным видом. Он ждал. Примерно через час, он быстро, не теряя, однако достоинства, подошел к парадной и широко ее распахнул. Вошел Кри.

Юрисконсульт не спешил. Он остановился, посмотрел вокруг себя — розовый, шикарный, улыбающийся. Он снял пальто, шляпу, бросил все это на руки швейцара, потом спросил:

— Этот, как его, уже примчался?

Именно эти слова произнес юрисконсульт, и швейцар больше не сомневался, что тринадцатый министр скончался, как скончались до него предыдущие двенадцать. А так как Кри был настроен благодушно, а с другой стороны служебное его положение пока что позволяло говорить с ним без особой почтительности, то наш швейцар, как писали в старину, осклабился и, улыбаясь, ответил:

— А то, как же! Сидит!

Кри стал подниматься по лестнице с медлительностью и спокойствием земного царя, которого ждали придворные. Так подумал швейцар. Он любил почитывать — в особенности романы из жизни высокопоставленных лиц земного шара.

Теперь нам надлежит невидимым образом проникнуть в кабинет министра, куда вошел Кри. И хотя юрисконсульт впервые за все годы своей работы в министерстве оказался в этом кабинете, он нисколько не смутился. Он был так же спокоен и так же сиял. Нельзя было даже заметить, что он насторожен.

Последовало взаимное приветствие. Министр пригласил юрисконсульта сесть на диван, сам опустился рядом с ним и чтобы придать предстоящей беседе задушевный характер, положил руку на его колено. Кри и не шевельнулся.

— Вчера, когда я в присутствии посторонних, вручил вам денежную премию, я не мог, как следует поздравить вас с большим... с очень большим и небывалым успехом, — сказал министр и несколько раз с материнской нежностью погладил колено Кри. — Сегодня я пригласил вас, чтобы сделать это...

Кри вспомнил телефонный разговор и мысленно усмехнулся: «Ты и врать-то не умеешь, как следует».

 

— Скажите, как пришла вам в голову такая гениальная мысль, — продолжал министр.

«Так я тебе и скажу, как же! — подумал Кри. — Сунул мне вчера эти жалкие десятки тысяч уяриков^*, и славу, а будущее признание и расположение Гаша ты решил присвоить себе? Не выйдет, не выйдет, мой дорогой и новоявленный друг». Вслух он сказал:

— Пришла в голову, и все.

Рука на колене Кри замерла. Казалось, министр услышал не слова, сказанные юрисконсультом, а тайные его мысли.

— Завтра ваше имя будет известно всем гражданам Уяра. Сообщу вам по секрету — предприимчивые газетчики уже запаслись вашими портретами, уже написали восторженные статьи, которые пустят в печать, как только наш великий Гаш посмотрит вашу картину. Я говорю «вашу», ибо приказал снять фамилию сценариста. В самом деле, что бы сделал сценарист без вашей идеи? Ничего! Но дорогой мой Кри, вы знаете великого Гаша, и знаете, что его гениальный ум любит проникать решительно во все области нашей жизни... Представьте себе — после просмотра он подзовет меня и задаст мне тут же вопрос, что и я вам: «Как все это пришло в голову?» Что я ему отвечу?

«Однако ты не так глуп, как я думал», — начиная раздражаться, решил Кри. Игра ему надоела, и он сказал:

— Но ведь великий Гаш сможет обратиться непосредственно ко мне!

Министр рассмеялся. Играл он или был искренен? Его рука вновь стала гладить колено Кри.

— Вы не знаете наших порядков, дорогой Кри. Сразу видно, что вы никогда не были на просмотре в резиденции Гаша.

Это была истинная правда. Больше того — Кри никогда не видел Гаша и как большинство граждан Уяра довольствовался лишь портретами всемогущего. И все же из этого никак не следовало, что, не имея никаких гарантий, Кри должен был отдать свое счастье в руки министра.

«Гарантии, гарантии, мне нужны твердые гарантии», — думал Кри.

 

О том же думал и министр, и не потому вовсе, что он умел читать мысли собеседника. Дело в том, что «забрать счастье» Кри он не мог при всем желании. С него было вполне достаточно, что гениальная идея возникла и оформилась в недрах министерства. Люди на Плутоне также не верили друг другу, как люди земного шара. А так как министр хотел, чтобы Кри верил ему, он решил дать необходимые для веры гарантии.

— Кстати, я хочу познакомить вас с приказом, который я распорядился ночью составить. На рассвете секретарь привез два экземпляра — для меня и для вас. Завтра он будет вывешен и объявлен по всему министерству. Но он уже зарегистрирован, подписан и имеет законную силу. — Говоря так, министр достал из портфеля бумагу и протянул ее Кри.

Бумага была кратка. В ней говорилось, что картина «Великий Елив» создана не только по идее и инициативе Кри, но и под непосредственным его руководством. Все права на картину принадлежат Кри. Подписи. Печати.

«Вот это другой коленкор», — пряча бумагу в карман, подумал Кри. От души отлегло, и теперь можно было поделиться с министром своими мыслями.

— Я всегда следил за бесконечной дискуссией наших искусствоведов, режиссеров, драматургов, сценаристов, — произнес он и вдруг почувствовал острую ненависть ко всем этим бездельникам, работавшим в министерстве, и к министру, разумеется, хоть все они вместе взятые до последнего времени вряд ли догадывались о существовании какого-то юрисконсульта. — «Ох, сволочи! — с озлоблением думал юрисконсульт. Годами, десятилетиями получали вы огромные оклады и большущие гонорары, ваши идиотские статьи печатались в газетах и в отдельных сборниках, ваши портреты продавались во всех кинотеатрах Уяра, во всех киосках, во всех почтовых отделениях, вас знали во многих странах Плутона. А что, что вы сделали? Сегодня вы оспаривали то, что утверждали вчера, и все это для того, чтобы завтра опровергнуть сегодняшние истины. А картин выпускали все меньше и меньше. — Вы даже на этом, на дискуссии о том, почему их так мало и почему они так плохи, наживали деньгу.

 

Я же не существовал. Меня просто не было не только в стране, но и в самом министерстве. Где там! О ваших спорах я знал лишь из газетных сообщений: «На последнем собрании кинодеятелей с яркой речью выступил такой-то». Ох, ироды, чумы на вас нет! Никому, никому не пришло в голову хоть раз, один лишь раз пригласить на дискуссию юрисконсульта. А что он знает, юрисконсульт? Это ведь канцелярская крыса, презренное существо, пустое место, штатная единица, не больше. И вот оказалось, что этот пигмей, этот несуществующий тишайший человек одним своим предложением совершил переворот в вашем мире. Ну что, что? Что теперь скажете?» Кри покраснел, сжал кулаки. Ах, как хотелось ему швырнуть все свои обиды сидящему рядом с ним собеседнику, а заодно швырнуть и вчерашнюю жалкую подачку, расшифровать, по-настоящему расшифровать значение министерских слов — «Дорогой мой Кри!» Увы, юрисконсульту нужно было молчать, как он, таясь, молчал всю жизнь, сокровенные мысли следовало пока что прятать. И все же какие-то отголоски этих мыслей не могли не проникнуть в его речь.

— К сожалению, — сказал он, и судорога исказила его лицо.— К сожалению, о ваших дискуссиях я знал лишь из печати. Я хочу сказать, что все это была пустая болтовня.

— Пустая болтовня, — как эхо повторил министр.

— В самом деле. Давайте разберем всю продукцию вашего министерства... — Кри на мгновение остановился. «Не хватил ли я через край? Не следует ли быть как всегда сдержанным и хладнокровным?» Но министр кивал головой, и Кри продолжал: — нашего министерства... Для удобства я разделю картины на группы. Группа историческая. Тут наши горе-мастера больше всего напутали. Вот, скажем, они изобразили Нуна Двадцать Четвертого кровавым и грозным, а великий Гаш заявил, что Нун сама кротость, голубиная чистота, и картину зарезал. Точно так же резкое осуждение получили картины о Пое Первом, Хесе Шестом, Тофе Десятом и так дальше и тому подобное. Я уже не говорю о бытовых картинах старого времени. Тут что ни картина, то провал. А современность? Боже мой, сколько миллиардов уяриков похоронено, то есть, съедено тунеядцами, и все зря. Тем вре-

 

менем продолжалась дискуссия, выдвигались все новые и новые теории: «Долой презренную, ползучую правду!» «Да здравствует правда во всей ее полнокровной красоте!» На сцену вытащили добрый десяток реализмов — критический, иронический, горький, соленый, полусладкий, сладкий, как рахат-лукум. «Новый человек!» «Человек будущего!» «Человек сегодняшнего дня». «Показать грань между сегодняшним днем и завтрашним». «Долой всякую грань» и т. д. и т. п. Каждая теория — это новый десяток плохих картин, новые миллионы уяриков, пущенных в трубу. Эти идиоты порой не понимали, почему великий Гаш ругает нашу продукцию. Но скажите, мог ли он ее хвалить?

Обилие слов душило Кри. Он даже не заметил, что, предложив разбить картины на группы, он тут же забыл об этом. Но как ни был он возбужден, какая-то доля здравого смысла следила за его словесным извержением, и круто свернув в сторону, перепрыгнув через множество ступенек, он напомнил о Гаше и его отношении к картинам. Это напоминание было более чем кстати. И если кое-какие мысли Кри не совпадали с мыслями министра, то после слов о Гаше противоречия сразу исчезли, и министр поспешил согласиться с юрисконсультом.

— Браво, браво, — сказал он. — Целиком и полностью согласен с вами, дорогой мой Кри. Целиком. Полностью.

Кри посмотрел на министра, на унылое его лицо, на его рыбьи глаза, и потерял желание говорить с ним так горячо и подробно.

— Одним словом, проанализировав всю нашу продукцию за двадцать с лишним лет, я пришел к заключению, что она не годится главным образом потому, что наша собственная современная жизнь не нашла в картинах отражения.

— Скажите, — голосом не юрисконсульта, а грозного прокурора обратился он к министру. — Скажите, как могло случиться, что мы, то есть наша кинематография до сих пор не показала изумительную, потрясающую деятельность основоположника нашей республики — Елива? Это ведь не просто упущение, даже не ошибка, а страшное преступление! Подумать только, в дурацких дискуссиях забыть главное!

 

Кри вновь умолк. «Зря, зря я так горячусь и так распространяюсь». И он сказал:

— Остальное произошло на ваших глазах... Впрочем, нет. Вы, конечно, не знаете, что совет режиссеров и совет сценаристов не пожелали даже обсудить мое предложение. Год, целый год они измывались надо мной. Пятнадцать раз я писал вам об этом, и все пятнадцать раз мои письма оставались без ответа...

— Мой идиотский секретариат не счел нужным доложить мне об этом, — воскликнул министр.

— Это прошлое, это вчерашний день, — желая смягчить удар, заметил Кри. — В конце концов, после долгих моих стараний, был написан под моим руководством сценарий, а затем его и поставили...

— С чем я вас вновь и вновь поздравляю, — перебил его министр. — Сейчас, с вашего разрешения, я вернусь к началу нашей беседы, вернее, к нашему телефонному разговору. Давайте, прошу вас, еще раз вдвоем просмотрим картину. Дело у нас общее — то есть, в основном ваше, а частично и мое. Уверяю вас, это нисколько нам не помешает. Я позвоню, а через десять минут прибудет киномеханик. А пока что давайте позавтракаем.

— Я завтракал, — остыв, произнес Кри.

— Может быть, вина?

— Не пью по утрам... Еще раз говорю вам — это ничего нам не даст. — И Кри похвастал: — Я изучил каждый метр, каждый кадр «Елива», можете не сомневаться.

— Я и не сомневаюсь, — согласился министр. — Но, как говориться, береженого и Бог бережет.

* * *

 

В Уяре, когда было нужно, умели работать с похвальной быстротой. Ровно через десять минут явился киномеханик. Кабинет министра был приспособлен к демонстрации картин, и скоро, сидя в креслах, Кри и министр услышали знакомый стрекот, голубой столб света озарил бесшумно опустившийся экран и один за другим стали появляться кадры «Великого Елива»...

 

Девяносто девять процентов человечества, люди получающие жалование, зарплату или трудодни, живущие однообразной жизнью, шагающие пусть по извилистой, но все же по сравнительно терпимой дороге жизни, вряд ли поймут, что произошло с нашим Кри, когда он увидел на экране надпись — «По мысли, идее и сценарию Кри»... Тщеславие, дорогие граждане, тщеславие, и если этот микроб вас не поразил, то мои слова мало вам помогут, объяснения ни к чему.

Мы не принадлежим к тем, которые пытаются слепым рассказать, как выглядит небо, глухим — прелесть женского шепота. Скажем лишь, что при виде первых кадров со своей фамилией (эти кадры были показаны впервые, так как их в авральном порядке изготовили ночью), Кри не взвыл от радости, не стал хлопать министра по плечу. Ничего такого с ним не произошло. После беседы с министром Кри как бы застыл. Он лишь подумал, что, пожалуй, мог бы сообщить жене чуть больше, чем сообщил ей вчера и сегодня утром. «Целых два с половиной года, пока я воевал и ставил картину, я ничего ей не говорил»... Эта мысль владела им недолго! «Ничего, успеется, столько ждала, еще подождет. Да и что ей? Моих мук, моих терзаний она все равно не поймет. Ну, а материальные награды она получит, часть этих наград она уже вчера получила».

Так было покончено с мыслью о жене, и Кри вновь сосредоточил свое внимание на потоке кадров. Он, конечно, сильно преувеличил, когда сказал, что изучил каждый метр картины. Но в целом он, разумеется, знал ее неплохо, ему были известны решительно все трудности, связанные с постановкой этой грандиозной эпопеи. Четыре актера, целых четыре, играли незабвенного Елива. Один изображал его младенческие годы. Да, уже с малых лет ярко выразилась направленность Елива. Он выступал в школе и вел работу не только среди товарищей по школе, но и среди всего населения небольшого городка, в котором он родился и рос. Он вздыхал и сокрушался, когда видел, как пахарь за сохой бредет по поверхности Плутона. Он лил слезы, когда сталкивался с черномазыми рабочими. Впрочем, слезы лил он погодя и только в ранние годы. Молодой талантливый актер образно и ярко показал, как слезы быстро исчезли, и молодой Елив стал

 

ненавидеть настоящее и мечтать о счастливом будущем. Второй актер, изображавший Елива в тайге, куда он был сослан, и в другой стране, куда он бежал, ковал будущую победу, и ни капельки не сомневался в том, что победа будет осуществлена. И Елив действительно осуществил ее. Это с предельной насыщенностью показал третий актер. Наконец четвертый показал его основателем республики Уяр. Гремела музыка. Ликовал народ. Такова была картина. Она продолжалась полтора часа. Чтобы описать ее, во всех подробностях изложить ее содержание, потребовалось бы несколько месяцев. Мы потратили на это несколько минут. Вскользь упомянем только о трудностях постановки картины. Лишь на то, чтобы найти четырех актеров, последовательно похожих друг на друга, а всех вместе на незабвенного Елива, неутомимый режиссер потратил шесть недель. К его чести надо сказать, что одним из первых он понял всю ответственность, которую рок взвалил на его плечи. Киномеханик включил свет. Картина была окончена. От напряжения министр покрылся испариной, он осунулся и дрожал. Кри глянул на него и как бы между прочим спросил:

— Ну, как?

— Гениально, гениально, — воскликнул министр. — Таких картин у нас не было и... Он чуть не сказал «и не будет», но вовремя спохватился и закончил: — Я надеюсь, что вы еще не раз порадуете нашу страну...

Вот что сказал министр. Кри заставил себя долго молчать. Потом, когда министр решил, что ответа не последует, юрисконсульт как милостыню бросил ему:

— Благодарю.

На просмотре с участием великого Гаша

 

Генеральный просмотр был назначен на семь часов вечера, и уже к шести в одной из резиденций Гаша собралось человек полтораста. Были тут члены девятки, так называемые полувеликие, министры и их заместители, крупные военные с их блестящими знаками отличия и различия, главы полиции — явной и тайной, официальные представители литературы и искусства. Немногие из приглашенных, пользо-

 

вавшиеся особым расположением Гаша, явились со своими женами.

Только боязнь банальностей мешает нам сравнить шум в резиденции с шумом в растревоженном улье. Люди не сидели на своих местах, они прогуливались, оживленно переговаривались, в общем, вели себя как в фойе театра перед представлением или после одного из актов. Все говорили о картине «Великий Елив», и в этом была немалая заслуга министерства по делам кинематографии, которое успело распространить слухи о новом шедевре. Когда Кри вошел в резиденцию, он услышал за спиной свою фамилию, повторенную множество раз. Три десятка человек сказали — «Вот он!» Пять с лишним десятков — «Смотрите, смотрите, это Кри!», а одна наивная дама воскликнула — « Если бы я встретила его на улице, то ни за что не подумала бы, что это он и есть Кри, клянусь Богом».

Кто-то хлопнул Кри по плечу, и наш счастливец обернулся. Перед ним стоял человек средних лет, чернявый, скромно, но хорошо одетый. Он радостно скалил зубы.

— Узнаешь? — спросил он.

— Н-н-нет... — ответил Кри, изо всех сил сжав зубы.

— В самом деле?

Будь этот вопрос задан в другом месте, Кри, притворившись, ответил бы тоже резко и категорически. Сейчас он с деланным спокойствием сказал:

— По-моему, вы ошиблись...

— Ах, Кри, Кри, бесстыдник Кри! А ведь мы одну школу посещали, в одном классе были, и, если не ошибаюсь, одно время на одной скамейке сидели. Ну-ка, ну-ка, напряги память...

Кри притворился, что напрягает память. А человек все шире улыбался и обе руки положил на грудь своего школьного товарища.

— Не узнал? Нет? Ах, Кри, Кри... — но так как эти восклицания были уже произнесены, и человек не хотел повторяться, он, наконец, сказал:

— Мэм! Мэм, собственной персоной! Поздравляю тебя, дорогой мой!

Он обнял и звучно, несколько раз поцеловал Кри.

 

Теперь юрисконсульт также горячо стал целовать Мэма.

— Мэм, Мэм, голубчик, так это ты, ты, ты? — воскликнул он и стал врать: — А я встречал в газетах твою фамилию, думал, что это так, однофамилец... Я и представить себе не мог...

Оба, казалось, были взволнованы и произносили весьма ординарные слова, приводить их нет смысла. Мы лучше воспользуемся небольшой этой паузой и сообщим, что Мэм был личным секретарем Гаша. (Вот как взлетел этот человек! Несмотря на это, он, как мы видим, просто и сердечно отнесся к будущей знаменитости — бывшему своему школьному товарищу Кри.)

— Но как, как ты мог все эти годы не обращаться ко мне, лучшему своему товарищу? — несколько оправившись от более чем прохладной встречи, спросил Мэм. — Неужто за все это время ты ни в чем не нуждался — ни в духовной, ни в материальной поддержке или помощи? Не верю, не верю. Ах ты, разбойник, скромняга. Пришел бы, справился — тот ли это Мэм или не тот? Ай-ай-ай-ай-ай!

Кри молчал. Волнение проходило, он успокаивался — вновь мог рассуждать. Мысленно, сознаемся, только мысленно — он ответил «лучшему своему товарищу». Десятки раз он видел портреты Мэма, читал его биографию в Большой Энциклопедии и отлично знал — это тот самый Мэм, с которым он играл в перья, ходил в школу, дрался во время перемен. Но он также знал, что Мэм встретил бы его — жалкого юрисконсульта второстепенного министерства — с кислой миной, если вообще пожелал бы встретиться с ним.

— В будущем, друг мой, помни, — сказал Мэм. — Что бы ни было, какие бы трудности ни стояли на твоем пути — валяй ко мне. Вот именно, по-простецки, по-товарищески — валяй ко мне. И я — клянусь в этом — ни в чем и никогда тебе не откажу. Запомни: ни в чем и никогда.

Последнее слово было произнесено в тот момент, когда все присутствующие шарахнулись в разные стороны. Они как бы застыли вдоль широкого и пустого пространства, и по этому пространству шествовал Гаш. Чуть опомнившись, Кри стал вглядываться в лицо Гаша. Властелин был похож на сержанта сверхсрочной службы. Низкий лоб, изрытое оспой лицо, усы. Было что-то очень грубое и вместе с тем сильное

 

и властное во всей его фигуре, в том, как он твердо и решительно, с какой-то нарочитой или естественной замедленностью ставил ноги. Кругом начали рукоплескать, и Гаш также похлопал — себе, окружающим или, быть может, авансом картине «Великий Елив»? Многие — и министр по делам кинематографии в их числе — именно к картине отнесли его хлопки. «Есть, — подумали они. — Клюнуло! Существует все же счастье на Плутоне! Повезло же этому Кри!»

Гаш направился к своему месту и сел в кресло. Лишь после этого, стараясь не шуметь, сели остальные. Погас свет. Началась демонстрация картины.

Нет возможности описать и зрительный салон — как тут опишешь, когда кругом темно, видны лишь силуэты голов и голубой столб света? Скажем только, что все время раздавалось потрескивание аппарата, ничего больше, — никто не смел и шевельнуться, а уж о том, чтобы шептаться и выражать свое отношение к картине не могло быть и речи. Многие от волнения не могли разобраться в виденном, но это не имело значения. Все молча ждали конца, ждали хоть одного движения Гаша, чтобы исступленно кричать, аплодировать, топать ногами, неистовствовать. Картина «Великий Елив» была незаурядна, в этом никто не сомневался, но последнее слово принадлежало Гашу, он должен был выразить свое отношению к ней, подать знак.

И знак последовал, как только в салоне зажгли свет. Все видели, что Гаш взволнован. Оспинки на его лице наполнились капельками пота. Он достал свою трубку, закурил и, забыв о платке, рукавом вытер пот. Потом поднялся, направился к выходу, и, прежде чем скрыться, резко, громко, твердо произнес:

— Дурачье!

Как понять это слово?

 

Погода часто соответствует настроению действующих лиц повествования, и в этом никого нельзя винить, даже тенденциозных авторов. Так бывает, и так было на этот раз. Тускло, мерзко горели уличные фонари, лил дождь, ручьи бурлили вдоль тротуаров, капли плясали на асфальте, на крышах

 

автомобилей. Засунув руки в карманы пальто, нахлобучив шляпу, ступая так, что фонтаны воды обливали как встречных, так и его самого, Кри брел по городу. Давно уже он потерял направление, и теперь брел невесть куда, сворачивал с улицы на улицу.

Придя немного в себя, он начал ругаться, — а ругаться в Уяре умели как ни в одной стране. Сперва он ругался вообще. Влетело всем богам, всем ангелам и архангелам, Меркурию, Венере, Земле, Марсу, Юпитеру, Сатурну. Потом он стая ругать себя! Как? Человек родился и вырос в Уяре, он знал ее порядки, представлял себе все, что может произойти в этой стране, лютой ненавистью презирал розовых оптимистов и энтузиастов, и вот человек этот — он сам! — опростоволосился как мальчишка! Бог мой, сколько лишних слов он наговорил, какими ненужными, вредными надеждами забил голову!

Развалившись, он сидел в кабинете министра и — жалкая вошь, вонючий клоп! — он позволил себе критиковать работу министерства, всю его идеологическую деятельность. Искусствоведы не годятся, режиссеры не годятся, присяжные ценители и критики не годятся, Кри, один Кри, видите ли, хорош, один он готов затмить всех! Извольте приветствовать открывателя новых истин, «человека, совершившего переворот в киноискусстве». Ах ты, сволочь, сволочь, жалкая гусеница, возмечтавшая себя реактивным самолетом. Что — прилетел, добился, победил?

Расправившись, таким образом, со своей личностью, стал думать о том, что произойдет в дальнейшем. Представить себе это было легче легкого. Завтра его уволят из министерства, и уволят так, что поступить он уже никуда не сможет. Позвольте, а бумажка, которая лежит в его кармане? Ха-ха-ха, бумажка будет объявлена несуществующей, поддельной, ватерклозетной, не больше. Ну, а денежки, которые, расщедрившись, вручил ему вчера министр? Боже, какой осел задал этот вопрос. Что стоит бухгалтеру оформить эту подачку так, будто награда и не награда вовсе, а аванс, простой аванс? А когда его будут увольнять, бухгалтер как бы мимоходом скажет: «Аа, забыл, ведь за вами, гражданин Кри, числится авансик в размере тридцати пяти тысяч уяриков. Но вы

 

не беспокойтесь, министерство получит исполнительный лист; а там, если вам так и не удастся поступить на работу (а поступить на работу вам, разумеется, не удастся), мы опишем и продадим ваше имущество, ваши бебехи, вульгарно выражаясь...»

— Ах, здорово, — вслух воскликнул Кри и, сорвав с головы промокшую насквозь шляпу, бросил ее на асфальт. — Честное слово, здорово, браво, браво, браво!

Дождь, падавший на голову, несколько его охладил. «Со мной покончено, и навсегда. Так мне, кретину, и нужно, и кончено, и баста! Но что, что хотел сказать Гаш этим своим «дурачье»? К кому относится это слово?»

Мысль о слове дала так много ответвлений, что бедный наш Кри запутался. И долго еще, бродя по незнакомым улицам, наскакивая на людей, Кри думал и думал и ничего не мог придумать. Был же смысл в этом слове, глубокий скрытый смысл, в этом смешно сомневаться. Но какой, какой?

Он продолжал мучиться и шагать, мучиться и шагать. Внезапно его ослепил яркий свет. Он поднял голову. Он находился у подъезда третьестепенного театра « Вперед». Как ни был расстроен Кри, он вспомнил утреннюю свою беседу о Воке. Он сунул руку в карман. От письма Вока остался мякиш, похожий на губку, насыщенную водой, но конверт и билет сохранились. Все это он, подобно своей шляпе, с удовольствие бросил бы в лужу — благо такая лужа поблескивала рядом с театром. Но тут он представил себе жену, которая вновь, как утром сложит руки ковшиком, и прогнусавит: «Милый, родной, любимый, что случилось?» Бррр... Лучше самому залезть в лужу, чем услышать этот голос. И что, что можно ей ответить? Опять как утром — «можешь не беспокоиться?»

— Нет, нет, лучше смерть, — вновь воскликнул он. Но поскольку у него был выбор менее болезненный, то он остановился на нем: мокрый, растрепанный, страшный вошел в театр. Билетер крикнул: «Куда, куда»? Он еще успел сказать: «Идет последний акт... В нетрезвом виде...» Кри оттолкнул его и, держа билет в вытянутой руке, шагнул в зрительный зал.

 

В тихой заводи

 

Жил и умер в Уяре прославившийся на весь Плутон великий режиссер, педагог и теоретик Натс. Он оставил великое множество трудов и много талантливых последователей. Историки искусств точно подсчитали количество учеников Натса — актеров, выпестованных, как они выражались, незаурядным теоретиком.

К сожалению и во вред объективной действительности историки не подсчитали, сколько человек Натс сбил с толку, запутал и, в конечном счете, погубил мудреной своей теорией. Между тем, если б такой подсчет был сделан, то без всяких сомнений первое место в этом списке занял бы Вок.

Было время — оно относится к периоду гражданской войны в Уяре — когда беззаботный Вок с успехом выступал во многих провинциальных городах. Он был прост, непосредственен, легок. С одинаковой прямотой и бездумностью играл он любые роли. Одно он знал твердо: его задача — развлекать публику. И по мере своих сил он делал это и заставлял простодушных зрителей хохотать, вздыхать, а то и лить слезы. Свои роли он исполнял с той же революционной прямотой, с какой бравый петух топчет курицу.

За эту-то революционную прямоту полюбила его мечтательная девушка Ти. По всем правилам дореволюционной литературы Уяра, она не просто ушла к нему, а сбежала с ним. Три года о ней никто не знал. На четвертый она решила написать родителям. Она объясняла им, что в мире нет актера, равного Воку. Ее призвание — идти с ним рука об руку и помогать ему в совершенствовании его таланта. Подписала она письмо новой своей фамилией Вок.

После окончания гражданской воины Воки перебрались в столицу. Там-то они узнали о чудодее Натсе. Справедливость требует заметить, что на Бока разговоры о его системе не произвели особого впечатления. «Что ж, — рассудил он, — каждому свое». Не совсем так отнеслась к Натсу молодая женщина. В своих грезах она видела Вока рядом с Натсом. Натс был стар, лицо его казалось фарфоровым, седина украшала его голову, и женщина ясно представляла себе, что един-

 

ственный человек, который сможет заменить Натса это, безусловно, Вок.

И мечтательница начала действовать. Год потратила она на то, чтобы убедить Вока в его миссии. Достигнув же этого, она настояла на том, чтобы ее муж поступил в студию Натса. Она рассмеялась Воку в лицо, когда он сказал, что студия обречет их на полуголодное существование. Такой незаурядный человек как Вок должен думать о будущем, а не о настоящем, о небесном, а не о земном. «Полуголодное существование», — смеялась она. А, вдоволь насмеявшись, она стала приводить примеры из древней, средней и новой истории. Она сыпала именами и датами. Избранные голодали и холодали, они носили отрепья, и чернь издевалась над ними. Однако никто не сбил их с пути, ничто их не смутило. И они победили. Народ, массы с благодарностью запомнили их имена...

Так изо дня в день и с каждым разом все больше распаляясь, твердила мужу молодая женщина. Она обожала его, она закатывала глаза, она со всей страстью и не жалея красок расцвечивала его будущее, а это, как известно, действует как самый верный яд. Наконец, Вок уступил. Десять лет провел он в студии. Ах, какие это были годы! Он должен был все забыть, все зачеркнуть и начать с азов. Он работал как каторжник. Он учился заново и учился всему — ходить, сидеть, поднимать и опускать руки, открывать и закрывать рот, расслаблять свои мышцы, совершенствовать свою эмоциональную память, пользоваться двигателями психической жизни, ставить перед собой сверхзадачи и так дальше и тому подобное. И все десять лет и все последующие годы с надеждой, с неизменным обожанием, с истерическим восторгом смотрела на него жена. Впрочем, не только она. У четы Вок родился сын — Вок-младший, и буквально с молоком матери он всосал безграничную любовь к будущему заму Натса. У матери и сына был свой Бог, свой повелитель, свой сверхгений — Вок. Они запоминали каждое его слово, и не только запоминали, но и записывали — тайно от него, конечно.

Умер Натс. Кто занял его место? Какая-то бездарь с воробьиной фамилией Чив! Интриги, интриги, везде интриги! Но, в конце концов, правда, Правда с большой буквы

 

восторжествует. Вок не должен, не смеет огорчаться. Какой-то ничтожный педагог — его имя в свое время будет проклято человечеством — однажды заявил Воку, что в студии ему, собственно, нечего делать — занялся бы чем-либо другим. Но стоило Воку рассказать об этом жене и сынку, как они со всей искренностью подняли горе-педагога на смех, и так долго издевались над заявлением неуча, что Воку ничего больше не оставалось, как согласиться с ними.

Так текла жизнь, шел год за годом. Каждая неудача Вока, а неудачи, надо заметить, преследовали его как гончие псы зайца, лишь укрепляла веру жены и сына, раздувала их надежды. Можно, оказывается, наслаждаться не только успехами, но и неудачами. И если после окончания студии ни один театр не хотел принять Вока, значит тут до поры — до времени действовали темные силы, которые боялись, чтобы алмаз не засиял среди булыжников. «Надо ждать, не следует сдаваться», — в один голос твердили Вок-жена и Вок-сын. Не было денег, и женщина научилась портняжить. Она поседела за швейной машинкой, но ни разу не подумала, что Вок должен отступить или не дай Бог заняться другим делом. «Придет, придет его время», — уверяла она. «Придет, придет его время», — вслед за матерью говорил младший Вок.

Еще помогало им в их трудной жизни то, что они питались малыми радостями, наслаждались ими до самозабвения. После десятилетних поисков работы (интриги, интриги!) Воку с большим трудом удалось устроиться в третьеразрядном театрике «Вперед». Нечего и говорить, что в представлении жены и сына театр этот сразу превратился в передовой и ведущий. «Ну, дорогой Вок, пришло твое время», — в один голос воскликнули они. А когда еще через несколько лет Воку дали небольшую роль, они окончательно восторжествовали.

Наступили самые бредовые месяцы в жизни нашей семьи. Вок обложил себя книгами и с рассвета и до поздней ночи обдумывал свою роль. Давно уже он потерял былую легкость, движения его отяжелели, а сам он как бы окостенел. Седой, сильно похудевший, он не выходил из своей комнатки. В доме стояла мертвая тишина, и только изредка раздавался басовитый голос — это Вок произносил фразу из своей роли. С недоумением думал он и о том времени, когда такую роль он

 

готовил час, не больше, а то и просто «валял ее под суфлера». Увы, это время навсегда ушло! Он был похож на паралитика, который сызнова учится ходить, сидеть, говорить. В результате всех манипуляций голос его стал еще более грубым, движения — топорнее. Но ему и его семье казалось, что наконец-то он по-настоящему, творчески освоил систему Натса.

И вот приближается счастливый день. Так как театр «Вперед» всегда почти наполовину пустовал, Вок выпросил десятка полтора бесплатных билетов. Потом он вспомнил всех своих бывших друзей (настоящих у него не было), написал им письма, приложил к письмам билеты, и целый день жена и сын бегали по городу, разносили приглашения. Обессиленные, Вок-жена и Вок-сын вечером вернулись домой.

— Представляю себе количество лавровых венков и корзин цветов, которые тебе завтра преподнесут, — сказал Вок-младший.

— Да, — счастливо вздохнув, сказала седая женщина. — Их будет не мало.

— А в старое время актерам преподносили портсигары, часы и даже продукты питания, — вспомнил вдруг Вок.

— Но разве в старое время умели ценить настоящее искусство? — дуэтом спросили домочадцы и тут же добавили: — Гениям всегда было трудно. Но, в конце концов...

Это была старая песня, она повторялась такое количество раз, что звучала как небесный голос.

Вок ничего не ответил.

Последние два часа перед тем, как вместе с женой отправиться в театр, Вок провел в уединении. Боясь нарушить тишину, женщина и юноша объяснялась знаками. Закрыв глаза, Вок сидел в продавленном кресле и пытался сосредоточиться. Это было нелегко. Теория покойного Натса связала его по рукам и ногам. При каждом движении он вспоминал теперь десятки непреложных законов. Прежде чем разомкнуть уста, следовало привести в порядок свою эмоциональную память — попробуй, приведи ее в порядок, окаянную! И он сидел тяжелый, как памятник, и мысль его ворочалась с такой медлительностью, что под конец он стал думать односложными словами — «Да, — думал он, заканчивая двухчасовое уединение. — Да, да, да».

 

Затем наша троица отправилась в театр и заняла уборную Вока. Никому ничего не говоря, и ни с кем не посоветовавшись, юноша захватил с собой молоток и гвозди и начал их вколачивать в стену.

Бок-отец гримировался и вновь и вновь тяжело ворочал в голове свою роль. Седая женщина вздрогнула.

— Что ты делаешь? — побледнев, воскликнула она.

— Ты видишь, мамочка.

— Я не то спросила... Зачем ты это делаешь?

— Для лавровых венков, мамочка.

Услышав слова сына, мать ободрилась. Отец в это время накладывал белила на нос, и нос его стал похож на острый кусок льда. Он повернул голову и вновь произнес свои — «Да, да, да!»

Потом все трое долго смотрели на часы. Три сердца бились громко, гулко. Кровяное давление у актера, его жены и сына повысилось раза в полтора. За десять минут до начала в дверь просунулась голова помрежа.

— Вы готовы?

— Да, да, да...

Еще через десять минут вновь просунулась голова помрежа.

— Выходите!

Вок вышел. Побледнев, мать и сын взялись за руки. Текст воковской роли они знали так же хорошо как их муж и отец. Но смотреть даже в щель они боялись. Высокое давление и шум в ушах мешали им слышать все то, что происходило на сцене. Только оглушительное рукоплескание и неистовый шум могли их вернуть к нормальному восприятию жизни. Рукоплесканий и шума не было. Под конец раздались два-три хлопка. После первого акта никто не принес ни лавровых венков, ни даже вульгарных цветочков. Вок вновь сел на свое место и стал готовиться ко второму действию.

— Правильно, правильно, — вдруг воскликнул юноша.

— Что, мой мальчик? — спросила мать. Чтобы хоть немного успокоиться, она принесла с собой шитье и то и дело колола пальцы.

— Тонкий зритель знает, что аплодировать и преподносить цветы следует к концу спектакля.

 

— Ты прав, мой сын, — сказала мать. Отец ничего не сказал. Он продолжал совершенствовать свою эмоциональную память.

— И правильно, что папины друзья пока что не явились в уборную, — продолжал юноша. — Они придут к концу спектакля.

Таким образом, надежда семьи получила трехактную отсрочку. Юноша говорил убедительно, и мать поверила ему. Поверил ему и отец.

И все же после окончания спектакля их вера, как дрейфующая льдина, дала трещину. В освещенной уборной мать оставила под конец лишь одну лампочку. Вок разгримировался. Тени от гвоздей длинными, кривыми линиями падали на стену. Было как-то по-особому тихо, — эту тишину и эти три одинокие фигуры покойный Натс признал бы изумительным финалом, сыгранным талантливейшей троицей, поставившей перед собой и решившей грандиозную сверхзадачу. И вдруг...

Слово понято!

 

Но прежде чем рассказать о том, что произошло в уборной Вока, мы вынуждены вернуться к нашему старому знакомому Кри.

Читатель, надеемся, помнит, в каком виде он ворвался в театр. С трудом, шатаясь и наступая зрителям на ноги, он отыскал свое место. В полном изнеможении он упал на кресло. С его волос, как с крыши после ливня, капала вода. Он обхватил голову руками и, глядя на свои ноги, согнувшись, сидел неподвижно. Его соседи справа и слева слышали, как он несколько раз повторил: «Как понять это слово?». Один из зрителей сострил: «Тут и понимать нечего, это слово называется «спиритус». Кри никакого внимания не обратил на замечание остряка. Внезапно он поднял голову, и ему показалось, что он галлюцинирует. Боже милостивый! По сцене тяжелой поступью шагал сам Гаш! Кри видел его замедленные движения, он слышал его голос, — этим именно голосом он и произнес свое «Дурачье!».

«Конец», — подумал Кри. Итак, он спятил. Не сегодня — завтра он забьется в темный угол, будет плакать и рычать или, наоборот, с ножом будет бросаться на прохожих. «Смерть

 

в доме для умалишенных... не о таком ли ты мечтал конце, гражданин Кри?» — спросил он себя и почувствовал нечто вроде удовлетворения. — «Так тебе, идиоту, и нужно, очень даже хорошо!»

Все же перед тем, как окончательно пойти ко дну, надо было сделать последнюю попытку и проверить свои умственные способности. Он посмотрел на соседа справа и умоляющим голосом спросил:

— Скажите, вы толстый и лысый?

— Ш-ш-ш, — зашипели зрители.

— Безобразие, пьяных пускают в театр, — крикнул толстяк. Впрочем, он не столько возмутился, сколько струсил. В следующий момент он быстро покинул свое место.

— Вот возмутительная бочка, — крикнула женщина, которой он наступил на ногу.

«Ага, бочка, — радостно подумал Кри. — Все-таки, бочка».

Отныне надо было действовать более осторожно. И когда публика успокоилась, Кри тихо и вежливо обратился к своему соседу слева:

— Скажите, пожалуйста, как фамилия этого актера?

Чтобы показать, что мокрый, взъерошенный безумец не внушает ему страха, сосед слева ответил ему более чем подробно:

— Этой дубины, хотите вы спросить? И зачем только выпускают таких олухов на сцену? Какой-то там Вок...

«Ну, значит, я не так уж опасен», — подумал Кри и начал вглядываться в игру Вока. Теперь он, как говорится, весь был внимание. Из предосторожности сосед слева чуть-чуть отодвинулся. И правильно поступил. В следующий момент Кри воскликнул:

— Понял! Ах, я болван! Идиот! Осел! Меня сеном надо кормить! Сеном, соломой!

Теперь шикал весь ряд. (К счастью, туговатый на ухо Вок ничего не слышал: он расслаблял свои мышцы и совершенствовал эмоциональную память — играл, то есть.) Кто-то крикнул — «выведите этого идиота!» Два капельмейстера бросились к Кри. В это время кончился спектакль.

— Был идиот, да весь вышел, и я вам еще покажу, — неистово аплодируя, крикнул юрисконсульт.

 

Аплодисменты его утонули в шуме публики, которая стала покидать зрительный зал. Но это мало смутило Кри. Первым делом следовало привести себя в порядок. Он направился в мужскую уборную. Там старичок складывал в чемоданчик свои гребешки, щетки и бутылки с вежеталем и одеколоном.

— Остановитесь, — сказал ему Кри и бросил на стол десять уяриков. — Приведите меня в порядок — причешите, наодеколоньте, хотел я сказать. И если вы это сделаете в три минуты, вы получите еще десять уяриков. Быстро!

Нечего и говорить, что старичок засуетился, — его чуть не хватил удар. Десятку он положил в карман и действительно работал с предельной быстротой, то и дело глядя на часы. Секундная стрелка, чудилось ему, прыгала как кузнечик. Кончив, старичок сказал:

— Ровно две минуты и пятьдесят восемь секунд!

Кри бросил ему вторую десятку. Среди толпившихся в раздевалке были и соседи Кри по ряду стульев в театре. Но сейчас они его не узнали. Перед ними был джентльмен, знающий себе цену, вежливый, со спокойными и неторопливыми движениями. Он направился к артистическим уборным, и ни один служитель не остановил его. В темноватом коридоре, наталкиваясь на полураздетых актрис и не обращая на них внимания, он всем задавал один и тот же вопрос: «Где уборная артиста Вока?». Наконец ему указали на одну из последних дверей. Он подошел к ней, остановился, перевел дыхание. Постучал.

Три голоса ему ответили:

— Войдите!

Все трое, разумеется, его не узнали: Вок — потому что не виделся с ним более двадцати лет. Воки — жена и сын — потому что вообще его никогда не встречали.

Кри это не смутило. Он знал актеров и знал, как следует с ними говорить.

— Дорогой мой Вок, у меня нет слов, — так начал он. — Тыне просто хороший актер — в этом я не сомневался и в годы гражданской войны, когда мы встречались — ты — гений, ты — лучший из лучших.

Он стоял перед Боком и не обращал внимания ни на седую женщину, ни на юношу.

 

— Мамочка, возьми себя в руки, — услышал он. — Мамочка, тебе дурно?

И крик:

— Спасите ее!

Бок-жена упала в обморок. Муж, гость и сын оказали ей первую помощь.

— Извините, — смутившись, пробормотала она. — Нервы, нервы.

На слова юрисконсульта Вок не мог ответить. Он был ошарашен, и ему хотелось продлить этот счастливый момент. Впервые в жизни он слышал такую похвалу. Но молчал он еще и потому, что как только очнулась его жена, Кри вновь заговорил:

— Я — рядовой работник министерства по делам кинематографии и не мне говорить о твоей игре. Но я — человек дела. И я хочу предложить тебе сыграть для кино ответственную роль....

Опять женщина дрогнула, вновь юноша приободрил ее.

— Ответственнейшую роль, — ораторствовал Кри. — Я приму все меры, и я даю гарантию, что предложение мое будет принято. Надеюсь, что я нахожусь среди своих, и все, что я здесь скажу, останется между нами...

— Можешь не сомневаться, — сказал Вок.

— Не сомневайтесь, — произнесли женщина и юноша.

— Повторяю, это пока между нами, это пока мой проект, но он пройдет, он не может не пройти... Так вот. Я хочу, я настаиваю, чтобы ты в картине сыграл Гаша. Только ты сумеешь сыграть эту роль!

Трудно, а вернее и невозможно описать, что произошло в уборной после этого заявления. Мы только приведем слова, сказанные тремя Боками.

— Ты шутишь, — сказал Вок и уронил стакан. В эту минуту он забыл систему Натса. Он даже не подумал, что разбитый стакан — к счастью.

— Дайте я вас поцелую, — сказал юноша.

— Мое сердце, — простонала женщина. За ее слова и ухватился Кри.

— Ваше сердце должно работать как мотор — безотказно — ибо оно принадлежит лучшему артисту Плутона. — И, обратясь к Боку: — Кстати, дорогой мой, сколько ты получаешь в театре?

 

По свойственной актерам привычке Вок назвал вдвое большую ставку. Кри рассмеялся.

— Ты будешь получать двадцатикратную ставку. Гарантирую тебе «народного».

Несколько овладев собой, женщина сказала:

Знаете, денежная сторона меньше всего нас интересует...

— Но ведь одно связано с другим, — возразил Кри. — Можно даже сказать так: пятикомнатная квартира, обставленная по наипоследнейшему слову моды, автомобиль и прочее и прочее свидетельствует о том, что артист велик, знаменит и беспредельно талантлив...

Юноша молчал. У Вока на лице появилась самодовольная улыбка. Седая женщина то бледнела, то краснела.

— Об одном лишь прошу — молчать и молчать, никому ни слова, — сказал Кри. — Ждите двадцать четыре часа. В течение этого времени я приму меры. Повторяю — я убежден в успехе. Речь идет не только о вас, но и обо мне. Последние слова Вок понял по- своему. Видно все тонкости, которые он вбил себе в голову благодаря системе Натса, временно улетучились.

— О чем речь, — сказал он. — Пятьдесят процентов тебе за хлопоты.

— Совсем не в этом дело, — морщась, заметил Кри. — Повторяю мое требование. Клянитесь, что до моего прихода к вам, вы ни слова никому не скажете.

Три клятвы не заставили себя долго ждать.

Кри принимает меры

 

Остаток ночи Кри провел на улице. Он продолжал себя ругать, но — по-иному.

— Эх ты, чудачок! — шагая, думал он вслух. — Возвеличил мертвеца и забыл, совсем забыл живого. Горе — мудрецу! Ну что стоило показать, как рядом с Еливой растет, крепнет, становится все мудрей и мудрей будущий вождь — Гаш? Две линии — нисходящая и восходящая. Сюжет из земной Библии — слабый и дряхлый патриарх благословляет своего заместителя. Как же было не понять такой простой истины? Был ли в истории хоть один случай, когда люди

 

наживались на мертвеце? На живого, на живого нужно было делать ставку, и тогда я по праву мог бы назвать себя молодцом... Ну, а эта банда кретинов, которая готова была вознести меня до небес, все эти теоретики и искусствоведы, сам гражданин министр, оравший — «гениально, гениально»? Тогда что говорить о мелкоте. Завтра она будет каяться, бить себя в грудь и вместо цветов достанутся мне камни — как говорили в старину, каменья.

Мысль о завтрашнем дне вернула его к действительности. А что завтрашняя действительность будет не из приятных — в этом Кри мог не сомневаться. Город спит, и сон его безмятежен. Но перед тем Гаш произнес сакраментальное слово — «Дурачье». Завтра это слово будет расшифровано.

В поистине трагический момент Гаш вызовет к себе секретаря и продиктует ему свое решение. Тотчас же загремит, загрохочет государственная машина. Искусствоведы сочинят большие, с начинкой из цитат, статьи о страшной и непоправимой ошибке министерства по делам кинематографии и некоего, — именно некоего Кри. «Только абсолютным забвением наших принципов и установок можно объяснить появление такой гнилой картины», — напишут они. Еще через день министр — если он успеет — опубликует покаянное письмо и заявит, что гнилая картина больше не существует, а ее автор, этот некий Кри, уволен. Затем будут приняты другие меры...

— Но я не хочу, — по-заячьи пискнул Кри и оглянулся. Никого поблизости не было. Город продолжал спать, его улицы были безлюдны.

«Возьми себя в руки», — приказал себе Кри. Вновь и вновь — в который раз — он стал убеждать себя в том, что его будущее зависит лишь от него самого. Вновь и вновь нужно было сделать выбор — быть жратвой или самому жрать. И он, разумеется, предпочел последнее: «Тем более, — думал он, — что в моих руках такой замечательный козырь, такая находка. Только идиот или полный импотент может отказаться от удачи, которую судьба ему дарит».

Как видите, Кри верил сейчас в судьбу. Он готов был верить во что угодно. Но город спал, ночь не имела конца, пока

 

что ничего нельзя было делать. Оставалось только шагать, шагать до изнеможения и думать. А думы у большинства людей похожи на испорченную часовую пружину. Вот, кажется, ты завел ее, завел до отказа. И вдруг — тррр! — она раскрутилась. Изволь начинать сначала.

Однако, как сказал один из уярских философов, при всех обстоятельствах на смену ночи приходит рассвет. Несмотря на то, что мысли Кри шарахались из стороны в сторону, план все же был выработан. В девять утра в учреждениях Уяра приступают к работе. А в половине девятого — вот что значит выдержка! — Кри был в приемной Мэма.

Там, на стульях вдоль стен, уже сидели посетители, и молодой человек — один из многих сотрудников Мэма — обходил их. Большинство подавало заявления и просьбы. Человек пять хотели получить аудиенцию у одного из заместителей Мэма. Молодой сотрудник с удивлением посмотрел на Кри, когда юрисконсульт заявил, что ему необходимо повидать самого Мэма.

— По какому делу? — спросил сотрудник.

— По личному и очень важному делу, — ответил Кри. Как ни был сдержан и вышколен сотрудник приемной, он покачал головой, прежде чем занести в блокнот просьбу Кри.

Прошло не больше десяти минут. Сотрудник вернулся и подошел к Кри.

— К сожалению, Мэм занят и не может вас принять, — сказал он. — Ни сегодня, ни завтра, ни вообще.

Последнее слово сотрудник произнес с явным удовольствием. Будучи нахалом, он терпеть не мог нахальства со стороны других.

Будь Кри философом или моралистом, он мог бы вспомнить свое свидание с Мэмом, слова Мэма — «Ни в чем и никогда тебе не откажу», — вспомнить и сделать кое-какие выводы о человеческой верности. Но Кри было не до выводов.

— Будьте добры, передайте ему... — начал Кри.

— Гражданин, — остановил его сотрудник.

Но Кри не сдался. Сдаться — значит погибнуть, а он хотел жить. Выхватив записную книжку, записав три слова — «Дело касается тебя», и трижды подчеркнув «тебя», он вырвал листок и передал его нахалу.

 

— Здесь речь идет о жизни и смерти, и не моей, — сказал он таким тоном, что молодой нахал, пожав, впрочем, плечами вновь отправился в канцелярию.

«Если он меня и сейчас не примет, я ворвусь к нему, просто ворвусь, — решил Кри. — И пусть меня там схватят, я и там смогу сказать все то, что хочу сказать Мэму!»

Записка (вернее, трехсловный вопль) подействовала. Но — боги Плутона! — с какой кислой миной встретил его Мэм, как лениво и небрежно поднялся, а еще точнее — приподнялся навстречу настойчивому посетителю! Он посмотрел на часы и голосом мученика и мучителя сказал:

— Даю тебе пять минут, я очень занят. Я, конечно, понимаю, что записку ты написал сгоряча — какое отношение я имею к твоим делам, и какое дело может касаться меня, как ты изволил выразиться? Начинай!

Сказав это, Мэм снял часы с запястья и положил их на стол. Он сел, забыв пригласить Кри последовать его примеру. Он принял юрисконсульта из снисхождения, как принимают просителя самого последнего разбора.

И Кри начал. Все церемонии надо было отбросить, ни с чем не следовало считаться. Какое значение имела сейчас жалкая комедия, которую играл Мэм? «Пусть его, пусть!» Каждая секунда была дорога.

— Знаешь ли, дорогой Мэм, к кому относилось слово «Дурачье»? — прежде всего, спросил Кри.

— Уж, конечно, не ко мне, — заносчиво ответил Мэм.

— Разумеется. Оно относилось ко мне. Но — почему? Погоди, я сам отвечу. Потому, что я действительно болван. Как видишь, я достаточно самокритичен. — На несколько секунд он умолк. Мысленно он подходил к вопросу с разных сторон, как гончая к вепрю — рванет с одной стороны, с другой — не сразу схватит за горло. Но медлить, тянуть было нельзя, и он продолжал: «Дело касается тебя». И сейчас я готов подтвердить эти слова, если ты хочешь прыгнуть еще выше...

— Обо мне, я думаю, можешь не беспокоиться, — оборвал его Мэм.

— В чем моя ошибка? Поверь, я был на правильном пути, но, как на грех, свернул в сторону. Моя ошибка заключается

 

в том, что, увлекшись нашей историей, я начал с Елива. С Гаша, с Гаша надо было начать! О нем следовало сделать картину — только о нем! Сейчас есть замечательная возможность исправить эту ошибку. Замечательная! И хоть ты — я видел — поморщился, и даже перебил меня, но я еще раз повторяю: эта возможность связана с тобой, ее осуществление зависит от тебя. Но скажи, дорогой Мэм, сколько минут осталось в моем распоряжении?

— Три с половиной, — последовал ответ.

— Черт побери, мои длинноты! Так вот. Я нашел актера, который великолепно сыграет Гаша. Пожалуйста, не перебивай, я сам все скажу. Сценарий, подбор других актеров, работа режиссера и постановщиков — дело второстепенное, все это займет лишь несколько дней, и все это я беру на себя. Ты — соавтор, не перебивай, не перебивай, я знаю, как ты занят, тебе придется только просмотреть сценарий и сделать необходимые замечания. Ты и главный инициатор, пожалуйста, молчи, ты потом все скажешь. Что от тебя требуется? Во-первых, ты должен предупредить все последствия вчерашнего вечера... Я выражаюсь туманно, в моем положении вряд ли более точно выражался бы Соломон — жил такой мудрец наземном шаре. Картина о Еливе будет, понятно, снята и должна быть снята, но без шума и членовредительства. Ее как бы просто не было и нет. Я знаю твою близость к Гашу, и знаю, и знаю, что тебе удастся это сделать. Во-вторых, и это, конечно, тоже в твоих силах — ты должен устроить так, чтобы мой замечательный актер мог из какой угодно норы, хотя бы в продолжении часа наблюдать великого Гаша. Ты знаешь этих самородков — им подавай натуру. Вот и всё, и всё, и всё. Если не будет вопросов я, пожалуй, кончил...

Мэм очень спокойно и медленно взял сигарету из лежавшей на столе серебряной коробки и закурил. Он усмехнулся, и усмешку эту никак нельзя было понять. Во всяком случае, было важно, чтобы он сейчас молчал.

— Я знаю, я знаю, что ты хочешь сказать, — быстро произнес Кри, — Гаш, скажешь ты, рассержен. Верно. Но, если можно так выразиться, великий рассержен в определенном отношении. Ах, я выражаюсь очень туманно, но ты, я уверен, меня поймешь... Ты сумеешь, прости за вульгарность, —

 

урезонить Гаша, ибо — пожалуйста, не возражай — это касается и тебя. Такого предложения, такой идеи еще не было, и если ты все объяснишь великому до того, как он отдаст распоряжение... Обо мне скажи в самом конце и не больше десяти слов. Скажи Гашу — я не возражаю, что идея новой картины о нем целиком и полностью принадлежит тебе. А потом под конец, ты заметишь, что автор «Великого Елива» может тебе пригодиться — и всё. Если нужны жертвы... Господи, сколько можно их набрать! Но если дело обойдется без жертв... что же, это еще лучше, я даже не возражаю против того, чтобы министр по делам кинематографии (а он олух, верь мне!) остался на своем месте... Ему только нужно будет приказать...

— Твое время истекло, — сказал Мэм.

Он произнес эти слова холодным и равнодушным тоном и умолк. Он молчал не меньше пяти минут. Он курил, он пускал кольца дыма. Сигарета была выкурена, и он заменил ее другой. И вновь, меняя очертание, поплыли синеватые кольца дыма разной величины, — и размером в пятикопеечную монету, и размером в хомут.

Кри все больше ожесточался. «На земном шаре был человек, который сказал, что пролетариату нечего терять, кроме своих цепей, — думал он. — Если этот человек имел в виду и меня, то он, безусловно, был прав. Пусть Мэм принимает какое угодно решение — пусть»... А когда, окончательно измучив Кри молчанием, Мэм снял трубку, юрисконсульт только стиснул зубы. Он не сомневался, что Мэм решил позвонить куда следует.

На специальном столике, рядом с письменным столом Мэма был большой набор телефонов, такой большой, что, казалось, можно было соединиться с любой планетой. Один аппарат был меньше всех других. С того-то и снял трубку Мэм.

— Соедините меня с министром по делам кинематографии, — сказал он. — Найдите его где угодно.

Кри слышал его слова. «Ага, сначала он хочет поговорить с министром, а потом уже позвонит куда следует»... И он продолжал прислушиваться и думать-гадать. Одна его мысль была такая: «А не хлопнуть ли милого Мэма стулом по голове? Все равно, конец один...»

 

Скоро министр был обнаружен. Мэм сказал:

— Говорит Мэм. Ждите следующих распоряжений. О картине — ни слова. Никаких оргвыводов по отношению к Кри не делать. Надеюсь, вы меня поняли?

Не дожидаясь ответа, он положил трубку. Он протянул руку с таким видом, точно Кри хотел броситься ему на шею, и он остановил его на полпути.

Садись, — сказал он тем же холодным тоном. — Садись и пиши все, что я тебе продиктую...

* * *

 

— Она будет лежать в моем сейфе, — пряча бумагу, заметил Мэм. — От тебя зависит, чтобы никто и никогда о ней не знал.

Больше он по этому поводу ничего не сказал. Он не потребовал клятвы — это было бы старомодно и не в духе Уяра. Прощаясь, он произнес:

— Все будет сделано, в этом можешь не сомневаться. Об одном помни — мысль о картине, как ты и предложил, целиком принадлежит мне. Я не должен тебе объяснять, сколько энергии потребуется, чтобы уговорить великого. Это я беру на себя, и это тебя не касается... Твоему актерику скажи, чтобы он был готов. Я могу его вызвать в любой день и час. Ты его и приведешь. Министр будет оказывать тебе полное содействие. Он выдаст тебе аванс — сто тысяч уяриков. Этой суммой можешь распоряжаться как тебе угодно — мне деньги не нужны. Помни мое требование — молчать. Никому ни слова. Понятно?

Кри понял. Он кивнул головой и удалился.

Счастье. Тяжелые думы

 

Не так-то легко представить себе, как слова Кри, произнесенные им в уборной, были встречены Воками. Уже потушили свет в раздевалке, в фойе, в буфете, у парадной — уже сторож готовился запереть все двери, а семья Вока все еще сидела на диванчике.

Кончились сердечные припадки, из глаз седой и ослабевшей женщины катились слезы — слезы счастья. Господи, как нелепо устроена жизнь! Год шел за годом, десятилетие за де-

 

сятилетием. Вок-жена мучилась, терзалась, недоедала, одно платье носила три года, латала одежду сына, латала свою одежду, ревнивым оком следила за выходным костюмом мужа: а вдруг он прохудится, тогда — что? Она верила, верила до конца, она только за последнее время все чаще думала — это произойдет после меня, это произойдет, когда я буду уже в могиле... Но вот счастье не в виде ангела, а в виде юрисконсульта приоткрыло дверь и сказало — «Тут я!» А она, Вок? Счастлива ли она, довольна ли? Да, конечно. Но у нее уже нет сил выразить это счастье, свою радость. Она сидит, и сердце тает, и она боится подняться, боится сказать слово. Поздно, поздно! Следует, однако, побороть эти ненужные и опасные мысли, воспрять духом, окрепнуть телом. Нет, она должна жить, жить, во что бы то ни стало! — И женщина делает попытку улыбнуться, она оглядывается и видит сына. Мальчик задумался... о чем? Об этом не спросишь, а если и спросишь, то все равно не получишь ответа.

Спиной к жене и сыну, тяжелыми кулаками подперев тяжелую голову, сидел Вок, знаменитый отныне и почти гениальный Вок. Губы его были сжаты, маленький лоб наморщен. Он думал урывками и говорил себе, что цена этим мыслям — одна сотая уярика. Только пользуясь теорией Натса, опираясь на нее, можно понять все то, что произошло. Но как это сделать?

«Да, да, да, — думал он, тщетно пытаясь вспомнить установки Натса! Да, да, да». Потом, тряхнув головой, он повернулся к жене и сыну.

— Что же, — сказал он, — пошли. И тут же поправился: — Поехали! У тебя, жена, мелочь есть?

К этому моменту женщина оправилась настолько, что могла взять сумку и подсчитать свои капиталы.

— Пять с половиной уяриков, — сказала она окрепшим голосом.

— И чудесно, — прогудел артист. — Едем домой на такси.

— На такси? — спросила женщина и не успела добавить, что до получки осталось три дня.

— Конечно, на такси, — крикнул юноша. — А то, как же! И они поехали — впервые в жизни поехали на такси. Электрические фонари, освещенные окна летели им навстречу.

 

Жена прижалась к мужу, сын — к отцу. Счетчик отсчитывал километры и монеты, но это никого не интересовало. Женщина сказала:

— Вот оно, счастье!

— Да, да, да, — последовал ответ. Голову свою Вок должен был сохранить для более важных мыслей. Этими важными мыслями он занялся на следующий день.

Прежде всего, следовало отделаться от непосредственной, животной радости, и он отделался от нее. Радоваться! — Что? — радоваться он успеет после того, как будет реализовано предложение Кри. Но вот — как его реализовать?

«Играть Гаша, — думал он. — Играть величайшего гения Уяра? Показать всю его неизмеримую глубину и широту, показать Гаша — теоретика, Гаша — практика, наконец, Гаша — человека? А жесты? А мимика? А походка?»

На этом месте он остановился, и громко сказал:

— Он сошел с ума!

Сын и жена поочередно смотрели в замочную скважину. Они услышали эти слова, переглянулись и толкнули дверь в комнату Вока.

— Кто? — спросили они в один голос. — Кто сошел с ума?

— Кри сошел с ума, — ответил актер и хоть и по-актерски, но с горечью в голосе рассмеялся. — Ха-ха-ха! Мне предложить играть Гаша? Ха-ха-ха!

Смех был дьявольский, тяжелый, ультратрагический.

— Нет, нет, — сказала седая женщина. Она уже свыклась с наступившим счастьем и ни за что не собиралась его отдать. — Нет, нет и нет. Кри был прав, тысячу раз прав. Ты, только ты способен сыграть эту роль! И ты ее сыграешь, клянусь своей жизнью, клянусь нашим мальчиком, ты ее сыграешь.

Мать и сын ушли, а Вок продолжал думать. Иногда он останавливался у зеркала и делал тот или иной жест. «Похоже?» — спрашивал он себя. А так как он был придирчив, так как голова его была засорена бесчисленными и часто противоречивыми указаниями Натса, то он отвечал: «Нет, ни капли не похоже!» Один раз он раскрыл книжку Гаша и прочел длинную фразу из очередной его статьи. Фраза была непонятна, во всяком случае, Вок ее не понял. Он положил книгу

 

и вновь подумал, что Кри сошел с ума. Но сейчас актер не крикнул, не произнес эту мысль вслух. Он продолжал шагать по своей комнате и думать, и думы его становились все тяжелей и тяжелей, так что когда в восемь вечера пришел веселый и на редкость спокойный Кри и сказал, что через четыре часа нужно быть в кабинете Мэма, Вок громовым голосом крикнул:

— Нет!

И добавил:

— Ты издеваешься надо мной или сошел с ума — одно из двух!

Вок-жена с мольбой посмотрела на Кри. Напрасно. Ох, этот Кри. Он уже успел получить свой стотысячный аванс, он хорошо знал этих мнительных и болезненно-чувствительных актериков, отныне он обеими ногами и твердо стоял на Плутоне. Он оглянулся и сразу оценил материальное положение Боков. Он не был скуп — нисколько, он лишь подумал: «Сколько им отвалить? Неужто пять тысяч уяриков? Нет, хватит и трех!» И он достал бумажник.

Мнительного и задерганного Вока он пока оставил в покое. Он вынул из бумажника три тысячи уяриков и протянул их бедной женщине. При этом он сказал:

— Пожалуйста, возьмите. Это от самого министра по делам кинематографии — он просил меня вам их передать. В счет они не войдут, это даже не аванс.

К деньгам женщина отнеслась спокойно. Еще спокойней к этому «даже не авансу» отнесся юноша. А Вок? В руках жены была сумма, равная его двухгодичному жалованью...

— Ничего не понимаю, — пробормотал актер.

Ни к кому из присутствующих не обращаясь и, в то же время обращаясь ко всем, Кри сказал:

— А ты и не пытайся понять, дружище. Будешь играть, и все.

— Но как, как?

— Обыкновенно, — ответил Кри. — Как, скажем, играл вчера — лучше не надо. А ну, пройдись по комнате!

Вок сделал несколько шагов.

— Замечательно, на пять с плюсом, — сказал Кри. — А теперь произнеси слово «Дурачье!»

 

— Это еще зачем?

— Произнеси, произнеси, прошу тебя. Одно это слово. При этом постарайся разозлиться.

Вок и так был зол — на себя, на жену, на Кри, на весь мир.

— «Дурачье!» — сказал он.

При всей своей сдержанности, Кри хлопнул себя по коленям.

— Изумительно! — крикнул он. — Неподражаемо! Точь-в-точь! Учтите — обращаясь к Вок-жене, сказал он. — Ваш муж превосходный актер!

— Я это знаю, — с достоинством ответила женщина.

Со вчерашнего вечера почва все больше твердела под ее ногами, даже сердце ее окрепло.

— Я это знала давно...

События одной ночи

 

Очень возможно, что изрядно струсивший Вок так бы и не отправился к Мэму, или, наоборот, из чувства того же страха, он побежал бы туда часа на три раньше условленного времени. Этому помешал Кри. Уходя, он сказал: «Жди меня» и пришел в половине двенадцатого.

— Пора, — сказал он, глянув на свой хронометр. До чего же хотелось Воку заупрямиться и крикнуть — «Не пойду». Но Кри смотрел на него весело и повелительно, жена — с мольбой, сын — с надеждой, и Вок промолчал. Он чувствовал страшную усталость, слабость в руках, в ногах. Лечь бы на диван, укрыться старым пальто и, забыв обо всем, уснуть, проспать часов десять-двенадцать без перерыва! Нельзя! Надо же было явиться этому Кри с его сумбурным предложением, с его тысячами! Вок встал, потянулся, зевнул и вновь сел.

— Пора, — повторил Кри.

Тогда Вок поднялся и, резко повернувшись, ничего не сказав жене и сыну, вышел в коридор.

Он ничего не сказал им и перед тем, как захлопнул дверь своей квартиры. Он не мог разобраться в своих переживаниях. Его томил страх. Его томили предчувствия. Хотелось пить. Хотелось услышать тихие, утешительные слова.

— Послушай, Кри, — начал он, когда они спускались с лестницы.

 

— Это твое наблюдение натуры — ни к чему, — думая о своем, отозвался Кри. — Ты великолепно сыграешь роль и без этого. Но я знаю вашего брата-актера, знаю ваши капризы. Ничего, ничего, посмотри на великого Гаша, может быть, ты лишнюю черточку заметишь, — лишний мазок никогда не помешает.

Вок шел, механически передвигая ноги, ничего не видя вокруг себя. Он был удивлен, когда выяснилось, что они подошли к резиденции Гаша. «Уже?!» Им выдали пропуска, и только после этого артист стал думать о предстоящей встрече. Но мысли были какие-то неподвижные, однообразные, вялые. «Сейчас я увижу Гаша, — думал он. — Сегодня я, так сказать, буду иметь честь... Он войдет, и я его увижу... Раньше я никогда его не видел, а теперь увижу... Да, да, да». Они вошли в кабинет Мэма. Личный секретарь Гаша и член девятки бегло посмотрели на Кри и более внимательно и продолжительно на Вока. Он не ответил на их приветствие. Впрочем, путаница в голове помешала Воку поздороваться, как следует, отвесить низкий поклон.

— Ну-с так, — сказал Мэм и подписал пропуск Кри. Потом он произнес — весьма официально: — Вы, гражданин Кри, можете удалиться.

Вок остался! Он стоял, расставив ноги, стоял и стоял — Мэм рылся в бумагах, казалось, он забыл о существовании Вока.

— Лю! — громко и повелительно крикнул он. — Лю!

И тотчас же раздались громкие и тяжелые шаги. Стук каблуков усиливался, а человека все не было. Он шел точно из десятой комнаты и появился неожиданно. Это был краснорожий, гигантского роста детина.

— Лю, — не отрываясь от бумаг, сказал Мэм. — Обыщи этого гражданина.

Если бы секретарь Гаша приказал всыпать Воку сотню плетей, наш бедный актер и то не удивился бы, ибо, говоря земным языком, он находился в прострации.

— Сними пиджак, — приказал гигант. — Штаны и ботинки можешь не снимать.

Обыск длился минут пять.

— Ступай, — продолжая возиться с бумагами, сказал гиганту Мэм.

 

Прошло еще десять минут.

— Я проведу вас в маленькую комнату, — произнес, наконец, Мэм. — Оттуда — сидя за портьерой — вы будете наблюдать великого Гаша. Мало сказать — вы должны наблюдать молча, — вы и дышать должны как можно тише. Ни звука, ни шороха. После приема — великий должен принять одного председателя губернии — оба они удалятся. Вы остаетесь на месте. А когда они уйдут, я приду за вами, и тогда вы сможете удалиться.

Сказав это, Мэм вновь внимательно посмотрел на Вока и даже как будто удивленно пожал плечами.

— Идемте!

Они шли полутемным коридором, несколько раз сворачивали вправо, влево. Мэм толкнул дверь и зажег свет. Они находились в маленькой комнате. Портьеры — двери не было — отделяли комнатку от кабинета Гаша. Мэм нажал кнопку, и кабинет сразу осветился множеством люстр.

— Вот ваше место, — указав на стул возле чуть раздвинутых портьер, сказал Мэм, — не забудьте мое наставление.

Вок сел, и Мэм удалился. Трудно сказать, почему и как это случилось, но — факт остается фактом — с каждой минутой артист все больше успокаивался и готовил себя к предстоящим наблюдениям. Наедине с собой он вспомнил все то, что читал и слышал о Гаше и — совсем невольно — проникался уважением и любовью не только к великому, но и к себе — артисту, который его изобразит. Гаш, казалось, весь сверкал и светился, и малая часть этого сияния падала на Вока. Какими только качествами не обладал Гаш! Он был добр, прост, доступен, он любил детей, он уважал стариков, он умел предвидеть!.. Он как кормчий управлял движениями государственного корабля. Его взор охватывал весь Плутон. А его скромность? Тут Вок удивился и развел руками. Подчеркнутая скромность Гаша была ему непонятна. Гаш, как твердили его биографы, курил простой табачок — нечто вроде земного самосада — он годами носил один и тот же костюм... Как согласовать такую скромность с величием, с сиянием, с гигантскими мыслями, с гигантскими делами? И — главное — как сыграть, как совместить все эти противоречивые качества?

 

Вок вздохнул. «До чего же недальновиден и глуп этот Кри! — подумал он. — Вместо того чтобы искать по всей стране гениального актера, юрисконсульт обратился ко мне... Пройдись, скажи «Дурачье» — и дело с концом, решение принято! Но разве можно так легкомысленно поступать?»

Как сказано, наш актер думал об этом весьма спокойно. Мысленно поиздевавшись над добрым — конечно же добрым, и любезным, и недалеким — Кри, назвав его чудаком, Вок вновь стал размышлять над величием Гаша.

И тут Вок услышал два голоса. Он насторожился и — по совету Мэма — стал тише дышать. В комнату вошли двое — Гаш и какой-то бородатый человек.

Возвышенные мысли мешали Воку наблюдать. Он чувствовал себя муравьем, стоящим у небоскреба. Но ведь муравью предстоит изобразить этот небоскреб! И, мигая, Вок тщетно пытался вглядеться в Гаша. Однако, помимо воли, он продолжал думать какими-то вселенскими категориями, и это все больше запутывало его. Сравнения Вока напоминали сравнения земной Библии.

«Ты подобен горе», — думал он о Гаше. И в следующий момент: «Ты как мощный лес, шумящий своей листвой».

Тем временем Гаш беседовал с бородачом, и беседа принимала все более резкий характер. Гаш и в самом деле шумел как мощный лес. К сожалению, Вок слышал одни лишь звуки — гремящие Гаша и тихие, как бы извинительные бородатого. Вок напряг слух, и с большим трудом ему удалось понять последнюю фразу Гаша: «У моего отца был козел с такой же бородой, как у тебя!» И не успел Вок осмыслить эти слова, придать им высокое значение, понять и подтекст, как Гаш схватил своего собеседника за бороду.

Очевидно, и в этом был большой смысл. Но попробуй его понять, попробуй в нем разобраться, когда события идут такими скачками. Бородатый рванулся, и напрасно. Рука Гаша очутилась на его горле. Оба они вскочили. И Вок услышал приглушенный голос бородатого, хриплый и в то же время разборчивый:

— Уби-ива-ю-ют!

«Что это значит?» — подумал Вок — ученик Натса. Вслед за этой мыслью в нем проснулся человек, обычный человек

 

Плутона. И этот человек сразу заметил, что лицо бородатого начало синеть. Что делать? Человеку нечего было размышлять над этим вопросом. Раз — и Вок вскочил в кабинет Гаша.

— Опомнитесь, великий, — успел он сказать.

Пустое — Гаш его не слышал! Не слышал эти слова и бородатый. Ноги его подкосились, он и хрипеть перестал. Был ли он жив? Чтобы оторвать Гаша от его жертвы, Вок схватил его сзади. Он схватил его за руки. Это не помогло. Тогда он схватил его за горло. Трое минуту крутились по кабинету, и вдруг чуть не потянув за собой Вока, Гаш и бородатый рухнули на пол. Вновь раздался крик: «Убивают»! На этот раз, глядя на неподвижные тела, кричал Вок. Он оглянулся. Раздвинув портьеры, на пороге маленькой комнаты стоял Мэм.

Крик Вока Мэм не услышал бы, как не услышал и крик бородатого. Он хотел передать Гашу важную и срочную телеграмму, и очутился на пороге кабинета в тот момент, когда, обезумев, кричал Вок. Никакие звуки — заметим — из этих комнат не проникали.

Как ни был ошарашен Вок, он все же успел заметить револьвер в правой руке Мэма. Указательным пальцем левой руки Мэм поманил к себе Вока. Актер подошел к Мэму с покорностью библейского Исаака, которого собрался укокошить его отец Авраам. Точно догадываясь, что хочет сделать Мэм, Вок протянул руки и Мэм с поистине немыслимой быстротой накинул на запястья актера наручники.

Лишь после этого он нагнулся к двум телам. Очень скоро он убедился, что на полу лежат мертвецы.

Между тем Вок опомнился — настолько, что начал думать. «Меня, конечно, расстреляют — и вспомнил гиганта Лю, железные руки, которые во время обыска так проворно шарили по телу. Этакими ручищами он может разорвать меня на части». — И актер обратился к Мэму с довольно неподходящей и туманно изложенной просьбой.

— Я вас прошу, — сказал он, — если мне суждено умереть, то не передавайте меня в руки этого Лю. Лучше расстреляйте.

— Почему нужно расстреливать, — спросил Мэм. — Может быть, найдут нужным вас четвертовать или просто

 

расчленить на семьдесят пять частей — по количеству губерний в нашей республике? Зачем предугадывать события? Тем более что не я один буду решать этот вопрос.

— Но ведь это не... — начал Вок. Он хотел сказать «нечаянно» и сделал попытку махнуть скованными руками. Фантазия его работала с большой нагрузкой.

Он представил себе свое тело, рассеченное на семьдесят пять частей, и чуть не крикнул — «ай, не надо!»

— Стоять, не шевелиться, — между тем приказал Мэм. — Я иду к себе. Дверь из маленькой комнаты будет заперта. Не кричать, не шуметь, не плакать — все бесполезно.

Теперь нам предстоит нелегкая работа — рассказать о думах Вока. Сравнить их можно разве что с запутанным клубком. Нет ни времени, ни терпения распутать этот клубок. Мы только выдернем из клубка несколько нитей. Вот первая — она отдавала мелодрамой, она была взята напрокат, она уцелела в памяти от той поры, когда он играл трогательные, слезливые пьесы: «О, моя бедная жена, о мой бедный сын!» Вок всхлипнул и выдернул следующую нить. Она была другого рода: «Сволочь Кри! Вот кого бы я убил с наслаждением!» Но Вок сам находился в положении человека, которого должны убить, и скоро он вспомнил об этом. Тогда он стал дергать, рвать нить за нитью, он изнемогал, он терял силы. А тут еще эти трупы! «Яд, — подумал он, — я бы принял яд и уснул. А-а-а-а, спи, спи, спи, спи»... Это также было из мелодрамы, девушка выпила яд, она сошла с ума и пела колыбельную... Какая девушка? Из давно забытой пьесы, из очень трогательной пьесы. «К черту все пьесы, — не помня себя, воскликнул Вок. — К чертовой бабушке! Ты, олух! Тебя расстреляют. Понял?

Могу повторить — расс-тре-ля-ют!»

Он заговорил вслух и, опомнившись, умолк. Приказание Мэма нельзя было нарушить.

Но прошло немного времени, и одно из приказаний он все же нарушил. Он прилег на диван. Мешали наручники, мешали мысли. Наконец он заснул...

Вряд ли надо объяснять, почему, находясь в таком состоянии, он заснул. Кто разбирается в подобных делах, кто сам находился в сложных переделках, тот все поймет без лиш-

 

них слов. Что же до розовых простаков, то, сколько ни толкуй, как ни старайся, они все равно ничего не поймут. Прав был древний мудрец Плутона, который изрек: «Если вас никогда не вешали, то вы так и не поймете, что испытывает повешенный!»

Оставим же спящего Вока, дадим ему, бедняге, некоторый покой. Тем более что его ждут новые — и немалые — события.

Продолжение ночных событий

 

Признаться, нам очень хотелось бы рассказать о том, как были потрясены Мэм и другие члены девятки, как лили они слезы и ломали пальцы. Такой рассказ, однако, не соответствовал бы действительности. Не следует забывать, что государственные деятели Уяра — люди особого склада и скроены из особого материала. Они, прежде всего, должны думать о подопечном государстве и о людях, населяющих государство. Покинув Вока, Мэм направился в свой кабинет, сел и хорошенько, по-государственному подумал. В экстренных случаях — такова была инструкция — он должен был созвать всех полувеликих. Но Мэм не спешил и продолжал думать. И только по-настоящему осмыслив происшествие, он позвонил одному из полувеликих, самому, пожалуй, важному из них — министру тайной полиции Оже!

И маленький, тщедушный Оже не замедлил явиться. Как и Мэм он также был человеком особого склада, спокойствие не оставило его ни на мгновение. Они начали шептаться и шептались не менее тридцати минут. Два раза Мэм напомнил, что, пожалуй, пора звонить другим членам девятки. «Успеется», — отвечал министр. И шепот продолжался. Трижды тихая эта беседа была прервана восклицанием Оже — «Не может быть»! Впервые он воскликнул хоть и громко, но без особой выразительности. В третий раз слова эти прогремели с такой силой, что Мэм чуть не оглох.

— Дай мне ключ, — передохнув, сказал Оже. — Никому пока что не звони.

Скоро он был в приемной покойного Гаша.

Историки Уяра ничего не могут рассказать ни о беседе Оже и Мэма, ни о выводе, к которому они пришли после того, как министр тайной полиции вернулся из приемной

 

великого. Неосведомленность историков значительно затрудняет нашу задачу. Скажем лишь, что осмотр покойников продолжался недолго. Значительно дольше Оже разглядывал Вока. Актер продолжал спать, он даже похрапывал, и, решившись, Оже осветил его лицо карманным фонариком. После этого министр самолично, несмотря на свою брезгливость и на то, что он терпеть не мог мертвецов, перетащил трупы во вторую приемную Гаша, она была рядом. Обессиленный, Оже опустился на стул и задумался.

Бой часов в приемной Гаша прервал его мысли, и он покинул покойников. И вновь министр и Мэм заговорили шепотом. Они давно были знакомы, действовали заодно. И понимали друг друга с полуслова. Так и на этот раз, они решили действовать в полном согласии. Вдоволь пошептавшись, Мэм спросил:

— Значит, можно звонить?

— Обязательно, — громко ответил Оже. С этой минуты они говорили громко.

* * *

 

Первым явился Гак — главный любимец Гаша и ближайший его помощник. Он был красноречив и по любому поводу мог произнести трехчасовую речь. С особой увлекательностью умел он говорить о Гаше. Его речами пользовались пропагандисты Уяра. Поговаривали — и не без оснований, — что стенограммы этих речей являлись любимейшим чтением самого великого.

Несмотря на шестидесятилетний возраст, Гак был подвижен, и лицо его — в особенности после бритья — румянцем и свежим цветом своим могло соперничать с лицом юноши. Он поздоровался с Оже, кивнул Мэму.

— Экстренное собрание? — спросил он.

— Да, — в один голос ответили Оже и Мэм.

— Никто еще не пришел? — вновь спросил Гак.

«Значит, мы не в счет», — подумали Оже и Мэм.

Кроме того, Мэм в свою очередь, так сказать в единственном числе, подумал: «Ах, какой умница Оже, какой он умница!»

— Придут, — ответил Оже.

 

— Так я пока загляну к великому, — сказал Гак.

— Нет, нельзя, — ответил Оже.

— Как это нельзя?

— Я хотел сказать, что заседать мы будем без Гаша.

— Это его воля?

— Если хотите — да, — последовал ответ.

— Ах да, я совсем забыл, — чтобы показать, что он в курсе дела, произнес любимец Гаша.

Не успел он умолкнуть, как явился второй любимец великого — Ува. Правое его плечо было выше левого, и Гаку всегда представлялось, что соперник всегда готов ринуться на него и ударить этим приподнятым плечом. Пришел Ува со своим «закадычным и неразлучным» другом Олсом.

Вслед за ними явились и остальные полувеликие.

В свое время мы, по мере надобности, познакомим с ними читателей. Отчасти мы сделаем это на заседании, к описанию которого мы приступаем в следующей главе.

Продолжение ночных собраний. Заседание полувеликих

 

Заседание полувеликих началось ровно в четыре ночи. Мы в точности указываем этот час, ибо заседание сыграло немаловажную роль в жизни Уяра и послужило началом периода, впоследствии названным «Эпохой полувеликих».

Председательствовал Оже. Он предложил выслушать его краткое сообщение стоя:

— На мою долю выпала печальная обязанность сообщить вам потрясающее известие, — сказал он. — Наш великий Гаш убит.

Оже — сразу скажем — был плохой оратор. Он не понимал, как надо строить речь, пренебрегал вступлением, красотами стиля. Не в пример Гаку он рубил с плеча, был краток и всегда имел в виду основной смысл речи, а не ее форму. После слова — «убит», он потому только сделал паузу, что его остановили.

— То есть, как, убит? — крикнул Гак. Он хотел распространиться на этот счет и в первую очередь спросить, где же была «так называемая» тайная полиция?

 

Ува перебил его.

— Я хотел бы узнать подробности этого несчастья, — сказал он и тотчас же, как эхо его слова повторил Бэр.

— Мы хотели бы узнать подробности этого несчастья.

И Оже рассказал — кратко, но довольно ясно. Эта бородатая сволочь, председатель Айнской губернии, напал на великого и задушил его. Правда, перед тем, как погибнуть, Гаш в свою очередь задушил бородатого, «и тем, добавил Оже, лишил нас возможности публично казнить этого изверга и врага народа». Точно предвидя вопрос, который хотел задать Гак, Оже так закончил свое сообщение:

— Бородатый изверг был обыскан сотрудниками тайной полиции в присутствии Мэма, никакого оружия при нем не было. Беседовать с бородатым великий хотел наедине... Приглашаю вас в приемную Гаша, там вы увидите эту ужасающую картину.

* * *

 

Из приемной великого Гаша полувеликие вернулись в кабинет Мэма. По тщательно выработанному плану (нет, недаром Оже так долго думал, а потом шептался с Мэмом), председательствующий произнес:

— Слово имеет Мэм.

— Да, граждане, великое несчастье постигло Уяр, — заученно произнес Мэм. — Трудно выразить словами чувство скорби, которое мы сейчас переживаем. Как внезапно и страшно мы осиротели! Но — люди особого склада, мы не должны падать духом. Наш долг — крепить и крепить наше единство. В этот ответственный час мы должны, прежде всего, подумать о достойном заместителе, о том человеке, который с честью займет место Гаша!..

Несколько полувеликих устремили свой взор на Гака, потом на Ува. Никто не сомневался, что, говоря о достойном заместителе, Мэм имеет в виду любимцев Гаша. Но кого, кого из них?

— «Ничего не поделаешь, — подумали приверженцы Гака.— Хоть Гак и порядочный свинтус, хоть он и льстец, и интриган, и себе на уме, но при нем, пожалуй, можно будет жить».

«Жестокий сукин сын, — думали приверженцы Ува. — Ох, жесток, сух. И эти его плечи... Но он хотя бы прямолинеен и

 

всегда можно угадать его мнение ...»

Ну а сами кандидаты?

У Гака дергались щеки. Сосредоточившись, он обдумывал речь. Одна ее половина была посвящена усопшему, другая — клятве в верности высоким принципам, девятке, народу. Целые фразы длиной в сто и больше слов, возникали и по порядку укладывались в его голове. Он ждал. Торопливость была бы здесь неуместна.

Ува еще больше помрачнел, еще больше выдавалось его правое плечо. Исподлобья глядел он на Олса — дружка и ярого приверженца Гака. Ему все казалось, что Оле первым выступит в поддержку своего главаря. «Сумеет ли Вэр, преданный мне Вэр, дать отпор выскочке Олсу?» — в который раз спрашивал он себя.

— У вас есть предложение? — обратившись к Мэму, спросил Оже.

«Вот он, вот он. Решительный момент» — одновременно подумали Гак и Ува. Они еще о чем-то хотели подумать, но тут, как и полагал Ува, выскочил Олс, выкормыш Гака.

— Я прошу слова, — звучно крикнул Олс.

Ува до боли прикусил верхнюю губу и еще ниже опустил голову. Оле был молод, неутомим и подавал большие надежды. Он мог сидеть за своим столом двадцать часов подряд, и эта его весьма положительная черта не раз отмечалась великим. Как-то великий поднял даже тост за «усидчивого и самого юного из нашей девятки» и тут же похлопал его по плечу — знак особой милости — и остроумно заметил: «Уж что-что, а заднее место у тебя на большой высоте». — Гаш изредка любил острые и соленые афоризмы.

Пока сухарь Ува размышлял, вспоминал и раздражался, его закадычный друг Вэр сообразил, что в этот ответственный момент ему также не следует зевать, и в свою очередь крикнул:

— Я, я прошу слова! У меня есть предложение...

Он готов был с места назвать свою кандидатуру. Председательствующий остановил его.

— Прошу не прерывать, — властно, как и подобает министру тайной полиции, сказал председательствующий. — Сейчас говорит Мэм, и до тех пор, пока он не кончит, я никому

 

не дам слова. — И, обратясь к Мэму, добавил: — Прошу вас, Мэм, продолжайте.

— Еще раз повторяю, что мы должны выбрать достойного заместителя — точно и не было этой небольшой перепалки, продолжал Мэм. — Я имел возможность беседовать с великим незадолго до его гибели и смею думать, что последние его слова являются как бы завещанием. Так вот, дорогие граждане, в своей беседе великий несколько раз упомянул Кио, нашего почтенного и уважаемого друга, полувеликого Кио...

— Кио? — в один голос крикнула добрая половина полувеликих. — Кио?..

Многие вскочили со своих мест. Но как, как описать все то, что произошло в этот момент? Ах, если б громкие слова и хорошие сравнения не были столь использованы, мы с полным правом упомянули бы о внезапно разорвавшейся бомбе, о страшной сцене, последовавшей за взрывом и о том, что подумал каждый из присутствующих... Но хорошие сравнения, как уже сказано, давно истерлись, и мы вынуждены ограничиться лишь небольшой справкой о Кио.

Дело в том, что Кио давно не принимал участия в управлении государством и числился в списке полувеликих из почтения к его возрасту и былой его деятельности. Память, равно как и здоровье, изменили ему несколько лет тому назад.

Сейчас все головы повернулись в его сторону, но он, видимо, не расслышал предложения Мэма и искал, все искал часы во всех своих карманах. Напрасный труд: часы были в кармане жилетки, а жилетку он забыл дома.

— Позвольте, — крикнул работяга Олс. — Я просил и еще раз прошу слова.

Он первый опомнился от потрясения. Он был молод и горяч, и не столько соображал, сколько действовал быстро и решительно.

— Говорите, — сказал Оже.

— А я, со своей стороны, предлагаю верного соратника и ближайшего друга великого — несгибаемого Гака! — И Оле, не жалея слов и красок, начал расхваливать любимца усопшего.

А пока он говорил и возвеличивал Гака, пока Вэр собирался выступить вслед за Олсом и предложить кандидатуру Ува, министр явной полиции Рош сообразил, что не случайно, совсем не случайно Мэм выдвинул кандидатуру Кио.

 

Мэм отлично знает, что ни для какой государственной деятельности Кио не годится. Выдвинул же Мэм старичка лишь для того, чтобы отвести кандидатуру Гака. Нельзя сомневаться в том, что Мэм действует в полном согласии с Оже. А так как но конституции Уяра министр полиции не может занять пост великого, то Рош решил, во-первых, выступить против Гака и, во-вторых, предложить кандидатуру одного из девятки.

— Так, по-моему, того, — опередив Вэра, начал он и посмотрел на председательствующего. Тот кивнул. — Так решительно не годится, — продолжал министр явной полиции. И он стал приводить примеры слабой теоретической подготовки Гака и многих его практических ошибок: — Правда, — заключил он — Гак хороший работник. Нельзя забыть и то, что великий относился к нему с вниманием. Тут он вновь посмотрел на председательствующего. Лицо Оже было непроницаемо, черт его знает, кого он имел в виду! Но выступление следовало закончить предложением, и он назвал Ува.

— Почему Ува? — крикнуло несколько голосов. — Мы предложили Гака!

— Нет, Ува!

— Олса!

— Вэра!

— Кио!

— Мэма!

Шум стоял оглушительный. Была перечислена — и не один раз вся девятка, за исключением двух министров полиций. Даже почтенный Кио что-то понял в этом шуме и со своей стороны тоже стал выкрикивать фамилии кандидатов.

Председательствующий Оже постучал по столу.

— Я вижу, что в настоящий момент мы никак не можем договориться, — сказал он. — Предлагаю получасовой перерыв.

Ночные события продолжаются.

 

Что можно сделать за полчаса? Поскольку вопрос поставлен в самом заголовке, мы считаем необходимым тотчас же и ответить. Многое, дорогие читатели, многое можно сделать за полчаса! История всех времен и народов Плутона знает случаи, когда небывалые события, равные плутотрясению, укладывались в минутный

 

и даже более краткий срок. Полчаса — это, не забудьте, тридцать минут, то есть одна тысяча восемьсот секунд, а секунды в свою очередь также делятся на какие-то доли.

«Предлагаю получасовой перерыв». Сказав это, Оже уступил свое председательское место Мэму и сам направился в приемную Гаша. Бедный Вок продолжал спать. Ах, как он устал, как истощена была его нервная система, и как все его существо жаждало покоя! Ему снились удивительные сны, он видел себя ребенком, юношей, веселым актером. Он играл смешную роль, и сам же вместе с публикой хохотал во все горло. Лишь под самый конец, когда он еще находился на сцене и продолжал скоморошничать, к нему подошел краснорожий детина и ни слова не говоря, отрубил ему голову.

— О-ох, — простонал Вок и проснулся.

Мгновенно проклятая действительность вытеснила остатки сновидений. Ужасаясь, он широко раскрыл глаза. В дверях стоял министр тайной полиции, — Вок сразу узнал его по бесчисленным портретам.

Так вот почему приснился ему краснорожий! Это был, понятное дело, Лю, который сейчас явится и расчленит его тело на много частей.

— О-ох, — еще раз простонал Вок. И забыв о своем положении, забыв о расстоянии, которое отделяет его от министра тайной полиции, сразу и без вступления обратился к Оже: — У меня к вам просьба, гражданин министр, и я очень прошу вас выполнить мою последнюю волю. Пожалуйста, прикажите меня расстрелять. Моментально и без ненужных церемоний.

Оже не ответил. Вдруг, заметно удивившись, он воскликнул:

— Что я вижу? Вы в наручниках? Ах, как нехорошо, как нехорошо! Качая головой, он подошел к Воку и расковал его.

— Так вы удовлетворите мою просьбу, расстреляете меня?— с надеждой в голосе спросил Вок.

Министр молчал. Впереди была сердечная беседа, и он хотел хоть немного нарушить извечный свой прием — рубить с плеча.

— Расстреливать вас не будут ни при каких обстоятельствах, — начал он.

 

— Значит — четвертовать, да? Этот здоровый, этот... с железными руками... Лю.

— Четвертовать? — переспросил Оже. — Но кто вам мог сказать такую глупость. Ведь вы, в сущности, ничего не сделали, вы лишь были свидетелем печальной истории, не так ли? Он спросил и сам же развел руками. Беседа явно уклонялась в ненужную сторону. «Вот куда приводят излишние размышления», — подумал он, и стал говорить в ином тоне:

— Но вы присутствовали! Вы могли спасти великого Гаша и не спасли его!

Сказал, и поперхнулся. Этот тон также не годился.

— Мне нужно серьезно с вами поговорить, — твердо продолжал он. — Я солдат и говорю просто. Вы должны забыть о том, что у вас была жена и сын, что вы актер и так далее и тому подобное... Понятно?

Ничего не понял бедный Вок. «Расстрелять не расстреляют, четвертовать также не будут. Значит, все-таки расчленят»... И он вспомнил заметку, которую прочел когда-то в старом журнале, заметку в отделе «Смесь». В ней рассказывалось о том, что после отсечения голова продолжает жить несколько мгновений и даже может подмигнуть мутнеющим глазом... «Он хочет, чтобы в эти мгновения я не думал о них... что же...»

Все было потеряно, все спуталось в голове Вока. Мысленно он даже не повторил фразу из старой пьесы: «О, моя бедная жена, о, мой бедный сын». Он ответил просто и покорно:

— Понятно.

— Ну вот, — оживился Оже. — Я знал, что найду с вами общий язык. Учтите — дружба со мной будет вам весьма... как бы яснее выразиться?.. полезна. Запомните, прошу вас, на всю жизнь: мысль об этом пришла в голову мне, а уж потом — Мэму. Что же касается остальных, то они до сих пор ничего не знают и не понимают...

— И я ничего не понимаю, — едва слышно произнес обессиленный Вок.

«Ты не так прост, как я полагал, — подумал Оже. — Но если хочешь хитрить — изволь, расскажу все по порядку».

И он стал рассказывать — весьма схематично, это был почти что конспект. Оже и Мэму («сначала мне, а потом уже

 

Мэму») пришла в голову мысль — заменить Вока Гашем а мертвого Гаша — Воком. В газетах будет объявлено о скоропостижной кончине артиста Вока. Семья усопшего Вока (то есть якобы усопшего Вока) будет обеспечена солидной пенсией, так что о жене и сыне Вок может не беспокоиться. Сам же Вок с сегодняшнего дня станет Гашем, то есть будет продолжать великое дело Гаша...

Как Вок ни был угнетен и занят мыслью о предстоящем расчленении, он все же после небольшой паузы (министр все время смотрел на часы и, видно, торопился) подумал, что начавшийся со вчерашнего вечера бред все еще продолжается. Он смотрел на Оже, и ему мерещился Кри, смотрел на Кри и видел министра тайной полиции. «Перед смертью все, должно быть, лишаются рассудка»... С трудом он сказал:

— Не надо смеяться над несчастным, обреченным...

— Но разве я позволю себе смеяться над великим Гашем?— возразил министр. Он в последний раз посмотрел на часы. Он спешил: получасовой перерыв подходил к концу. Он был прост этот солдат, и подумал, что сейчас толковать с актером бессмысленно. «Притворяется он или просто дурак? Надо будет только следить за ним, чтобы он сдуру не покончил с собой»... Прощаясь с Воком, Оже только сказал:

— Я еще раз повторяю: помните о двух вещах. Дружба со мной даст вам полный покой — это раз. И второе: мысль о замене Гаша вами пришла в голову мне, в первую очередь — мне.

На рассвете

 

Мы предвидим недоумение, которое возникнет у читателей после прочтения предыдущей главы. Многие из них, в особенности же дотошные, скажут: «Автор вконец заврался. Зная, что мы никогда не были в Уяре и имеем об этой республике весьма туманное представление, он позволяет себе черт те что»... Нет, дорогие читатели, нет и нет, ничего такого мы и не думаем себе позволить. Что до недоумения, то мы, как сказано, предвидим его и прямо, без обиняка, приступаем к разъяснению.

«Если Оже и Мэм решили заменить убитого Гаша живым Воком, — так, примерно подумают дотошные читатели, — то зачем, спрашивается, им понадобилось собрать всю девятку

 

полувеликих, встревожить улей, устроить заседание, которое, как мы видим, не дало никаких результатов? Договорились бы как следует с Воком, и, наравне с населением Уяра, дурачили бы и еще семерых из девятки?»

Спешим ответить на вопрос.

Как, вероятно, догадываются читатели, актер Вок и по внешности, и по своим замедленным движениям, и даже по тембру голоса, был похож на Гаша. Скажем точнее, был несколько похож. Для полного сходства ему следовало бы чуть пополнеть и отрастить усы. Издали, конечно, его можно было показывать народу и в таком виде. Что же касается полувеликих... Надо сказать, что Гаш имел обыкновение вмешиваться решительно во все дела и в любой час дня и ночи мог вызвать к себе не только своих любимцев Гака и Ува, но и других членов девятки. Теперь представьте себе положение любого из полувеликих, который входит в приемную Гаша и видит самозванца... Нехорошо, нехорошо! Тут возможны такие события, от которых не поздоровится ни министру тайной полиции, ни Мэму. Тут возможны и бунты, и восстания, и прочие неприятности. Объявить о гибели Гаша, казнить Вока и на место великого избрать Гака или Ува? Но каждый из них может через короткое время подчинить себе всех полувеликих, а если понадобится, то растереть их в порошок. У министра тайной полиции, как мы видим, не кружилась голова; не было головокружения и у Мэма. Они добивались одного, — чтобы пирог был поделен ровно на девять частей. Номинально властвовать будет Вок, именуемый отныне Гашем. А чтобы никто из девятки не мог впоследствии сказать «Я был введен в заблуждение», «Я был одурачен», Оже и Мэм решили включить в авантюру и всех полувеликих. В редких случаях, рассуждали они, Вока можно будет показывать народу. Что же до министров, не входящих в девятку, то им великого вовсе можно не показывать — в первые месяцы, по крайней мере. Коллегиальность девятки — вот основа, и эту коллегиальность можно будет создать лишь при Воке.

«Допустим, — вновь скажет дотошный читатель. — Зачем же, повторяю, понадобилось заседание девятки?»

Вопрос вполне закономерен, и мы берем на себя труд ответить на него в этой же главе.

 

* * *

 

Читатели, конечно, помнят, что, объявив получасовой перерыв, Оже уступил председательское место Мэму. Дискуссия продолжалась, и это, заметим, также предвидели Оже и Мэм. Страсти полувеликих разгорались все больше и больше. Один перебивал другого. На некоторое время овладел вниманием собравшихся молодой Олс, и вновь стал восхвалять Гака. Возбужденный словами Олса, с горячей речью выступил сам Гак. И хотя он говорил исключительно о себе и о своих заслугах, речь его прозвучала как удар колокола, оповещавшего о пожаре. «Горит, горит, — казалось, кричал он. — И единственный человек, который может вас спасти и потушить пламя — это я. Гак! Одумайтесь пока не поздно!» Не успел он кончить, как слово взял министр явной полиции Рош. Он хорошо помнил, как кивнул ему его дружок Оже. «Нет, — воскликнул он, еще раз опередив Вэра. — Гак теоретически не подкован! Никто не собирается умалить его заслуги, но на пост великого он не годится». И войдя в раж, сам того не заметив, он соврал: «Мне как-то сказал наш великий Гаш — «Цените и любите Гака, но остерегайтесь его назначить на мое место после моей кончины».

— Где это зафиксировано? — ехидно спросил Олс.

— В моей памяти, — не без достоинства ответил министр Рош. Воспользовавшись перебранкой, выступил Вэр. Он предложил кандидатуру Ува и счел нужным напомнить, что Ува — военный министр и управляет, как и надлежит военному министру, всей армией Уяра.

Дискуссия, принявшая характер острого спора, а иногда и ругани, продолжалась. Все кричали, все неистовствовали. Опять и опять раздавались восклицания:

— Гака! Я предлагаю Гака!

— Ува, Ува, Ува!

— Нет, Гак!

— Нет, Ува!

— Мэма!

— Олса!

— Вэра!

Во время этой перепалки и вошел Оже. Мэм уступил ему место. Оже постучал карандашом по столу. При полной ти-

 

тине голос его был хорошо слышен.

— Я вижу, друзья мои, что вы продолжаете обсуждать кандидатуру преемника великого Гаша, — сказал он. — Это похвально. Прискорбно лишь то, что вы не пришли ни к какому результату. А не пришли вы к результату потому, что предали забвению основу основ нашей системы. — Он остановился, с удивлением прислушиваясь к своим словам. Он никогда не полагал, что может так складно и последовательно говорить. «Эге, подумал он, — да из меня может получиться оратор никак не хуже этого выскочки и краснобая Гака!» И он продолжал: — Не забудем, что великие, светочи, так сказать, не всегда появляются. Что же делать, когда настоящих нет? В таком случае, учили нас теоретики, не мешает вспомнить о коллективе полувеликих. Лишь коллектив в целом может справиться с гигантской работой управления республикой.

— Нельзя ли яснее, — попросил один из слушателей.

— Яснее невозможно, — с прежним азартом говорил Оже. — Место Гаша должны занять все мы вместе взятые, вся девятка полувеликих. Я вижу недоумение на ваших лицах... А так как я не дипломат, а солдат, то скажу проще и короче. Представьте себе на одну минуту, что Гаш не умер. На планете Земля есть такая страна — Англия, и король там вроде как для мебели. У них есть какое-то изречение, я его забыл. Но это неважно. Представьте себе, что и у нас будет Гаш для мебели...

Теперь все глаза, исключая глаза Мэма, смотрели на министра тайной полиции не только с удивлением, но и со страхом. «Он просто спятил», — решило большинство. Некоторое время мнимо помешанный смотрел на собравшихся с улыбкой. В кабинете Мэма было душно, накурено. Кто-то догадался поднять шторы и открыть окно. Пахнуло свежим воздухом, прохладой. Наступил рассвет, небо принимало соответствующую рассвету окраску. Оже удобнее уселся в кресле, потом, не злоупотребляя многословием, стал рассказывать...

Из сонаты, опус 35

 

В праздники Кри любил просматривать газеты, лежа в постели. Теперь он мог нежиться и в будни, ибо, начиная с этого дня, решил ходить на работу не раньше двенадцати. Утром жена подала ему пачку газет. Кри развернул «Уярс-

 

кое искусство», глянул на первую страницу, и у него отвалилась челюсть.

— Ну, это уже слишком, — воскликнул он, когда, наконец, смог воскликнуть. В газете за подписью самого Гаша и его секретаря Мэма был напечатан указ о присвоении артисту Воку звания народного.

До крайности раздраженный, он через несколько минут позвонил министру по делам кинематографии.

— Ну, это уже слишком, — повторил он свое восклицание.— Человек еще ничего не сделал, никак себя не показал, а вы представляете его к присвоению звания народного. Почему? На каком основании? Могли бы со мной посоветоваться или, в крайности, заранее меня известить. Неужели я должен был узнать об этом только из газеты?

Министр пытался его остановить. Удалось это ему только к концу, когда Кри с обидой в голосе задал последний вопрос.

— Дорогой Кри, — сказал министр. — Я не думал ходатайствовать о Воке и действовать за вашей спиной. Поверьте: звание дал ему сам великий, по личной его инициативе. К сожалению, это уже не имеет значения...

— То есть, как не имеет значения?

— Очень просто — Вок скончался.

— Как скончался?!

— Обычно. Прочтите в «Уярских сообщениях». Об этом я тоже узнал из газеты, хотя объявление дано от имени моего министерства.

— На четвертой странице?

— Какое там! На первой.

Кри бросил трубку. Он ничего не понимал. Он был близок к сумасшествию. Опять, опять неудача хватала его за горло! Каким образом этот здоровый бык, этот Вок мог внезапно умереть?

Ледяными, непослушными руками Кри схватил «Уярские сообщения». В траурной рамке, как и положено, в газете было напечатано:

«Министерство по делам кинематографии с глубоким прискорбием извещает о кончине замечательного деятеля нашего искусства, народного артиста Уярской республики гражданина Вока».

 

Кри готов был заплакать от огорчения и злобы. «Не мог, не мог, дьявол, хоть подождать с этой своей дурацкой смертью, — подумал он. — Так меня обидеть, так меня ограбить!»

Зазвонил телефон — раз, другой. Кри взял трубку и крикнул: — Что там еще? Режьте, режьте до конца!

Звонил Мэм, сам Мэм. Вопрос и просьбу Кри он то ли не расслышал, то ли не обратил на них внимание. Полувеликий и член девятки сказал:

— Немедленно приезжай. Посылаю за тобой машину.

На этот раз он оделся значительно быстрее, чем в то знаменательное утро, когда началось наше повествование. Встревоженная жена спросила: «В чем дело?», и он в сердцах крикнул:

— Ах, оставь меня в покое!

После этих слов он посмотрел на нее с таким отвращением, что даже эта кроткая женщина ужаснулась, а потом и заплакала. В кабинет Мэма он вбежал запыхавшись.

— Подумать только, какое несчастье, — с искренней болью сказал он. — Еще вчера Вок был в полном здравии, а сегодня... Но как, как это случилось? Мэм кратко ответил:

— Разбился.

— То есть, как разбился?

— Обыкновенно. Полетел с лестницы и разбился, да так, что гроб пришлось запаять. Но не для того, чтобы рассказать о гибели Вока, я тебя позвал. Садись и слушай. — Кри сел и приготовился слушать. — Тебе поручается от имени министерства организация похорон, иначе, ты — председатель комиссии по похоронам Вока. Будет отдано распоряжение, чтобы все артисты столицы, все деятели искусств пришли в Дом искусств, где будет выставлен гроб, присутствовали при выносе тела и участвовали в процессии. Теперь главное. Ты должен немедленно поехать к жене и сыну Вока и от имени великого — такова его воля — выразить им сочувствие в постигшем их горе. Вот чек на двести тысяч уяриков. Это единовременное пособие семье усопшего. Вот пенсионные книжки. По этим книжкам они пожизненно будут получать по пяти тысяч в месяц. В твоем распоряжении моя машина. Как будто всё....

«Как будто всё»... так сказал Мэм и умолк. И боль, острая боль сжала сердце Кри, когда он подумал, что это и в самом

 

деле «всё». «А со мной как? Этой старой дуре двести тысяч уяриков, молокососу — пять тысяч в месяц, опять же этой дуре, о существовании которой, кроме мужа и близких, никто не знал, ежемесячно пять тысяч!.. А мне? Кукиш с маслом? Где же справедливость, существует ли она на Плутоне? Два раза я был у цели, и оба раза дверь с треском захлопывалась предо мной. Что же дальше?» Печальные эти мысли не могли не отразиться на его лице, и Мэм их заметил.

— Ты — и это решение утверждено великим, ты получишь выписку — назначаешься опекуном семьи Вока. Заходи к ним почаще, не забывай их — это воля великого. По служебной линии ты не будешь оставлен без внимания. Кстати — стотысячный аванс, который ты получил за картину, остается за тобой, хотя картина не будет поставлена. Кроме того, ты получишь полный расчет за «Великого Елива» она, как ты знаешь, не будет демонстрироваться. Будут просьбы, будет необходимость — обращайся ко мне. Теперь как будто действительно всё. Поторапливайся, Кри.

Кри облегченно вздохнул. В третий раз дверь, ведущая к счастью и благоденствию, распахнулась перед ним... Надолго ли?

Но думать сейчас об этом было некогда, и, попрощавшись, он удалился.

* * *

 

Жена и сын Вока ничего не знали. Они не получали газет. Но если бы и получали, то в это утро они не стали бы их разворачивать и читать. Всю ночь они не спали. Часа в три сын начал умолять мать прилечь хотя бы на полчасика. С той же просьбой мать обратилась к сыну. И оба ответили одними и теми же словами: «Я все равно не засну». Держась за руки, они продолжали бодрствовать. Их веки набрякли, глаза покраснели. А утром, когда Кри с печальным видом и с букетом в руках вошел в квартиру Воков и глянул на седую женщину и юношу, он сразу решил, что они уже оповещены о несчастье и успели хорошо поплакать.

— Я хочу вам выразить свое сочувствие, — передав вдове букет и пожав ей руку, сказал Кри.

— Да, мы не спали всю ночь, — ответила женщина.

— Но это ровно ничего не значит, — бодрясь и улыбаясь,

 

добавил сын. «Я всегда полагал, что наша молодежь черства, подумал Кри, — но такого ответа я никогда не ждал. Как так — «ничего не значит?»

— Вы его любили? — невольно спросил он.

На то, что вопрос был выражен в прошедшем времени ни мать, ни сын не обратили внимания. По-прежнему весело улыбаясь, юноша произнес:

— Еще бы! Он не только мой отец, — он мой друг!

А седая женщина? Она была под стать своему выродку. Она сказала:

— У нас очень дружная семья. Вок чудесный человек и отличный артист, а в его таланте сомневались только идиоты.

«Ну и типчики, — думал между тем Кри. — Слоны какие-то... А я полагал, что они затянут слезливый дуэт и мне придется их утешать»...

И он приступил к делу без церемоний и с чисто мужской деловитостью — чего уж там!

— Итак, — сказал он громко и раздельно, — я вижу, что вы мужественно встретили весть о смерти Вока.

Но тут... Бог их поймет, этих людей... Тут раздался крик такой страшной силы и неподдельного горя, что Кри окончательно растерялся. К тому же надо было немедленно принять меры, ибо жена и сын артиста лежали в глубоком обмороке. С трудом он привел их в чувство. Потом начались слезы, тихие и беззвучные, и, если бы Кри был художником, он сравнил бы жену и ее сына со свечой, что горит при сильном ветре, горит и оплывает, вот-вот расплывется. Женщина сразу постарела лет на десять, превратилась в старуху. Но больше всего Кри поразил юноша и даже не сам он, а его шея — тонкая, с глубокими впадинами, которые как будто только что появились и с каждой секундой все больше углублялись. Надо было что-то предпринять. Наш Кри понял, что слова сейчас неуместны. Он молчал. Глядя на этих убитых горем людей, у него невольно навернулись слезы. В молчании прошло не меньше часа. Но — можно ли без конца сидеть и молчать? Скорбным, подобающим случаю голосом, Кри промямлил то немногое, что было ему известно о гибели Вока. Вдова и ее сын продолжали молчать. Тогда, чтобы вывести их из этого состояния, Кри достал и показал им чек

 

и пенсионные книжки. Проникнувшись их горем, он все же полагал, что финансовая сторона дела несколько оживит страдающих. Лицо вдовы, и в особенности же лицо юноши исказились, и в один голос они воскликнули:

— Не надо, не надо, не надо!

— То есть, как это — не надо? — оторопев, спросил Кри. Они повторили свое восклицание с той искренностью, которая может тронуть даже стальное сердце.

«Не вовремя я им показал чек и книжки, — подумал Кри, — ничего успокоятся потом»... И, не в состоянии оторваться, Кри смотрел и смотрел на шею юноши. На ней ясно видны были позвонки, их можно было сосчитать. Мальчишеский завиток чуть отставал от шеи, его хотелось потрогать. Хотелось прижать к сердцу худое тело Вока-сына, произнести какие-то слова... какие...? Кри не знал этого, и потому все больше томился. Нелегкое дело поручил ему Мэм! — Нелегко будет опекать семью бедного Вока.

* * *

 

Даже бывалых граждан Уяра поразили пышные похороны народного артиста Вока. Все было организовано и — да будет позволено нам так выразиться — поставлено так грандиозно, что ни один человек, впервые услышавший фамилию Вока, не спросил — «А кто, собственно, был этот Вок?» Не знать Вока в дни, предшествовавшие похоронам и в день похорон, считалось плохим тоном. И люди, встречаясь, подобающим случаю голосом говорили друг другу — «Скажите, какая потеря!» В почетном карауле стояли все видные артисты столицы. Были вызваны и прибыли делегации из других городов. Запаянный гроб стоял на возвышении, оркестры нескольких театров играли траурные марши. Дом искусств утопал в цветах. Три номера «Уярского искусства» были целиком посвящены Воку. Появились и статьи в других газетах. Но больше всего людей поразил венок, доставленный в Дом искусств за час до похорон. На алой ленте венка сияла золотая надпись: «Крупнейшему артисту Воку от Гаша».

Да, похороны, как уже сказано, были пышные, речи, как в Доме искусств, так и у открытой могилы, произносились

 

громкие и многословные. Но по-настоящему, прощаясь с Воком, горевали двое — вдова и сын. Поддерживаемые людьми, они вышли из Дома искусств и сели в машину — первая она следовала за автомобилем-катафалком — и каждый, кто имел возможность хоть мельком их увидеть, задумывался о бренности жизни, о том, что ждет человека — неминуемо ждет любого смертного.

А когда церемония окончилась и все разбрелись, Кри спохватился, что Воков нет. Неужто, они так быстро уехали домой? Он погнал машину к дому, в котором жил Вок. Пустая квартира, оброненный цветок, хвойные иглы на полу...

Взопрев, Кри вновь полетел на кладбище. «Ведь эти чудаки могут черт знает что наделать... отравиться, застрелиться, повеситься... Что тогда со мной будет?»

Удивленный сторож кладбища видел, как человек пролетел мимо него. За время своей службы — за сорок пять лет — сторож кладбища никогда не замечал, чтобы сюда так спешили...

У свежей могилы стояли вдова и юноша. Никого не было вблизи, наступали сумерки. Ветер запутался в жестяных листьях венка, и они леденяще звенели. Нехорошо на кладбище в сумеречный час!

«Слава Богу, они живы», — с облегчением подумал Кри и прижался к стволу дерева, не смея нарушить звенящую тишину.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

Эпоха полувеликих. Будни

 

В без четверти девять, за пятнадцать минут до начала занятий, Вок — Гаш (отныне мы будем называть его Гашем) приходил в приемную своей резиденции. Он мог явиться и в десять, и в одиннадцать — когда угодно. Месяц с лишним, отсиживаясь в роскошных и безлюдных апартаментах, он никому не показывался: отращивал усы. Вся охрана и все слуги резиденции — бесчисленное количество лакеев, сестер-хозяек, горничных, поваров, кухарок, судомоек и кухонных мужиков — были заменены новыми людьми. Несмотря на это Гаш редко их звал и, беседуя с ними, отворачивался. Еще больше он стеснялся и даже побаивался множества сотрудников, наполнивших канцелярию и служебные комнаты Мэма. Он чувствовал физическую боль, когда проходил мимо них. Они вскакивали, почтительно приветствовали, а он лишь кивал, едва кивал непослушной головой. Комнаты, через которые он должен был пройти, казались ему бескрайними. Усталый, взмокший, он открывал, наконец, дверь приемной. Он дышал ртом. «Нет, не могу, больше не могу», — твердо решал он, и на следующий день подвергал себя тем же мучениям.

Единственное, что он, в конце концов, придумал после долгих размышлений, это, как сказано, являться в приемную за пятнадцать минут до начала занятий. Но были работяги, который опережали его, были подхалимы, желавшие показать свое усердие, были просто любопытные — им хотелось лишний раз увидеть и запечатлеть в памяти образ великого. Все они — казалось Гашу — знают его тайну. И если один улыбался, Гашу представлялось, что он издевается; если другой хмурил лоб, великий не сомневался, что этот другой думает

 

«предо мной актер и к тому же посредственный»; если лицо третьего ничего как будто не выражало, глава Уяра придумывал ему соответствующее своему настроению выражение. И он мучился, мрачнел, не находил себе места.

А общение с членами девятки? Это было страшнее пытки. Ува открыто хамил, не стеснялся. Он вызывал к себе Гаша, и великий — что еще оставалось ему делать? — ездил в министерство военных дел. Кривоплечий принимал его стоя, и бедный Гаш все время оставался на ногах. Ува докладывал великому о делах таким тоном, будто кричал на него. И, понурив голову, Гаш стоял и ждал, ждал до тех пор, пока Ува не говорил: «Подпишите бумаги. Вот эти, эти и те!» Это, в сущности, был приказ.

Неожиданно — всегда неожиданно и без предупреждения — в приемной великого появлялся Мэм, и невольно Гаш протягивал руки, как он протянул их в ту злополучную ночь, когда член девятки надел на него наручники. Великий протягивал руки под столом, но по положению его тела Мэм догадывался, видно, о его движении. — Сидите, сидите, — говорил он, хотя Гаш не был в состоянии подняться! — Пожалуйста, сидите. И при этом, как представлялось Гашу, усмехался и давал бумаги на подпись.

Люди — и полувеликие не составляют исключения — не похожи друг на друга, каждый из них действует сообразно своему характеру и своим склонностям. Но в чем-то полувеликие были одинаковы: все они так или иначе угнетали Гаша.

Вот министр явной полиции Рош. У него была отвратительная манера — смотреть в упор и, развалившись в кресле, говорить в стиле провинциального врача:

— Ну, как мы себя чувствуем? Как ваше драгоценное здоровьице? Поправиться надо, поправиться. Может харч неважный? — При этом он подмигивал — весьма недвусмысленно. О делах говорил он обстоятельно и монотонно, будто читал своим полицейский устав.

Гак, наоборот, был до приторности учтив и — по обыкновению — многословен. Он так увлекался своими речами, что, видно, забывал о том, что перед ним не настоящий Гаш. Все его речи били в одну точку: он красноречиво доказывал, что взвалил на плечи колоссальный труд и рад и счастлив отдать

 

республике все свои силы. Одновременно он разил бездельников, тунеядцев, ротозеев, людей, наслаждающихся жизнью. Когда он касался этой части своих высказываний, Гаш сжимался и робел. Он был уверен, что Гак имеет в виду его Гаша, он не догадывался, что речь идет о таковском конкуренте Ува и его друге Вэре!

Покончив с паразитами и ротозеями, полувеликий вновь начинал проявлять свою учтивость и, как бы, забывшись, переходил на ты.

— Учти размер республики, — говорил он. — Учти ее народонаселение. У меня нет того, чтобы одну губернию ублаготворить, а другую оставить без внимания. Я о всех думаю, о всех забочусь.

От его слов и воздух, казалось, густел и становился липким. Исключением среди полувеликих являлся министр тайной полиции Оже. Не зря он называл себя солдатом. Да, это был полнокровный и добродушный солдат, из тех старых службистов, которые любят побалагурить и, что называется, не лезут в карман за крепким словцом. Легко ступая, он входил в приемную, плотно закрывал за собой дверь, а иногда спрашивал:

— Можно запереть?

При нем Гаш расправлял плечи и мысленно возвращался к тому безвозвратно прошедшему времени, когда (так ему теперь казалось) он был беззаботен, весел, счастлив.

— Конечно, можно, — отвечал он.

И щелкнув замком, Оже садился не в кресло, а на диван, приглашал сесть рядом с собой Гаша и, не зная, что это изречение давно известно на земном шаре, говорил:

— Ин вино веритас — истина в вине.

После этих слов он вытаскивал из кармана четвертинку, два стаканчика и большую луковицу, которую тут же перегрызал на две части.

— Я, брат, человек простецкий, — замечал он при этом. —Я, брат, без фокусов. Терпеть не могу всякой там фанаберии. Давай, друг, чокнемся.

И они осушали всю четвертинку.

Тем временем полувеликие занимались большими и сложными делами — такими большими, такими сложными, что

 

от одной мысли о них у Гаша кружилась голова. Иногда, от нечего делать, он заглядывал в бумаги, которые оставлял ему на подпись Мэм, и перед его глазами начинали вертеться радужные круги. Это было премудрое дело, управление государством, премудрое, сложнейшее, непостижимое. Но разобраться во всех этих цифрах, параграфах, постановлениях, выводах, решениях не было никакой возможности. За бумагами стоял народ, многомиллионный и многоликий, сотни тысяч желаний, стремлений, ожиданий, их следовало удовлетворить... Нет, об этом лучше всего было не думать. И, быстро подписав кипы декретов, постановлений и решений, он захлопывал папку, отодвигал ее подальше.

«Да, — говорил он себе, — это, брат, не актерство, не представление и не дураковаляние». И, если в такой момент заходил Мэм или другой полувеликий, он смотрел на них как на чудодеев.

Было скучно: не читать же в приемной юмористические журналы, которые он в прошлом любил почитывать. Было грустно — хотелось повидать свою старушку, а еще больше — сына.

«Хороший паренек вырос у меня, хороший». Но о свидании с родными не приходилось и думать. Они осиротели — навсегда, навсегда, они знали, что их муж и отец лежит в могиле. Правда, Гашу было известно, что они ни в чем не нуждаются, что Кри поручено их опекать. От этого, однако, не было легче, грусть по-прежнему одолевала его.

Однажды он осмелился — спросил у Мэма о бывшей своей семье. Как она? Что она? Но подлый Мэм, который (как недавно это было!) заковал его в сталь, — Мэм и на этот раз повел себя с беспощадной жестокостью. Несмотря на то, что в приемной никого больше не было, он удивленно переспросил:

— Я не понимаю, о какой семье вы говорите?

И, дав Гашу время для смущения и самых мрачных предположений, после долгой паузы закончил:

— Вы, вероятно, имеете в виду семью народного артиста Вока? Она в полном порядке, жена и сын покойника живы и здоровы. От работника кинематографии Кри я получаю ежемесячные отчеты об их состоянии.

 

Больше они к этому вопросу не возвращались.

Да, скучновато и муторно было нашему великому Гашу. Но — делать нечего, и без всякой надежды на будущее, продолжая томиться, он тянул лямку, без намека на сожаление разменивал дни — пусть, пусть они уходят... Что еще ему оставалось?

Подготовка к представлению

 

Два праздника Уяр отмечал с большой торжественностью — праздник основания республики и праздник весны.

Приближался первый — осенний — праздник, и однажды входя в приемную, Мэм сказал:

— Сегодня полувеликие будут обсуждать вашу речь.

— Мою речь? — недоумевая спросил Гаш.

— Ну да. Через две недели праздник. На параде вы должны произнести речь. «Вот оно, начинается», подумал Гаш. Сообщение Мэма взволновало его, он даже хотел спросить, нельзя ли заменить его кем-либо, но вовремя одумался, понял, как неуместен и даже смешон такой вопрос. «Вот она, плата за жизнь — продолжал он думать. — Глупо было полагать, что они будут меня кормить, поить, держать взаперти и не пользоваться мною»...

Была надежда, что речь обсудят в его отсутствии: до сих пор полувеликие не собирались в резиденции в полном составе. Но Гашу не везло, а неудачи, как известно, идут стайкой. И в назначенный час все полувеликие явились в приемную и Гашу пришлось не только присутствовать, но и председательствовать на собрании.

Тяжелое испытание! Из восемнадцати глаз только одна пара смотрела на него сочувственно — глаза Оже. Министр тайной полиции сел рядом с ним и легонько и незаметно для окружающих, наступал ему на ногу — мол, не робей. Что до остальных полувеликих, то Гаш не сомневался: в глубине души все они смеются над ним и — если выразить их отношение в земной валюте — ни в грош его не ставят.

— Что ж, начнем, — сказал Гак. Он готов был с места в карьер приступить к делу. Его остановил кривоплечий Ува.

— Попросим председателя начать, — поправил его военный министр и, по своему обыкновению, насупился.

 

Собрания и выступления были в большой моде в республике Уяр. Этим усердно занимались и стар и млад. Заседали инженеры, акробаты, врачи, ассенизаторы, студенты, разведчики недр, сыщики явной и тайной полиций, землепашцы, углекопы. Даже дети дошкольного возраста на своих сборах выступали с длиннейшими речами. Вот почему Гаш, хоть он и был растерян, знал, как надо вести собрание и какие слова надо при этом произносить. Он постучал карандашом по графину, и голосом, в котором не было и намека на волнение, сказал:

— Объявляю заседание открытым.

Он произнес это несколько затасканное вступление, и тотчас же разгорелся спор между Гаком и Ува — кому выступить первым? К ним присоединились их сторонники. Перепалка шла бесцеремонная, и чем дольше они спорили, тем все больше терялся Гаш — кому из них начать прения? Но тут на помощь пришел покладистый Оже.

— Дай слово Ува, — шепотом посоветовал он. И Гаш вновь постучал карандашом по графину и предоставил слово Ува. Кривоплечий поднялся. По-военному отчеканивая каждое слово, он начал с того, что республика окружена враждебными государствами, они только и мечтают о нападении на Уяр. Это обстоятельство, пояснил он, должно быть учтено при составлении речи Гаша... «коллегиальной речи девятки, которую прочтет Гаш» — поправился он и продолжал:

— В этой речи первое место необходимо отвести военному вопросу. Враги должны знать, что мы готовы двойным ударом ответить на любую вылазку...

— Тройным, — заметил его закадычный друг Вэр. — Тройным ударом.

— Тройным, согласен, — сказал Ува и, грозно глянув на окружающих, сел. Гак усмехнулся. Это была очень тонкая, очень мимолетная усмешка, так сказать, усмешка для посвященных. Он лениво поднял два пальца — молча попросил слова — и начал...

Говорил он, по обыкновению своему, долго и цветисто. Была и новая черта в его речи. Так как его часто упрекали в слабом знании теории, то на этот раз он не скупился на цитаты. Они были написаны на четырехугольных листках,

 

пронумерованы, и, по мере надобности, он с ловкостью фокусника вытаскивал их из карманов. Смысл цитат сводился к тому, что в осенней гашевской речи необходимо, в первую очередь, осветить мирное строительство, а о военных делах сказать между прочим и в самом конце. «Тогда-то враги поймут, что Уяр силен, — заметил он и уязвил своего противника едким заключением: — Удар в лоб — далеко не самый верный удар».

Это заключение понравилось Гашу — в нем было нечто от системы Натса: покойный теоретик также уверял, что, скажем, играя скупого, следует показывать мота и — наоборот — изображая мота надо искать в нем скупого. Гак прав, но что делать, чтобы предложение его прошло?

Он думал над этим вопросом, пока выступали остальные ораторы. Говорили много, горячо. Кио — и тот взял слово. Он обращался к Гашу, и голос его дрожал и прерывался. «Вишь — боится», — шепнул великому Оже, и великий сразу понял это его замечание. Глухой старик забыл или не расслышал все то, что говорилось на рассвете, после убийства Гаша.

Видя, что Гаш находится в затруднении, Оже тихонько сказал:

— Хватит им болтать. Голосуй. Я думаю, что на этот раз прав Гак... Не забудь, что у тебя два голоса, — ты великий.

И Гаш проголосовал. С большим трудом, точно держа двухпудовую гирю, поднял он руку... Нет, ничего, никто открыто не смеялся. А в душе... Бог его знает, что творится в душе человека.

Предложение Гака прошло.

А еще через день Гаш получил четко отпечатанную на плотной бумаге речь. Невольно, и впервые за все это время, он вздохнул с некоторым облегчением, а потом задумался — откуда эта легкость? Времени было достаточно, думал он долго, и в конце концов в голове возник верный ответ:

«Ведь это роль, или, как выражались актеры в годы гражданской войны — ролька». Да, это была хоть и трудная, но — роль. Намечалось представление, в котором он должен был участвовать.

И Гаш взялся за дело.

 

Он читал и перечитывал роль в апартаментах и в приемной, перед зеркалом и лежа в постели. Он произносил слова и прислушивался к их звучанию. Выбора не было, отказаться от своей роли он не мог. Вновь ощутив себя актером, он потребовал от Мэма десятка два снимков Гаша. Да, забывшись, он даже не прибавил к своим словам слово «прошу». И Мэм, — думал ли он в это время о другом, или нашел требование вполне естественным? — в знак согласия кивнул головой и лично вручил Гашу пакет с фотографиями великого.

Но — сложен человек, изменчиво его настроение. Прошло пять дней, и от профессионального чувства и некоторой — пусть слабой — уверенности не осталось и следа. Не поддающийся уяснению психический процесс шел незаметно, исподволь и обнаружился чисто внешне и случайно. На шестой день Гаш начал заикаться. Что такое? Ничего не понимая, он даже челюсть потрогал — не вывихнул ли он ее случайно? Нет, челюсть была в порядке. Что же в таком случае произошло? Он хотел произнести вступительную фразу из своей речи, и тут обнаружил, что не только первые слова, но вся заученная речь вылетела из головы.

«Я болен», — в ужасе подумал он. У него хватило соображения никому не сказать о своем состоянии. Вспоминалась прежняя и навсегда ушедшая жизнь. Стоило ему заболеть самой пустяковой болезнью, простудиться, к примеру, как, засучив рукава, жена тотчас же вступала в борьбу с недомоганием. Вока укладывали в постель, его кормили кальцексом и белым стрептоцидом, его поили теплым молоком с содой, горчичники жгли его тело. Кто теперь позаботится о нем?

Он готов был заплакать от обиды и огорчения. Голова горела. Пульс извивался и прыгал под его толстым пальцем. Не было сил подняться, и он лежал в постели, час шел за часом. Он никого не звал, и никто не смел войти в его спальню. И вновь он вспомнил былое, жену, сына, их внимание и заботу...

К полудню медленно открылась дверь — так медленно, что болезненно морщась, Гаш успел подумать: «Проклятый Мэм, зачем он только лезет?»...

Но это был не Мэм — в спальню вошел Оже.

 

Гаш вздохнул с облегчением. Единственный человек, к которому он чувствовал расположение, был Оже. «Славный, хороший», — подумал великий, и ему захотелось пожаловаться — все равно на что — на жизнь, на судьбу, на недомоганье, на одиночество.

Он пожаловался на погоду.

Вначале он объяснялся жестами — показал на окно, на голову, потом, несколько освоившись простонал:

— Трещ-щит, трещ-щит... чт-то под-делаешь?

— Я тоже хожу как разбитый, — поддержал его Оже. —И голова болит, и ноги гудят. Приду к себе — сапоги долой, заменю их валенками. Но на работу в валенках не пойдешь — и сыро и неудобно. Значит, нужны другие мероприятия. Вели, братец, подать перцовку. Это всем средствам — средство.

— А удобно? — с трудом, раза два запнувшись, спросил Гаш.

— То есть как? — удивился Оже. Гаш молчал. И вновь заговорил Оже: — Я не понимаю ты кто здесь — жилец или хозяин? Учти — штат в твоей резиденции тщательно проверен, болтать никто не посмеет... Лежи, лежи, я сам распоряжусь.

Он позвонил, и скоро лакей принес на подносе бутылку перцовки и два бокала, — в Уяре перцовку пили бокалами. После второго бокала, Гаш прямо-таки ожил и сам задал себе вопрос, услышанный им от министра тайной полиции: «В самом деле, кто я — жилец или хозяин?» Чтобы удостовериться в последнем, он позвонил, и, когда явился все тот же лакей, с излишней строгостью, и уже не сипя и не заикаясь, громко приказал:

— Убери бутылку и дай другую!

Мало этого — глядя исподлобья, он раскатисто, неожиданно для себя добавил:

— Ж-ж-и-в-ваа!

С этого дня он начал выпивать, и, выпив, чувствовал себя сносно. Однако и в пьяном виде он ощущал какую-то тяжесть и ненужно спрашивал себя — отчего? Ответ был известен. Считанные дни отделяли его от того момента, когда он должен был произнести речь. «Ох, высмеют, освистят», — все еще сравнивая свою речь с ролью, думал он и загибал пальцы. Вот уже загнутых пальцев осталось три, вот прошла ночь,

 

и их осталось два, а там пробежал день — до чего же быстро мчатся дни, когда им не мешало бы помедлить! — и Гаш загнул один палец — указательный. — Один, — ужаснулся он, — завтра!

Гала-представление

 

Мы находимся в затруднительном положении, и, перед тем, как приступить к дальнейшему повествованию, нам хочется сказать несколько слов о пишущих людях, как известно, названных на земном шаре инженерами человеческих душ. Не завидуйте им, дорогие читатели, не завидуйте даже в том случае, если вам доподлинно известно, что тот или иной из них получает немалый гонорар и не только имеет квартиру и дачу, но по целым дням разъезжает в собственном автомобиле и, как уверяют, сидя в машине сочиняет свои книги.

На планете Земля пишущих, как упомянуто, назвали инженерами человеческих душ. Метко сказано, если даже слово «инженер» заменить словом «техник» или, на худой конец, словом «слесарь». В самом деле, где находится душа? Где-то, во всяком случае, внутри человека. Пишущим, следовательно, надлежит по-инженерски, то есть точно разобраться в этой душе. Простому смертному дано судить о человеке по внешним его проявлениям. «Человек идет, — говорит простой смертный, — человек стоит, человек бежит, человек плачет, человек смеется». Всё прочее простого смертного не касается, он даже с недоумением посмотрит на вас, когда вы скажете — «поет-то он поет, а на душе у него кошки скребут». — Какие кошки, какая душа? — спросит он. Нет, душа и кошки не имеют к нему никакого отношения.

Мы говорим об этом в связи с тем, что именно о душе Гаша, раз мы взялись за это повествование, нам приходится сейчас рассказать, а дело это, поверьте, весьма и весьма трудное. Достаточно заметить, что сам Гаш, если бы мы обратились к нему с вопросом — что произошло в его душе в день праздника? — махнул бы рукой и сказал: «А черт ее знает, эту самую душу»...

В ночь перед праздником, приняв немалое количество порошков и капелек, Гаш заснул лишь в пятом часу. Прежде

 

чем выступить, ему нужен был хоть небольшой отдых — это он знал и по старой своей деятельности. Но отдохнуть не пришлось. Весь в поту, он внезапно вскочил с постели. Сумасшедше колотилось сердце. Всё кругом гремело, звенели стекла, и он не сразу сообразил, что играют сотни оркестров. Он посмотрел на часы: шесть часов. Началось!

Первым его желанием было напиться — напиться до безобразия и бесчувствия — будь что будет! Нет, нельзя, никак нельзя... И, покорный судьбе, оглушенный музыкой и сердцебиением, он стал одеваться! У него тряслись руки, дрожали внутренности. «Дурачок, ну чего ты?» — говорил он себе. Но рассуждения с самим собой не могли его сейчас успокоить.

Он был в каком-то странном и неуловимом состоянии, которое мы с натяжкой назовем полуобморочным. Он все видел, и слышал, и понимал, и, в тоже время, видел, слышал, понимал по-особому. Пришел Оже. Он весь был в орденах и сиял, как опереточный монарх. Гаш попытался ему улыбнуться. Однако улыбка была такая, что министр тайной полиции спросил:

— У тебя что — зубы болят? Есть хорошее средство...

У него было одно средство от недомогания, от плохого настроения, от грусти, от ненужных мыслей... Но средство это сейчас не годилось.

Впрочем, Оже не стал распространяться, он перешел на официальные тон, — в спальню Гаша, один за другим, вошли все члены девятки. Разодетые, блестящие, веселые, они, как некогда Кри, в один голос сказали:

— Время.

Гаш и им улыбнулся особой своей, совсем не праздничной улыбкой.

По старой привычке — по привычке актера вторых ролей, который, прячась за спиною ведущих, в редких случаях выходит на поклон после спектакля — он хотел было и сейчас быть в тени, плестись в хвосте. Из этой затеи ничего не вышло. Покинув резиденцию, девятка остановилась и, пропустив вперед Гаша, потянулась за ним по положению — сначала Гак и Ува, потом оба министра тайной и явной полиции, а потом уже гуськом, все остальные... Во дворе их ждали

 

министры, не входящие в девятку. Они замыкали шествие.

По хроникальным фильмам, которые в свое время демонстрировались в кинотеатрах, Гаш знал, что, выйдя из ворот, надо свернуть направо и пройти к трибуне. Но одно дело бело-черные кадры, море голов величиной в горошины, и другое дело — живая действительность, все краски жизни, лица, лица, лица. Он прошел мимо группы людей в пестром одеянии и в треуголках, украшенных перьями. «А эти кого играют?» — по старой привычке подумал он, и лишь после того, как группа осталась позади, вспомнил, что это были дипломаты. Грохот и шум оглушили его до такой степени, что он уже ничего не слышал. Скоро он и видеть перестал, ему казалось, что он плывет, и не по реке, а по бушующему морю. Плывя, он попытался вспомнить свою речь, и не вспомнил ни слова. Но это не ужаснуло его. Он остановился — узкий проход был прегражден. Тогда он поднял голову, увидел трибуну и стал всплывать по ее ступенькам. Он как бы вынырнул из моря голов и остановился у радиопередатчика. Толпа неистовствовала, она ревела, она кричала, она рукоплескала, она топала ногами, а он стоял опустошенный, одинокий, всем своим нутром чувствуя провал.

Он повернулся — направо, налево. Гак тотчас же улыбнулся ему сладчайшей улыбкой, и тоже захлопал в ладоши, закричал. Кому, кому Гаш мог сказать, что из всей речи он не может сказать и слова? А тут в голове стали возникать отрывки из казалось бы давно забытых пьес, и он не мог остановить этот поток. «Пупсик, клянусь Создателем, ты очень мила! Муж? Да я его сброшу с балкона. Что? Восемнадцатый этаж? Разобьется? Ну, и черт с ним!» — «Клаша, Клаша, подруга наша, эх-эх-эх, да ах-ах-ах!» — «Я плачу, я плачу, твоя смерть убьет меня!» — «О Боже, сжалься над бедным монахом!» — «Что ты, что ты, клянусь, я никогда не изменял тебе!» — «Пупсик, целуй меня!»...

Пауза затянулась, Гаш тяжело переступал с ноги на ногу. Рев моря продолжался. Что делал в таких случаях тот Гаш? На этот вопрос отвечали документальные картины. Гаш поднимал руку, и толпа умолкала. «Да, но ведь после того, как толпа умолкнет, надо сказать речь... Пупсик, клянусь Создателем... О, Боже, сжалься над бедным монахом»...

 

Говорят, — инженеры человеческих душ не сомневаются в этом, — что мысли передаются на расстоянии. То же случилось и сейчас. Последний отрывок гашевской мысли уловил его друг Оже. «Причем тут монах», — только подумал министр тайной полиции и подошел к великому. — Пора, пожалуй, — шепнул он ему на ухо.

— Я речь забыл, — шепотом же ответил Гаш.

— Так ведь ее следует читать по бумаге.

— Я и бумагу забыл...

— На тебе копию.

Этот диалог никем не был услышан. Как и в тот день, когда Гаш получил плотный лист бумаги, он почувствовал облегчение. Пупсики, Клаши и монахи сразу оставили его в покое. Он поднял руку. Людское море умолкло. И медленно и твердо он начал читать...

* * *

 

Семнадцать раз — жирным шрифтом это было отмечено в газетах, напечатавших текст, — слушатели прерывали речь Гаша одобрительным гулом и аплодисментами. В первый раз, когда после трех фраз раздался шум, Гаш решил, что он провалился, шумят недовольные, вслед за голосами раздастся и свист. Тут следует на мгновенье приподнять завесу над его прошлым. Нет, нет, ничего страшного. В давно прошедшее времена бывали случаи, правда, весьма немногочисленные — когда, вместо горячих аплодисментов — неблагодарные зрители провожали Вока резким свистом. Вот почему его вначале испугал шум. Но, как мы видели, всё обошлось, и уже через несколько минут Гаш твердо знал, что за неистовым шумом неизменно следуют рукоплескания. Это не только успокоило, но и приободрило его. А когда речь была закончена, крик стал оглушительным, а аплодисменты бурными.

Началось движение демонстрантов. Приблизившись к трибуне, они, как заводные, поворачивали головы и смотрели, смотрели на великого. Проходили военные, и Гаш брал под козырек, проходили группы граждан, и он поднимал руку, проходила молодежь, и он аплодировал ей. Зачарованный, он готов был стоять на трибуне весь день. Девочка (как потом в минуту откровения признался Оже, она служила районным агентом тайной полиции и действовала по инструкции) —

 

девочка преподнесла великому букет из голубых, очень редких на Плутоне роз. Гаш приподнял малютку и поцеловал сё. Тотчас же оживились фоторепортеры. Что касается кинооператоров, то их камеры все время снимали шествие, трибуну, великого и полувеликих.

Гаш не чувствовал устали. Это была награда за волнения, это была сладость после той горечи, которую пришлось ему испить. Вряд ли девятка догадывалась о его состоянии, вряд ли понимала, что происходит с ним. Они осовели, глаза их слипались, и часто, прикрыв рот рукой, они до слез зевали. Наконец, довольно неудачно изобразив на глянцеватом своем лице улыбку, Гак приблизился к великому и шепнул:

— Может, хватит? Пойдем, пожалуй.

Лицо Гаша выцвело, он стал похож на ребенка, у которого хотят отнять любимую игрушку.

— А разве надо? — спросил он. — Еще бы немного.

Понял ли его Гак? Улыбка, еще шире растянула его и без того широкое и полное лицо.

— Если вы хотите, — произнес он.

И праздник продолжался. Но напоминание о том, что пестрый и веселый спектакль кончится, повлияло на самочувствие великого, и он помрачнел. Опять и опять то же, та же ненавистная жизнь, тоска, безделье, связанность, ощущение тревоги, неудовлетворенность, одиночество... Эх, смешаться бы с толпой, пройтись, выбраться из этой гущи, сесть в трамвай, доехать до нужной остановки, а там — рукой подать — дом, а дома... Нет, не надо думать. «Воспоминания убивают», — так выразился мудрец, имея ввиду заключенных, некогда, до революции, томившихся в тюрьмах Уяра.

«А разве я не заключенный? — спросил себя Гаш. И ответил: — Я в клетке. Пусть в золотой, но — в клетке».

После этого ответа Гаш еще больше помрачнел. Выразимся поэтично — точно туча набежала на солнце, и оно скрылось. Это, в первую очередь, заметила девятка, а потом уже более внимательные демонстранты.

Но заметить мало. Важнее сделать вывод. И он был сделан одним из главнейших членов девятки — Гаком.

Об этом выводе мы и расскажем читателю в следующей главе.

 

Нечто об отдыхе

 

Несмотря на дурное настроение, музыка долго еще звенела в душе Гаша. К концу дня умолкли оркестры, и в резиденции наступила обычная тишина, но великий продолжал слышать и рокот меди, и бум-бум барабанов и ликующие возгласы толпы. Теперь, чтобы поднять дух, можно было прибегнуть к перцовке. Он потянулся было к звонку, но на полпути рука его остановилась. «Это еще что такое? — спросил он себя, спросил так строго, будто перед ним стоял провинившийся человек. — Клопа испугался?» — Так именно оно и было — Гаш, принимавший несколько часов тому назад приветствия сотен тысяч демонстрантов, робел перед лакеем, боялся и стеснялся его. В такой психологической тонкости не мог бы разобраться и сам Натс. Что же до Гаша, то, не думая о тонкостях, он с величайшим трудом поборол свой страх и, чтобы наказать себя, энергичней обычного нажал кнопку. А когда появился лакей, с такой грубой решимостью крикнул — «перцовки» — что тот пошатнулся и, повернувшись, каблуком задел ковер. «Я тебе покажу», — сквозь зубы произнес Гаш. Лакей не слышал этих слов. Впрочем, они скорее относились не к нему, а к самому Гашу.

Как это часто бывает с задерганными людьми, Гаш после первого глотка еще больше помрачнел, а потом, хлебнув еще и еще, сразу и без перехода стал веселым. Ах, было время, когда он любил выпить в хорошей и беспечной компании, посидеть с людьми и поговорить, других послушать, а то и спеть хором веселую песню... Он так ярко представил себе компанейскую выпивку, что захотел пойти в людскую резиденцию, предложить своим слугам перцовки, приказать им — конечно же приказать — спеть, спросить, как понравилась им демонстрация, как, черт побери, он сам им нравится. — Нельзя? Кто сказал — нельзя? И кто тут, наконец, распоряжается?

Последний вопрос он задал вслух с большим, хоть и пьяным достоинством и апломбом, и налил третий бокал. Правда, услышав стук в дверь, он несколько опешил, но не так как всегда, а чуть-чуть, так что можно было подумать, что он не

 

только опешил, сколько помрачнел и разозлился. Он даже произнес — «А, черт» и уж потом:

— Войдите!

Пришел, как нетрудно догадаться Гак, неизменно веселый, жизнерадостный и говорливый Гак. На этот раз для веселости и жизнерадостности у него было еще больше, чем обычно, оснований. Ува получил хороший удар, его дурацкое предложение — выпятить в праздничной речи военный вопрос — было бито, Гаш положил свой голос на его, таковские, весы, ему, Гаку, было поручено составление речи. Теперь надлежало действовать, действовать, и не в лоб, как это делали солдафоны, а обходным маневром, приручить Гаша, временную удачу сделать постоянной.

И Гак начал действовать.

— Сколько радости и веселья вселил в наши сердца этот праздник, — так несколько высокопарно начал он декламировать. — С какой любовью — вы, конечно, заметили — народ смотрел на свою любимую девятку, и, в первую очередь на вас, великий Гаш! Они вручили нам свою судьбу и знают, что их прекрасное сегодня, чарующее завтра находятся в надежных руках...

В таком духе и стиле он продолжал довольно долго. Потом он медленно стал поворачивать шеренги своих слов. Он говорил о великой исторической ответственности, которая легла на плечи Гаша и его сподвижников! Мысль об этой ответственности приводит иногда великого и девятку в уныние, навевает на них мрачное настроение... не так ли?

Дойдя до этого места, он встал и возвысил свой голос.

— Но мы не имеем права унывать, — кричал он. — Прочь мрачное настроение! Работая, отдавая все силы, а иногда и всю свою кровь народу, мы не можем, не должны, не смеем забывать, что наша жизнь и наше настроение принадлежат не нам, а народу. Что, что мы должны сделать, чтобы всегда быть веселыми и жизнерадостными?

Задав вопрос, Гак как бы задумался, а затем воскликнул:

— Не только работать, но и отдыхать! Время от времени мы, то есть я хотел сказать вы, должны устраивать встречи друзей в вашей резиденции. Это же оживит, это даст нам

 

зарядку, это вдохновит полувеликих и их близких, даст новый импульс для дальнейшей работы.

Пока Гак разглагольствовал, Гаш успел выпить и третий бокал. А когда оратор вновь умолк, великий сказал:

— Ей-богу, верно! Честное слово, правильно!

Этот ответ совпал с далеко идущим и до мелочей продуманным планом Гака. Он сказал:

— Мы это проведем на общем собрании девятки. — Тут он иносказательно лягнул Ува. — И если найдется осел, который заупрямится... что ж, пусть. Большинство будет на нашей стороне.

Он был прав, Гак: большинство действительно голосовало за его предложение. Часть полувеликих хотела сблизиться с Гашем, перетянуть на свою сторону его два голоса, а для сближения вечерние часы в резиденции самое подходящее время. Еще была часть, которая голосовала потому, что Гаш первый демонстративно поднял руку, и ей хотелось, с одной стороны, угодить великому — как-никак он мог пригодиться даже в этом своем виде — с другой же стороны — уязвить Ува и, таким образом, подчеркнуть свою приверженность к Гаку. Но были и такие, что разгадали намерения Гака, его далеко идущий план. Группа этих последних состояла всего лишь из Олса и Бэра.

Олс, как известно, был одним из ближайших друзей Гака, его учеником, его политическим воспитанником. Где, однако, сказано, что ученикам негоже или даже запрещается разгадывать мысли и планы своих учителей? Нигде, нигде это не сказано. Вот, почему, вернувшись домой, он сказал своей очаровательной жене:

— Ты знаешь, что задумал Гак? Никогда не угадаешь. Он хочет подсунуть Гашу свою племянницу Ир.

— Эту толстогрудую корову? — спросила женщина. Надо сказать, что жена Олса была восхитительна. О ее ногах, о ее груди, о ее талии, о шее, которую поэт, пользуясь всем известным сравнением, назвал точеной, о черных и блестящих глазах и волосах можно было бы слагать поэмы, если б воспевание женского тела не считалось в республике предосудительным. Даже упомянутого нами поэта, воспевшего одну лишь шею гражданки*** (напечатать в подзаголовке стихотворения фамилию Олс он не посмел), — даже поэта за

 

сравнительно небольшую эту вольность на три с половиной года исключили из цеха поэтов, и бедняге пришлось переквалифицироваться, стать виолончелистом в крематории. Нет сомнения, что на конкурсе красоты гражданка Оле получила бы самый высший приз. Увы! — такого рода конкурсы также не практиковались в Уяре.

— Эту толстогрудую корову? — повторила свой вопрос жена Олса.

— Представь себе. — И Олс рассказал о принятом решении и о тайных намерениях своего друга, которые он разгадал.

Женщина молчала. Только по выражению ее лица видно было, что она напряженно думает. Вдруг она спросила:

— Ты видел мое лиловое платье?

— Нет, — ответил Оле.

— Подожди минуту.

Жена Олса быстро раздевалась и одевалась. И действительно — скоро она пришла в новом платье.

— Ну, знаешь ли... — начал было Олс и умолк.

Это было собственно не платье, а — если позволено так выразиться — добрый десяток указующих перст. Один указывал на шею — она была обнажена — другой на плечи — они тоже были обнажены — третий на грудь — она хоть и была прикрыта, но прикрыта таким образом, что о покрове никто не вспоминал. Затем шли другие персты — они указывали на талию, на торс, на ноги, на руки, созданные для объятий и ласк. И, в то же время, платье, — в особенности когда жена Олса большими ресницами прикрывала глаза и сетчатая тень падала на щеки, — подчеркивало невинность женщины, ее чистоту и, если угодно, целомудрие.

Начатая Олсом фраза была им закончена в полном несоответствии с ее началом:

— ...только в этом платье ты и должна пойти на вечеринку...

На этом супруги умолкли.

В тот же вечер и в тот же час говорила о предстоящем собрании в резиденции и чета Вэр.

Вэр был туговат на всякого рода домыслы, и мы не беремся объяснить, как удалось ему разгадать истинные намере-

 

ния Гака. Это было наитие, что Господь ниспосылает иногда и весьма посредственным людям.

— Гак озабочен, — так начал беседу с женой Бэр.

— И черт с ним, с этим интриганом и черным человеком,— заметила его жена.

— Подожди, подожди, у нас теперь коллегиальность, — перебил ее Бэр. — Гак хочет подсунуть свою племянницу великому.

— И очень хорошо, — сказала женщина. — Я давно тебе говорила, что с этим подлым дураком и скрягой Ува ты должен расстаться. Ну что, ну что хорошего он тебе сделал за все время твоей безукоризненной службы и беззаветной преданности ему? Ничего! Между тем, если бы ты поддерживал Гака... это, как хочешь, человек со светлой головой... Его племянница... что же, очень, очень милая особа...

По тому, что она не охаяла племянницу Гака и не назвала ее толстогрудой коровой или другим не менее лестным прозвищем, проницательный читатель может судить, как о внешности жены Бэра, так и о ее возрасте. Она не была безобразна, отнюдь, но она и не блистала. В ночной рубашке она сидела на кровати и без всякого эффекта стягивала нитяные чулки.

— Очень милая особа, — не думая, повторил Бэр слова жены. Он до того привык повторять чужие слова и чужие мысли, что делал это механически. Потом он стал переваривать высказывание жены. Да, ничего хорошего Ува ему не сделал. Но, с другой стороны, разве он, Бэр, не член девятки? Правда, Ува получил щелчок по носу, правда, пристроив племянницу, Гак вознесется до небес и, пожалуй, может ему, Бэру, отомстить... А за что?

— А за что? — спросил он вслух. — Что плохого я ему сделал?

Женщина не ответила: она спала.

Скоро заснул и Бэр.

Так, накануне разрушительного землетрясения в Мессине, городе, находящемся на земном шаре, безмятежно заснули тысячи и тысячи его жителей, которые вскорости были превращены в обугленное мясо и кости...

 

Нечто о любви

 

Женщины, в особенности молодые, необъективны на всех планетах Солнечной системы. Установив эту истину, мы должны решительно отвергнуть характеристику, данную красоткой Оле племяннице Гака. Двадцатипятилетняя Ир была чуть полна и имела пышную грудь. Во всем этом была, на наш взгляд, своя прелесть. Особой же привлекательностью обладали ее губы, которые она, по привычке, часто облизывала. Они не выделялись своей формой, но чем-то — непонятно чем — обращали на себя внимание. На матовом лице алели... нет кровоточили две полоски, и от этого лицо казалось задумчиво-прелестным, мягким и даже, сказали бы мы, оставляло впечатление какой-то чуть сонливой расслабленности. Стоило бы, пожалуй, поговорить о ее зубах — оттененные губами, они как бы светились — и о других частях тела. Мы не делаем этого из солидарности к пишущей братии Уяра. Нам известно, что им запрещено распространяться на эту тему и добровольно налагаем на себя этот запрет. Есть, не скроем, и еще одна причина нашего умолчания. Нам бы не хотелось дать повод уярским коллегам говорить — «он пользуется правом своей планеты и страны... Будь у нас это право, и мы бы заткнули его за пояс». Нам известно, что подобные доводы они — и не без основания — выдвигали против литераторов других планет и стран. Тут уместно будет заметить, что пишущим Уяра запрещено не только описание женщин и любовных приключений. Когда, к примеру, уярские литераторы пытаются детально разработать какой-нибудь сюжет, им говорят, что это — натурализм. Психологические произведения присяжные критики Уяра называют «самоковырянием» и даже «психоложеством». Существует в Уяре набор из пяти слов. Он гласит: «в жизни так не бывает». Этим набором, как хорошим кистенем, критики пользуются довольно часто, им они убивают пишущих наповал — символически, разумеется. Если о книге в официальном органе республики (а в Уяре все органы печати являются официальными) сказаны эти слова, то автор книги может сложить орудие своего производства и подобно поэту из предыдущей главы, переквалифицироваться.

 

Нет, не будем мы больше описывать наружность Ир, как не будем подробно описывать вечеринку в резиденции Гаша — такие описания в Уяре также строжайше запрещены. Повторим лишь слова присяжного уярского историка, отличавшиеся необычайной краткостью: «Вечер прошел в обстановке большой сердечности».

Да, вечер прошел в обстановке большой сердечности, и в этом — заслуга Гака. Всю организационную часть празднества он взял на себя и отличнейшим образом справился с нею. Но, взвалив на плечи столь тяжелый труд, он в то же время не забыл о конечной своей цели. Именно, объявив всем приглашенным о том, что вечер начнется ровно в девять — «ни минуты раньше и ни минуты позже», добавил Гак — он со своей племянницей явился в семь, опередив, таким образом, всех своих друзей и близких на целых два часа.

Это время он неплохо использовал.

Как всегда в минуты большого потрясения, у него дергались щеки. Он улыбался и, в то же время, был задумчив и озабочен. Оставив Ир посреди гостиной, несколько быстрее обычного, подошел к Гашу.

— Хлопот, хлопот полон рот, — произнес он. — Я был бы счастлив с вами посидеть, поговорить, но дела — сами знаете — не ждут, ибо если я не распоряжусь, то — кто же распорядится? Но я захватил с собой мою крошку — племянницу, и я думаю, она не даст вам скучать.

После этих слов он подозвал Ир, познакомил ее с великим и через минуту выскочил из гостиной.

В присутствии молодой женщины с кровоточащими губами, Гаш почувствовал себя не совсем ловко. Двадцать с лишним лет он провел с одной женщиной — доброй, внимательной и преданной Вок — и беседовал с нею о вещах весьма прозаических. Или же он выслушивал ее похвалу, ее, как теперь оказалось, бредовые слова о его будущности! О чем мог он сейчас говорить с полногрудой прелестницей.

Ир также была молчалива и задумчива. Но скоро она поняла, что инициативу следует взять в свои руки. На маленьком столике, за которым они сидели, появились напитки — полюбившаяся Гашу перцовка в их числе. Ир предпочитала

 

коньяк, который она налила в тонкую и узкую рюмочку. Эта рюмочка дала возможность Гашу увидеть и ее язык, и ее зубы, и ее шею — шея с поразительной легкостью удлинялась и округлялась, когда Ир, окунув кончик языка в рюмку с коньяком, подобно райской птице запрокидывала голову. Он видел, как капля проходила по ее горлу и терялась в ямке, как напрягалась грудь. Он тянул перцовку, тянул без меры, и скоро настойка ударила ему в голову. Гашу вспомнились далекие и легкие годы, когда он был холост и молод, и не только на сцене, но и в жизни с большой непосредственностью, свободно выступал в роли любовника. Ир, как представилось ему после порядочной порции перцовки, смотрела на него с восхищением, и он подумал, что возраст дает ему особые права. В случае, если ее оскорбит кое-какая вольность, он всегда сможет сказать, что им руководило отеческое чувство. Некоторые преимущества давало и положение. «В конце концов, великий я или не великий?» — подумал он. Вспомнив недавнюю демонстрацию и ответив положительно на этот вопрос, он задал себе другой вопрос: «А что, если я положу руку на ее талию?» Дальше следовал беззвучный диалог между двумя Гашами, ибо за несколько томительных минут он раздвоился. Один из них был молод и пьян, другой — стар и осторожен. «Ты, конечно, посмеешь», — твердил первый. — «Нет, не посмеешь», — возражал второй. «А вот посмею» — «А вот не посмеешь»... Вслух он заговорил о молодости, что дается лишь раз в жизни, о тяжелых мыслях, терзающих грудь, о звездах, о щебечущих птицах, о чувствах, которые чем-то похожи на волну — так незаметно и быстро она налетает и так же быстро уходит в море — наконец коснулся каких-то лепесточков... Это была смесь из давно нечитанных книг и пьес, — в них он в годы своей молодости играл первых и вторых любовников — и, разумеется, из личной своей, полузабытой за давностью лет, практики. Голос его изменился, он увлекся, и в самом деле положил руку чуть выше талии, так что указательный палец коснулся пышной ее груди. В то же время матовое лицо склонилось к его лицу, и, как полагается в таких случаях, робким и дрожащим голосом, Ир прошептала:

— Сюда могут войти...

 

Она была права. Скоро Гаш услышал, как соседствующий с гостиной зал наполняется приглашенными. В редчайших случаях время летит с необыкновенной быстротой. Подумать только, как молниеносно пролетели эти два часа!

В гостиную вошел озабоченный и сияющий Гак.

— Пожалуйста, — сказал он.

Гаш предложил руку своей даме.

* * *

 

Сто с лишним человек, аплодируя, встретили их стоя. Из собравшихся Гаш знал только членов девятки и, что называется, «шапочно», чуть-чуть министров. Кроме них здесь были жены членов девятки и министров, замы и десятка три молодых людей в одинаковых костюмах, в одинаковых полуботинках, даже в одинаковых рубашках и галстуках. Это (вряд ли знал об этом Гаш) были агенты тайной полиции.

Перцовка подействовала на Гаша. Некоторое действие оказали и рукоплескания. Во всяком случае, он не дрожал и не томился и мог без стеснения обозревать присутствующих и залу. Столы стояли таким образом, что они вместе были похожи на букву «П», а еще точнее — на виселицу. Не смея сесть, люди стояли позади своих стульев. Лишь за двумя стульями — они находились в центре перекладины — никто не стоял. К этим-то стульям и направился Гаш со своей дамой.

Шагая и, как сказано, обозревая присутствующих, Гаш не мог не заметить красотку Оле. Что-то в высшей степени яркое и оголенно-лиловое на миг мелькнуло перед ним. Он даже на секунду остановился, потом в прежнем темпе продолжал свой путь. «Как райская птица», — успел он подумать, опускаясь на свое место.

Тостам не было конца. Говорили Гак и Ува, Оже и Рош, даже некоторые почти незнакомые министры поднимали свои бокалы и произносили коротенькие приветствия.

Несколько секунд обнаженная рука Ир лежала на рукаве Гаша. Он повернулся к ней.

— Вам надо ответить, — сказала она, но сказала так, будто мысль о выступлении пришла в голову Гашу. — Ир только произнесла ее вслух.

 

Он встал и начал отвечать. А так как каждое слово прерывалось длительными рукоплесканиями, то он имел возможность думать, и речь, как приблизившись к нему, сказал Гак, получилась замечательная. Говоря, он вновь видел райскую птицу и всё то, что выпирало из ее оперения и — странное дело — красотка Олс и прелестница Ир слились в один образ.

Вообще в этот вечер произошли и некоторые таинственности... Так, Гаш хорошо помнил, что после обильного ужина и обильной выпивки был концерт, выступали актеры и актрисы. Потом начались танцы. Гашу танцевать не полагалось, и вместе с Ир он направился в зимний сад резиденции, о существовании которого, кстати сказать, он до сих пор не имел понятия. На полпути Ир задержали какие-то люди, и Гаш один вошел в зимний сад. Каково же было его удивление, когда увидел там красотку Олс. Он не помнил, как долго он там оставался и кто первый осмелился поцеловать — он ее, или она его? Потом Олс исчезла и на ее месте появилась Ир. Тут он заметил одну особенность таковской племянницы: она никогда, даже когда говорила о самых интимных вещах, не опускала глаза. Первая, глядя на Гаша и даже, смутив его — пожилого человека — она сказала:

— Идем... все ушли...

— Куда? — спросил он и задохнулся: шалило сердце.

— К тебе, — ответила она с обессилившем его спокойствием.

* * *

 

Любовь познается в сравнении. И в тот момент, когда, стеная и содрогаясь, Вок, бывало, прижимался к ее груди, Ир говорила о вещах, не имеющих прямого отношения к любви.

Вначале Гашу показалось, что он бредит.

— Не показалось ли тебе, что шоколад был какой-то не такой, — сказала она. — При всей моей любви к сладкому, я съела всего лишь одну коробку.

Он крепче обнял ее и с трудом открыл глаза. Она не бредила, ее глаза также были открыты, она смотрела на него с непонятным спокойствием.

— Позвони, чтобы принесли минеральную воду, — попросила она.

 

— На рассвете?

— Ну и что же?

— Тебя увидят...

— Ну и что же?

— Прикрой грудь...

— А зачем?

Немного погодя она сказала:

— Вэр ведет какую-то очень неверную политику. Учти, это может плохо кончиться для республики.

* * *

 

В то же, примерно, время, на рассвете, беседовали супруги Олс.

— Ну, как? — спросил он.

— Болван, — запальчиво ответила она. — Я провела с ним самое большее пять минут. Почему ты позвал меня, зачем прислал лакея?

— Я-а-а-а?!

— Нет... — и жена Олса прибавила слово, которое на нашем земном языке соответствует слову «Пушкин».

— Гак сказал мне, что ты меня разыскиваешь, — оправдывался Олс. — А за минуту до того, как ты явилась, он передал мне приглашение на прием в посольство Гна-Гна и заявил, что я обязательно должен быть там — вместе с тобой.

— Какой подлец! Но корову Ир тебе хоть надолго удалось задержать?

— Не мне, а моим людям. Я велел им задержать ее до тех пор, пока ты выйдешь из зимнего сада... Я не виноват, что ты так быстро ушла оттуда...

— Но ведь ты меня звал!

— Не я, а Гак. Это он все устроил.

— Какой подлец, этот твой Гак!

— Да, душа моя, он действительно того...

— На твоем месте я давно бы порвала с ним. Даже Ува благороднее его.

— Как тебе сказать? Это, знаешь ли, вопрос тонкий, сложный...

— Ничего сложного.

Олс не ответил. Он не любил скоропалительных решений.

 

Нечто о политике

 

В прежней своей жизни Гаш знал врагов. Одни из них презирали его, другие ненавидели, третьи недолюбливали. Случалось ему — и не раз — слышать за спиной ужасное слово — «бездарь». Лет двадцать пять тому назад один необузданный грубиян явился домой совсем не в тот час, когда, по всем данным должен был явиться и, застав Гаша в постели своей жены, запустил в него кипящим чайником. Да, враги актера действовали так, как подобает действовать врагам - прямо, не скрывая своих чувств и намерений.

Совсем другое было теперь, и это изо дня в день внушал ему Гак. С той поры, как Ир сблизилась с великим, Гак ежедневно стал бывать в резиденции. Он сделался другом Гаша, его советником и наставником. Как-то незаметно и уже навсегда Гак перешел на ты. И учил, учил Гаша разбираться в сложных государственных делах, во всех тонкостях политики.

— Пойми, — поучал он, — личные отношения не могут и не должны влиять на нас, государственных людей. Слово симпатия для нас не существует, как не существует и слово антипатия. Мы выше этого! Благо государства, благо народа — вот наша цель. Всякое покушение на это благо мы рассматриваем и должны рассматривать, как величайшее зло, как кинжальный удар в спину республики.

Такова была, так сказать, преамбула. Дальше следовала конкретная часть поучения; один из элементов широко задуманной Гаком акции;

— С этой-то государственной точки зрения, друг мой, давай рассмотрим деятельность полувеликого Бэра. В руках Бэра находится одна из ключевых позиций Уяра. Я говорю о налогах и финансах. Налоги — это наш питательный бульон, наше — да позволено мне будет так выразиться — горючее. Нет горючего, и мотор остановился. Между тем, налоговая политика Бэра ведет к тому, чтобы — продолжим наше сравнение — горючее иссякло и мотор — таков железный закон логики — остановился. Понятно?

Гаш морщил лоб, понимал с трудом. Ир являлась через ночь, и он уставал от её холодной настойчивости, но было бы несправедливо сказать, что она была ему неприятна. Нет, нет,

 

совсем нет. Но почему-то после ее ухода он всегда с грустью и благодарностью вспоминал старую свою подругу Вок...

— Не совсем, — на вопрос Гака ответил Гаш.

— Сейчас поясню, — продолжал Гак. — Своей налоговой политикой Вэр наносит непоправимый моральный и материальный ущерб республике. Моральный, ибо внося в казну такой ничтожный налог, граждане Уяра имеют все основания полагать, что мы слабы и стоим на шатком и гнилом подмостке. Материальный — ибо наши денежные ресурсы иссякают и, в конце концов, окончательно иссякнут. Позволю себе сравнить наши финансы с малым и слабым ручьем, который высыхает под лучами летнего солнца...

Гаш по-прежнему морщил лоб. Он хотел спросить — «конкретно, что ты предлагаешь?» Но Гак разошелся, и в таких случаях остановить его было невозможно.

— Клеветники уверяют, что я теоретически не подкован,— восклицал он. — Делается это, понятно, для отвода глаз. Я никогда не забывал и не забываю учение великого Елива и его не менее великих предшественников. Ты знаешь, как Елив называет политику, проводимую Бэром?

Выдержав соответствующую паузу и обнаружив, что вопрос как будто заинтересовал Гаша, Гак выпалил:

— Уклоном в сторону черепашьего чувства, которое, якобы, властвует над разумом. Да, именно этими убийственными и уничтожающими словами великий Елив определил подобную политику!

После восклицания Гак надолго умолк, и Гаш вспомнил и задал, наконец, свой вопрос:

— Что же ты конкретно предлагаешь?

— Коротко говоря, я предлагаю увеличить налог вдвое, — ответил Гак. — Если тебе нужны цифровые данные, могу их дать.

Гаш молчал. Ах, как трудно было ему мыслить государственно. С большого шляха он все время сворачивал на узкую тропку личных дел и расчетов. Он вспомнил, какой налог платил с мизерного своего жалованья и сообразил, что если этот налог был бы увеличен вдвое, он, образно выражаясь, получил бы кукиш. «А чем бы я кормил своих Воков? — продолжал он размышлять. — Допустим, что моя старушка про-

 

должала бы шить и скрывать от фининспектора свой доход. Ну, а те жены, которые не шьют? Рабочие — семейные и холостые? Крестьянство? Те просто поднимут хай и, чего доброго, выйдут на улицу... Так ведь, помнится, началась революция»...

Но о своих размышлениях он ничего не сказал Гаку. Он чувствовал себя отсталым, по крайней мере, на двадцать лет. Теория Натса, театр оторвали его от жизни. «И причем тут гражданская война? — подумал он. — Сколько же воды утекло с тех пор, сколько перемен произошло, а я о них и не думал»... Тяжело и медленно ступая, он прошелся по столовой. Он только спросил.

— Ты думаешь это... того?

— Абсолютно, — был ответ.

Приведенная нами беседа явилась лишь эпизодом в большой и сложной игре, затеянной Гаком, эпизодом и, в тоже время, продолжением давнишней борьбы. Неприязнь Гака к Ува насчитывала немало лет и принимала разные формы. При Гаше — при прежнем Гаше, хотели мы сказать — борьба (если отбросить идеологическую подкладку) шла за право считать себя первым и ближайшим соратником великого. Иногда брал верх Гак, и тогда всё ниже опускался Ува, всё больше уходил он в тень, порой же, наоборот, возвышался Ува и Гак уходил на второстепенное место. Они точно стояли на весах, и великий Гаш клал свою гирю то на одну, то на другую чашу. Теперь же об игре чаш не могло быть и речи, временным приближением Гак не хотел и не мог удовлетвориться. «Не я или он, а только я», — так твердо решил он. Затеяв борьбу с заклятым врагом — точнее политическим противником — он начал с второстепенной фигуры и, как в свое время выразился, предпочел обходный маневр лобовой атаке. Одновременно он стал привлекать на свою сторону единомышленников и даже вошел в тайное соглашение с Оже.

По данным своей агентуры Оже уже знал о связи Ир с великим. Каждое ее свидание, продолжительность свидания, всё то, что она говорила, что отвечал Гаш, регистрировалось с абсолютной точностью. Точно так же — по записям магнитофона знал он о беседах Гака с великим и не сомневался

 

на чьей стороне будет победа. Человек простой, он рассуждал по-простецки. «А что мне Вэр? — спросил он себя и тут же ответил: — Начхать мне на Вэра». А когда Гак заговорил с ним в государственном масштабе и стал, по своему обыкновению, красноречиво распространяться, министр тайной полиции прервал его краткой репликой:

— Наплевать мне на Вэра!

— Я говорю не о личных его качествах, — напомнил Гак,— мы боремся не с личностью, а с вредными тенденциями и, как зеницу ока, охраняем наших...

— Все понятно, — прервал его Оже. — Плевать я хотел на Вэра.

И вот, хорошенько посоветовавшись с Гаком, Оже пришел как-то к Гашу и стал говорить с ним... о чем бы вы подумали?

— О своем министерстве тайной полиции. Враг не дремлет, враг упорствует, враг не сдается и продолжает строить против нас свои козни. Как полагает великий Гаш: надо ли бороться с вражеской агентурой?

Что мог сказать Гаш? Оже, во-первых, был в доску свой и на его вопрос, хотя бы из доброго отношения к нему, следовало ответить положительно. Во-вторых, Гаш начал, как говорят в Уяре, немножко кумекать, то есть разбираться в сложной системе государственного управления. Поучения Гака в какой-то мере подействовали на него.

— Разумеется, — произнес он.

— Вот видишь, — оживился министр тайной полиции. —Я должен содержать большой штат, я должен располагать гибкой и хорошо оплачиваемой агентурой. А люди ставят мне палки в колеса! — тут он вспомнил указания Гака и поправился. — Я имею ввиду не отдельную личность — ибо личность, как известно, не играет роли в истории — финансовую нашу политику. Она то ограничивает все мои возможности, режет мой бюджет и всячески тормозит наше продвижение вперед...

От непривычки говорить кругло, многословно на государственные темы, Оже устал, в горле его пересохло. Гаш слушал, кивал. Но кивал он механически, не думая, вернее по старинке. Опять эти финансы, опять эта налоговая

 

политика! И он ясно представил себя стоящим перед бухгалтером — чумой театра. Эта очкастая крыса водит пальцем по ведомости, находит, наконец, его фамилию, хмыкает носом, ставит птичку и говорит — распишитесь! Актер расписывается и из всей своей зарплаты получает три уярика. Три уярика! Но как может семья прожить на три уярика?

— Она обречена на голодную смерть, — пробормотал он.

— Кто? — спросил Оже. И, видя, как взволновался Гаш, добавил: — Кого вы имеете в виду?

Гаш опомнился.

— Так вы думаете это ничего... я хочу сказать с государственной точки зрения...

— Уверен.

Однако личный опыт долго еще мешал великому освоить государственную точку зрения. Мешал он ему, как читатель увидит, и на совещании, о котором мы расскажем в следующей главе.

Новое слово. Опасения

 

Но то, что до поры до времени не мог понять Гаш, великолепно понял суровый и кривобокий Ува. Военный министр не сомневался, что Гак имеет в виду именно его, Ува, и Вэр является лишь фортом по пути к крепости. А так как крепости сдают никчемные командиры, которых впоследствии судят, Ува решил бороться до последнего вздоха.

Предупрежденный верными людьми о предпринятой Гаком компании, Ува стал готовиться к обороне и контрнаступлению. В тиши обширного кабинета, где рядом со старинными орудиями соседствовали горки старинных же шаровых снарядов, военный министр обдумал свой план. Во-первых, Ува решил поговорить с членами девятки — с теми, разумеется, которые склонны были его поддержать. Во-вторых, следовало запастись цитатами, и несколько десятков сотрудников с утра до вечера и даже по ночам листали классиков великого учения и, в первую очередь, все 86 томов Елива. Под занавес своего предполагаемого выступления Ува приготовил эффектную концовку — она должна была ошеломить всю девятку в целом и убедить ее в правоте его возражений.

 

Одно чрезвычайное происшествие обрадовало военного министра, и он убедился в том, что предстоящую битву непременно выиграет.

Мы говорим о переходе Олса на его сторону.

Читатели, конечно, помнят беседу супругов Олс и совет прелестницы — порвать с Гаком и перейти на сторону Ува. Этот совет врезался в память Олса, долго и без передышки преследовал его и, наконец, как говорят в подобных случаях, возымел свое действие. В самом деле, думал Олс возмущаясь, можно ли поступать с друзьями так, как поступил Гак? Обмануть, и кого? — его, Олса, прелестницу-жену? В последний момент, чтобы остановить Олсов, преградить им дорогу к Гашу, вручить это дурацкое приглашение на прием к послу Гна-Гна! Как будто в посольство нельзя послать других людей!

Предельно возмутившись, Олс побежал к Ува и очутился в его кабинете в тот момент, когда план обороны и контрнаступления был, в общем, разработан военным стратегом. Волнение таковского друга (бывшего друга, хотели мы сказать) было так велико, что, забыв о дипломатическом подходе, он сразу выпалил:

— Как вам нравится этот подлец и проходимец Гак?

— Личность в истории играет второстепенную роль, — ответил Ува. Перед приходом Олса он как раз корпел над подобранными для него цитатами. — Я хочу сказать, что личность у нас, в общем, выражает волю народа.

— Да, но Гак начал вести себя вопреки нашим историческим установкам, — возразил Олс и с запальчивостью молодого человека, не только рассказал о том какими средствами пользуется Гак, чтобы заполучить на свою сторону Гаша, но и категорически заявил, что отныне он принципиально и только в силу идеологических разногласий решил порвать с Гаком и придерживаться линии Ува.

Военный министр не сразу убедился в искренности Олса, и, убедившись, спросил:

— Что вы думаете о походе Гака против моего верного друга Вэра?

Оказалось, что Олс понятия не имеет о коварном плане Гака, и это еще больше его разозлило.

 

— Как? — воскликнул он. — Этот двуликий дьявол не счел даже нужным посоветоваться со мной! Вот интриган, вот оно — вероломство! Я ж ему покажу!

Немного опомнившись, он спросил:

— Так вы полагаете, что вопрос о налогах будет на днях поставлен?

— Я не полагаю — мне это точно известно. И не на днях, а ровно через три дня.

* * *

 

На следующий день Олс убедился, что новый его лидер блестяще информирован. Утром Олс получил извещение о собрании девятки. Повестка дня — доклад Бэра. Именно так, туманно, именовался первый бой. В извещении даже не говорилось о прениях.

Форма извещения нисколько не удивила военного министра. Своевременно он успел поговорить с кем следует и обеспечить большинство голосов. Он так был убежден в своем успехе, что не счел нужным объясниться с Гашем. «Вот еще, буду я с этой пешкой входить в переговоры», — подумал он и, по своему обыкновению, накануне собрания вызвал его к себе и предложил подписать очередную кипу бумаг.

Несколько раз он заходил к Бэру. Эта ломовая лошадь, от которой пахло потом, ничего не понимал, ни о чем не догадывался, и из снисхождения к нему Ува оставил его в неведении. Сняв пиджак и засучив рукава, финансовый гений Уяра трудился над докладом, он вертел ручку арифмометра и, не очень доверяя машине, щелкал на счетах. Он любил цифры, они возбуждали и вдохновляли его. С радостью, склонив набок голову, он обозревал колонны многозначных чисел.

— Ну, как? — спрашивал у него Ува.

— Отлично, отлично, — отвечал Вэр. — Посмотри, как они, миленькие мои, выстроились!

— О ком ты? — глянув в окно и ничего там не увидев, спросил военный министр.

— Да ты не туда смотришь! Вот они, мои солдатики, — с удовольствием, смакуя слова, ответил Вэр и указал на столбцы цифр.

 

Этот старый младенец был доволен — наконец-то обратили внимание на его ведомство! — и вечером, собираясь в резиденцию и укладывая в портфель бумаги, сказал своей благоверной:

— Вот видишь, и о моей работе вспомнили, и мой доклад поставили. Что значит коллегиальность!

Да, он был горд и доволен, и в приподнятом настроении явился в резиденцию. Он занял свое место, разложил бумаги, нацепил на нос очки и стал ждать. Он первый приветствовал входящих членов девятки, приподнимался и каждому в отдельности отвешивал поклон. Он забыл, что на Плутоне существует вражда, забыл о щелчке, который Гак дал Ува. Далекое детство вспомнилось ему, милое и незабываемое детство, когда жили добрые мама и папа, когда все любили его и он всех любил... И, получив слово, он помолодевшим голосом и всем добродушно улыбаясь, начал свой доклад. Он говорил неспешно, с наслаждением произносил каждую цифру. В одном месте голос его дрогнул, и он чуть не прослезился, — это когда доклад подошел к концу.

С достаточным ли вниманием слушали его? Лишний, ненужный вопрос. Важно было то, что сам он слушал себя. Да и то: разве соловей интересуется своими слушателями? Ему важно петь, и он поет, социальные заказы его совсем не интересуют.

Теперь, сняв очки, добродушно улыбаясь и ни на кого не глядя, он наслаждался тишиной. Она длилась меньше минуты.

— Я прошу слова, — сказал Мэм.

Ува, точно не Гаш, а он вел собрание, кивнул головой.

Два дня тому назад он договорился с Мэмом и без особого труда перетянул его на свою сторону.

Мэм начал издалека. Поговорив о том, о сем, он под конец заявил, что личные отношения не должны играть никакой роли в государственных делах. Это была своего рода молитва, которую, перед тем, как приступить к главному, произносил каждый член девятки. Покончив с молитвой, Мэм возвысил голос почти до крика:

— С докладом гражданина Вэра я целиком и полностью согласен.

 

Для Ува это было так неожиданно, что, забыв об элементарных правилах ведения собрания, он перебил оратора следующим замечанием:

— Целиком и полностью согласны, хотели вы сказать?

— Я говорю то, что говорю, и прошу меня не перебивать, — продолжал кричать Мэм. После этих слов он начал по-настоящему громить Бэра. Из его крикливой речи следовало, что дальше своего носа Бэр ничего не видит, что налоговая политика, если она не будет в корне изменена, приведет Уяр не только к разорению, но и к полному краху, что сами рядовые граждане возмущены крохотными налогами, которые они платят, и вот, что они пишут в своих письмах к нему...

Тут он достал пачку писем и начал их читать полностью, так что после восьмого письма члены девятки — и те, что были с ним заодно, и те, что собирались выступить против, крякнули:

— Хватит! Всё ясно!

Вслед за Мэмом выступил возмущенный Ува. Он слегка намекнул на то, что «отдельные члены девятки — я думаю, что число их ограничится выступившим до меня оратором, — добавил он, — с необычайной легкостью меняют свои воззрения...» Но не это было главное в его речи. Он цитировал и цитировал Елива и его предшественников вплоть до какого-то древнего старца, жившего полторы тысячи лет тому назад, и из его цитат следовало, что налоговая политика, проводимая Бэром, совпадает с высказываниями «наших классиков».

— Что предлагает гражданин Мэм и иже с ним, если только таковые имеются? — выставив одно плечо вперед, ехидно спросил Ува. — Он предлагает увеличить налог вдвое. Позволительно спросить — отдает ли он себе отчет в этом своем предложении?

Поговорив минут десять и доказав, что отчета Мэм себе не отдает, военный министр перешел к эффектной концовке — выдвинул гаубицу, которой собирался уничтожить всех противников:

— Ежегодно наша славная армия пополняется отрядами новобранцев, — сказал он. — Теперь представьте себе, в каком настроении они придут к нам, если мы увеличим вдвое

 

налог, они придут к нам, как враги и будут действовать, как враги. А каждый из нас может себе представить, что значит вражеская армия в стране.

После этих слов он сел с победоносным видом. Тотчас же начал свое выступление Гак. Он быстро произнес уяровскую молитву, посвященную личным отношениям, и также приступил к цитированию. Самое интересное заключалось в том, что он цитировал тех же классиков, того же Елива, но из его цитат следовало, что налог необходимо увеличить, что малый налог ведет к гибели государства и вызывает недовольство широких масс. Дойдя до вершины своей речи, он сделал секундную паузу и в экстазе произнес слово, о котором раньше никогда не думал, и которое до этого момента не существовало. Заявив, что с политикой Бэра необходимо бороться, он окрестил эту политику словом:

— Вэровщина!

Так родился в Уяре новый термин. Точно прислушиваясь к тому, как прозвучало это слово, Гак подождал немного, потом уверенно повторил:

— Да, это вэровщина и с вэровщиной мы обязаны бороться до конца!

Крылатое слово родилось — да запомнит человечество этот час — ровно в 9 часов 11 минут вечера.

Вслед за Гаком выступил Олс. Хрустальными своими глазами глядя на Ува, слово в слово повторил все обвинения, выдвинутые против Вэра, и произнес термин Гака — вэровщина. Но уж эта измена не удивила Ува. Что можно ждать от таковского выкормыша?

Не подослал ли его проклятый краснобай с провокационной целью?

Говорили многие — одни за, другие против Вэра, но, судя по выступлениям, большинство склонно было примкнуть к велеречивому Гаку.

А Гаш? Великий продолжал размышлять, продолжал всё мерить на свой житейский аршин, государственно мыслить он еще не научился. «Что скажет народ? — спрашивал он себя. И отвечал: — Народ не может, не должен оставить такую реформу без внимания. Если предложение Гака будет принято, народ, безусловно, возмутится, восстанет»...

 

Подобные опасения привели его к неожиданному выводу. Но об этом выводе, равно как и о размышлениях великого, мы расскажем в следующей главе.

Гаш размышляет. Конечный вывод

 

Если вы, читатель, молоды и любите, то мы от всей души желаем вам, чтобы эту свою любовь вы сохранили до той поры, когда полностью облысеете, и лицо ваше покроется густой паутиной морщин.

Но одно дело — пожелание и совсем другое — действительность, черствая и горькая действительность, как ее час-го именуют.

В любви, как и в искусстве, важны детали. И вот с годами вы начинаете замечать, что дырявая ваша память теряет эти детали — одну за другой. Вот уж вы забыли, как пламенел закат, когда вы коснулись ее локтя, как с прелестным недоумением она остановилась, повернула голову в вашу сторону, и покраснела, смутилась! А зонтичек, который она вертела на своем плече? Она была задумчива, глаза ее чуть косили, рука же продолжала вертеть зонтик. Помните ли вы как пахли ее загорелые руки, ее пронизанное солнцем платье, ее зонтик, — да, все имело свой запах, и когда вы стояли рядом с нею и смотрели в ее раскосые и чуть удивленные глаза, вам казалось, что этот момент вы запомните на всю жизнь.

А теперь? Теперь вы стоите перед нами как плохой ученик и пожимаете плечами, и даже готовы полагать, что мы придираемся к вам и всё это сочинили... Неправда, ничего мы не сочинили, дело в том, что ваша память все растеряла на нелегком пути жизни...

Увы, с годами единственную, которая к тому времени успела и подурнеть, и раздаться вширь, и опуститься, может заменить другая женщина, в особенности же если она и моложе, и лучше, и живей. Так оно бывает, дорогие читатели, тут уж ничего не поделаешь.

...Будет несправедливо сказать, что Ир полностью вытеснила из памяти бедную Вок, — несправедливо и, главное, неверно. В объятиях Ир Гаш нет-нет, а вспоминал свою старую спутницу, и на мгновенье сердце его замирало.

 

Могут ли, однако, воспоминания заменить любовь? Нет, конечно. И мнимая его вдова все тускнела, удалялась, расплывалась. Была ли девушка, которая чуть подавшись вперед, смотрела на него из девятого ряда партера, смотрела так, что из всей публики он видел только ее? Прибежала ли она однажды за кулисы и, поборов свое смущение, призналась, что готова бежать с ним хоть на другую планету? — Он всё больше сомневался в этом.

Но была любовь, которая не только теряла свои краски, а наоборот — росла и усиливалась в сердце Гаша. Мы говорим о его любви к сыну.

Невольно он все чаще думал о молодом Воке. Мысль о сыне возникала внезапно, но, возникнув, долго не оставляла великого. Где сейчас сын? Что он делает в настоящую минуту? Гаш мысленно беседовал с ним, они совершали прогулки по столице. Ни с того, ни с сего великий вспоминал какие-то байковые штанишки, стоптанные, совсем мягкие, без каблуков, ботиночки, нежное тельце с родинкой чуть пониже правого сосца, розовое, пахнувшее сыном одеяльце... «Позволь, позволь, спрашивал он себя. — При чем тут розовое одеяльце?» Но Гаш хитрил, он отлично знал о каком одеяльце идет речь, и какое отношение оно имеет к нему.

* * *

 

Вернемся, однако, к тяжелым размышлениям Гаша. Лишний раз напомним, что мыслить в государственном масштабе великий еще не научился. Он все мерил на свой аршин и часто прибегал к личному опыту. Он помнил, как нужда и голод выгнали людей на улицу, и как люди эти устроили переворот. Это было давно, в дни его юности, но что, что изменилось с тех пор? На такой вопрос он никак не мог ответить. Два с лишним десятилетия, оторвавшись от действительности, Гаш отдал учению Натса, потом театру, потом беспрерывной и изнуряющей работе над собой.

«Они спятили, — пока шли прения, размышлял Гаш. — Гак и его единомышленники копают себе могилу?» И великий представил себе как, прочтя распоряжение правительства о неслыханном увеличении налога, возмутится народ. Возмущение будет нарастать, оно объединит людей и дове-

 

денные до отчаяния, они выступят против правительства. Разъяренная толпа ворвется в резиденцию, захватит его, Гаша, расчленит его на части...

Дойдя до кульминационной точки, он вспомнил давнишнюю беседу сначала с Мэмом, потом с Оже и свою просьбу — оказать милость и расстрелять его. После этого воспоминания должен был наступить знакомый уже страх. Гаш подождал, прислушался. Страха не было...

Страха не было. Наоборот, Гашем овладело остервенение и злорадство. К черту, все к черту! Народ возмутится, он приступом возьмет резиденцию, чтобы растерзать Гаша! Отлично! Но что скажет народ, когда перед ним выступит человек, который сам принял участие в убийстве Гаша? Да толпа сделает его своим героем. Она навеки запомнит его имя! Главное же он, бывший Вок, не будет сидеть и ждать появления толпы. Он переоденется, сбреет усы и улизнет из резиденции и — марш, марш бегом — отправится к осиротевшей семье. Сына, сына — вот кого он увидит и обнимет, и поклянется, что уж никогда не расстанется с ним! Дорогой мальчик, кровиночка моя, отец вернулся к тебе, и не с того света, не в виде призрака, а настоящий, живой. И пусть, пусть кто-либо посмеет тронуть его пальцем! «Меня, гашеубийцу, держали взаперти! — скажет Вок. — Они меня пытали! В чем же моя вина? Да ни в чем! Пусть приходят фоторепортеры и пусть они снимают счастливого отца, бедного актера, который наконец-то получил долгожданную возможность обнять сына!»

Горячие прения продолжались, борьба вошла в последнюю и решающую фазу. Вот почему никто не заметил, как изменился в лице Гаш. Исчезла напряженность, щеки его порозовели. Он даже погладил усы, постучал карандашом по графину и громко и повелительно сказал:

— Я думаю, граждане, что вопрос ясен. Разрешите и мне сказать несколько слов. Я внимательно выслушал обе стороны и пришел к выводу, что прав Гак, когда он говорит, что нужно бороться с вэровщиной. Итак, я в первую очередь голосую предложение Гака.

Именно эти слова произнес Гаш, мы записали их со стенографической точностью, и пусть они никого не удивляют. Гаш, как видите, научился выступать на собраниях девятки,

 

во всяком случае, он овладел искусством произношения двух-трех фраз. Сказав же приведенные выше слова, он поднял правую руку и стал считать голоса.

— Явное большинство, — подсказал Гак.

— Явное большинство, — подхватили Мэм, Олс, Оже и другие.

— Явное большинство, — повторил Гаш. Решительный бой был выигран. Прошел день. Прошло еще три дня.

В эту ночь Ир была особенно оживлена, не изменяя своей привычке в минуты любви говорить о чем угодно, но только не о чувствах.

— Воображаю, как выглядел этот дурак Вэр, — болтала она.

— Ты знаешь, Гашик, его жена носит бумажные чулки, клянусь Богом она носит бумажные чулки.

«Что же тут плохого? — подумал Гаш. — Моя старушка тоже носила, и теперь должно быть носит простые нитяные чулки». Чтобы оборвать ее пустословие, он прильнул было к ее губам. Но Ир выскользнула из его объятий.

— Да, конечно, ему пришлось подчиниться тебе и большинству, — продолжала она.

— Теперь посмотрим, как он выполнит решение...

Гаш молчал.

— Не подчинился ли он решению чисто формально? — несвойственным ей официальным языком тараторила женщина, — я хочу сказать, что для видимости он может подчиниться, и в секретном порядке разослать губернским финансовым управлениям особый шифрованный приказ... Как ты думаешь?

Не слушая ее, Гаш думал совсем о другом: ротационные машины страны печатают в этот же час распоряжение девятки за его, Гаша, подписью. Одновременно стучат и грохочут машины, печатающие миллионы и миллионы уярских газет. На рассвете граждане узнают о новом налоге... Из домов хлынут рабочие и служащие. Но вместо того, чтобы занять свои места у станков и письменных столов, они направятся на главную площадь...

 

«И тогда», — продолжал думать великий. Но тут он услышал последний вопрос Ир — лишь один вопрос — и ответил:

— Я думаю, что сегодня.

— Так скоро? — тотчас же возразила словоохотливая Ир. — А я думаю, что он будет притворяться несколько дней.

— Ему нечего притворяться, — сказал Гаш. — Я хорошо помню как народ...

— Что ты помнишь, милый?

— Это я так, про себя. — И вновь Гаш хотел поцелуем остановить ее словоизвержение.

— Твои усы так щекочут, — заметила женщина и рассмеялась.

Напоминание об усах было весьма кстати, и когда Ир ушла (она всегда уходила на рассвете), Гаш потребовал у своего парикмахера бритву и спрятал ее в ящике туалетного столика.

В этот день Гаш не отправился в свою приемную. Он сидел то в спальне, то в гостиной. Часто подходил он к широким окнам, и стоял так, чтобы его не могли заметить снаружи, смотрел на площадь. Принесли газеты, и он внимательно, точно впервые знакомился с распоряжением, прочел декрет. Надежды больше не осталось — текст был напечатан полностью, без каких либо изъянов и изменений. И нервным шагом пройдясь по комнате, великий вновь прильнул к зеркальному стеклу окна. Все то же, все то же. Гудя, летели автомобили. Пробежали автобусы. Промчались тяжелые грузовики — друг за другом. Шли пешеходы — быстро, не оглядываясь. Вот уже двое из них остановились. У Гаша замерло сердце, и он напряг слух. Остановившиеся, как ему представилось, были похожи на заговорщиков. Сейчас, подумал он, раздастся призыв к восстанию, и из всех улиц и переулков на площадь повалит народ... Но прошло несколько минут, и, достав носовые платки, граждане высморкались. Так вот что заставило их остановиться!

Днем зашел Оже.

— Ну, как? — нетерпеливо спросил Гаш.

— Ты уже сегодня пил нашу утешительную? — в свою очередь спросил Оже.

— Мне, знаешь, не до перцовки.

 

— Что такое?

— Да так.

Тем не менее, Оже велел подать бутылочку и, выпив бокал, сказал:

— Воображаю, каково настроение этого дурака Вэра... Ему, конечно, пришлось подчиняться тебе и большинству. Теперь посмотрим, как он выполнит решение...

Он говорил почти то же, что и Ир. Впрочем, он высказался и о военном министре:

— А Ува? Как ты думаешь, этот урод подожмет хвост? Я, конечно, против личных выпадов, я знаю, что личность, равно как и наружный вид личности, никакой роли в истории не играют. Но согласись, что он безобразен и приверженность к вэровщине его отнюдь не украшает:

Гаш тоже сделал несколько глотков перцовки. Он смотрел на министра тайной полиции, слушал его пеструю болтовню и думал о том, что, пожалуй, в последний раз слышит слова Оже. Бог мой, как мал и ничтожен человек до последней своей минуты! Ему бы ужаснуться, сказать такое, отчего вздрогнул бы весь Плутон, и ряд будущих поколений на долгие века запомнили бы его изречение. Но обреченный ничего не знает, он мелет ерунду, в то время как смерть простерла над ним свою костлявую руку. Уж кому-кому, а министру тайной полиции придется расплатиться, и не чем-нибудь, не мелочью, а головой.

— Тебе жизнь дорога? — спросил Гаш.

— Очень.

— А в бессмертие ты веришь?

— Какое там бессмертие! Мне и на этом свете хорошо. — И рассмеявшись своей остроте, Оже опять потянулся к излюбленной настойке.

Нет, философствовать с министром тайной полиции не имело смысла. Все же он был приятнее многих других, и в первую очередь — Гака.

Гак и раньше не очень церемонился, а за последнее время совсем распустился, совсем стал невозможным. О его бестактности можно было написать целую книгу. Считалось, что о связи Гаша с Ир никто не знает, во всяком случае, никто не заикался об этом. Но Гак не только заикался, — он и говорил,

 

и подмигивал и толстые, лоснящиеся его щеки противно дрожали.

— Случайно, Ирик не у тебя? — спрашивал он.

— Нет...

— Куда же она могла деться?

— Куда же она могла деться? — думая о другом, как эхо повторял Гаш.

Тут-то Гак начинал колыхаться от смеха.

— Ага, — смеясь, говорил он. — Попался! Признайся — ты ревнуешь?

— Чего ради?

— Знаем «чего ради»!

Он все чаще захаживал, а с тех пор, как Гаш сошелся с Ир, долгими часами оставался в резиденции. Один раз он даже ворвался ночью, и бедной Ир пришлось больше часа пролежать под кроватью.

В этот день — в день после принятия закона о налогах — он опоздал, и пришел к Гашу, как только удалился министр тайной полиции. Гак весь сиял, он был на редкость весел и говорлив, и не сразу заметил, что великий задумчив и угрюм.

— Ты французскую борьбу любишь? — между прочим спросил он.

— Это что за французская?

— Есть такая страна на планете Земля — Франция. Такты французскую борьбу любишь?

— Впервые слышу о такой борьбе, — вяло сказал великий.

— Врешь! — хохоча, воскликнул Гак. — Любишь и знаешь, знаешь и любишь, и по всем правилам этой борьбы отхлестал Вэра, вернее сказать, на обе лопатки положил антинаучную его и антиеливовскую идейку. — Кстати, хочу тебя поздравить.

— Кажется, не с чем.

— То есть как это, не с чем? Со словом «вэровщина», которое ты придумал и ввел в обиход...

— Это не я, — пытался его остановить Гаш, — я только повторил.

И опять, хохоча, крикнул Гак:

— Врешь! Врешь! Твое, твое словцо!

 

«И тебя повесят, — глядя на крикуна, со злорадством думал Гаш. — Не очень я буду переживать, если и племянницу твою посадят на годик». — Сейчас великий был зол и, как всегда в таких случаях, несправедлив. Чтобы привести себя в равновесие, он спросил:

— Ну что слышно? Что там... вообще... в стране?

— Не пойму о чем ты? — с прежней беспечностью произнес Гак.

— Не понимаешь? — Гаш злорадствовал. Еще секунда и он готов был раскрыть глаза этому сияющему олуху, этому обреченному на гибель субъекту. Благоразумие удержало его.

— Не понимаешь? — повторил он в ином совсем тоне. — Я говорю о нашем распоряжении...

— Ах, вот что. Ну и что же? Что ты хочешь сказать?

— Как там... читают?

— Еще бы не читать, — входя в раж, крикнул Гак. — Еще как читают! Сегодня я проезжал в машине... Народные массы, представь себе, ликуют! Такое, понимаешь ты, ликование!

— Вот как, — только и мог сказать Гаш. «Это был ропот, а не ликование, — подумал он. — Все идет, как я полагал, только в замедленном темпе».

Эту ночь, как и предыдущую, великий не спал. Он прислушивался к тишине. Она, как обычно, звенела в ушах. На рассвете он забылся. Сон его был безмятежен, и, проснувшись, он долго не мог вернуться к действительности.

Последующий день он также оставался в гостиной и спальне. Надвигающиеся события ему хотелось встретить во всеоружии и — один на один, и он послал Ир записку с просьбой не приходить в течение пяти дней. Слово «пять» он трижды подчеркнул: в своей бесцеремонности Ир недалеко ушла от дяди.

«Пяти дней не понадобится — думал Гаш. — Самое позднее переворот произойдет через два-три дня».

Но три дня прошли... мы не скажем быстро. Для Гаша они тянулись, ему они казались бесконечными. Однако и такие — бесконечные — дни проходят.

Прошли три дня, и события приняли совсем другой оборот.

 

Голос народа. Странные письма

 

На следующий день после беседы с Гаком великому принесли газеты раньше обычного. Он развернул «Уярские события». Во всю ширину первой страницы был напечатан заголовок — «Народ с энтузиазмом встретил решение девятки». Дальше следовал репортаж, он занимал две полосы. В городах и селах, на заводах, фабриках и в учреждениях шло горячее обсуждение нового закона о налогах. И всюду решение девятки, как сообщалось в заголовке, было встречено с энтузиазмом. В заметках приводились высказывания граждан. «Вот что, — умиляясь, писала газета, — заявил нам старый рабочий металлист, человек с пятидесятилетним стажем, всем известный на заводе Муб». — «Я давно мечтал о таком налоге, — заявил он. — И когда прочел решение девятки, мне казалось, что наши полувеликие во главе с великим подслушали задушевные мои мысли. Честь и хвала девятке, честь и хвала коллективному уму, руководящему Уяром». Тут же под заметкою следовала фотография Муба — старичок в рабочей блузе, с худыми в глубоких впадинах, щеками, очки сдвинуты на кончик носа. В руках мечтатель держал газету с напечатанным на первой странице законом.

В том же духе высказывались ткачихи и землекопы, пожарники и инженеры, кружевницы далекого севера и виноградари юга. Все ликовали, все одобряли, все были в восторге.

Что это значило? Недолго следовало думать над этим вопросом. Граждане Уяра, во всяком случае, те, к которым обращались газетчики, — скрыли подлинные свои мысли; скрыли, чтобы неожиданно приступить к действию. И усмехнувшись, Гаш стал просматривать другие газеты. Картина была та же. Ликовали архитекторы, строители, трубочисты, шахтеры, люди свободных профессий — каждая группа в своем органе печати. Все, оказывается, хитрили, все притаились, чтобы на следующий день, самое позднее через два-три дня, высказаться в ином совсем роде.

Еще прошло несколько дней, ликование народа на страницах газет продолжалось. На пятый день Мэм вручил Гашу пачку писем. Их было не меньше ста, и все они были адресованы великому в отдельности и девятке в целом. «Ну вот,

 

наконец-то, — подумал великий. — В этих письмах я найду ответ, когда Гаш вновь сможет стать Воком и вернуться к осиротевшей семье». Он не сомневался, что в письме народ высказал свое отношение к налогу. И с нетерпением он вытащил первый листик из конверта.

Прежде всего, он глянул на последние строки. Подписи не было. Письмо было написано на четвертушке тетрадочной бумаги, слова то взбирались вверх, то, горбясь, ползли вниз. По всему судя, над анонимной руганью трудился старик. Вооружившись очками, Гаш стал читать.

Нет, никакой ругани в письме не было. «Из темной шахты, в которой я добываю уголь для любимой моей республики, я обращаюсь к вам, дорогой гражданин Гаш и дорогие граждане полувеликие», — такими словами начинался листик. Дальше шахтер рассказывал, с какой радостью он встретил решение девятки, и с каким восторгом отдаст лишние — ненужные ему деньги — государству...

Разумеется, по первому письму нельзя было судить о настроении народа, и Гаш принялся за чтение всей пачки.

До чего разнообразна была бумага, на которой писали великому и девятке граждане Уяра! Тут были листки из тетрадей, куски обоев, бумага оберточная, глянцевитая, шероховатая. Были тут письма, украшенные переводными картинками, высушенными цветами. К письмам прилагались фотографические карточки, пряди волос. Один листок был с золотым обрезом, другой — с траурной каймой. Эти последние перешли к корреспонденту по наследству: республика перманентно испытывала бумажный голод и дорогих сортов бумаги не выпускала. Разнообразны были и почерки. Граждане Уяра писали косо и прямо, с наклоном вправо и с наклоном влево, выводили буквы тонкие как паутина и толстые, как вязальные спицы. Большое разнообразие можно было заметить и в части изложения и орфографии. За неграмотными письмами следовали полуграмотные, за полуграмотными — вполне грамотные, изложенные даже с каким-то изящным щегольством, за многословными и болтливыми — краткие, как выстрел. Но содержание писем было одно и то же. Каждый корреспондент на свой лад, а все вместе весьма однообразно хвалили решение девятки.

 

Все медленней, все больше задумываясь, Гаш читал письма. Итак, он был белой вороной в стае пепельно-черных ворон. Мысль о перевороте и о свидании с сыном казалась сейчас смешной. Множество людей — все его корреспонденты — разбирались в уярских делах, лишь он один до сих пор не мог овладеть государственное точкой зрения. «Не мог и не могу», — сказал он себе. Но, решив так, Гаш продолжал думать и думать до тех пор, пока не вспомнил одно из поучений Натса — «Надо уметь мочь».

«Слова, слова», — сказал он себе и тяжело вздохнул. Следовало все же дочитать пачку до конца, — непрочитанных писем оставалось десятка два. Он разбросал их веером и наугад взял одно. Адрес на большом, делового типа конверте был напечатан на машинке; машинописным было и само письмо. «Аноним?» Но нет, внизу была подпись от руки — «Бра». От руки было указано и служебное положение корреспондента — «полковник уярских войск». Сверху, над текстом письма, стояло «секретно».

Уже одно это «секретно» свидетельствовало, что военный собирался поговорить о другом. В первых строках Бра перечислял свои заслуги. Их было немало. Он сражался на фронтах гражданской войны, много раз был ранен, контужен, один раз пропал без вести, два раза пробирался в тыл врага, чтобы оттуда пересылать сведения о дислокации антиреволюционных войск.

«По делам теперешней моей службы, — писал полковник, — мне часто приходится бывать в министерстве военных дел. Обычно секретарь министра свободно и незамедлительно пропускает меня к гражданину Ува. Но вот за последние дним не надо было пять раз лично поговорить с Ува, и каждый раз секретарь отвечал мне: «Министр занят». «Я подожду», — наконец сказал я секретарю. «Это бесполезно, — ответил секретарь, — министр совещается». Ответ в высшей степени удивил меня, и (это было вчера) я решил подождать в коридоре министерства. Целых три часа, не жалея ног, я прохаживался вдоль двери, ведущей в приемную. Наконец, мое терпение и моя преданность республике были вознаграждены. Из приемной Ува вылетели — именно вылетели Вэр и Раш. Они были возбуждены. Я прижался к стене. Министры

 

меня не заметили. «Значит, решено?» — спросил один из них. «Да, — ответил другой. — Ровно через десять дней».

Эти две фразы заставили меня насторожиться. В самом деле, какое решение могли принять три министра, три члена девятки, в отрыве от других членов девятки? Недоумевая, я вернулся к секретарю Ува и настойчиво потребовал срочного свидания с военным министром. Моя настойчивость подействовала. Секретарь знал, что по пустякам я не обращаюсь к министру, что речь идет об одном из ключевых вопросов обороны республики, и пропустил меня. Ува сидел за своим столом, он также был сильно возбужден. Я стал докладывать. Вдруг министр остановил меня на полуслове и сказал: «Голубчик, это уже не имеет никакого значения». Мне показалось, что я ослышался, и хотел продолжать. Ува слово в слово повторил предыдущую фразу и еще больше подчеркнул слово «уже»...

Гаш отложил письмо: полковник был явный маньяк. Какая чепуха! Почему бы не встретиться двум-трем членам девятки, не поболтать, не поспорить, не выпить, наконец? Выпивка — вот ключ к разгадке «тайны». Результатом выпивки явились как «страшно возбужденное состояние», так и слова «ровно через десять дней». Речь идет о новой встрече, о новой выпивке и только.

Все же, возвращая Мэму прочитанные письма, великий счел невозможным вернуть письмо сумасшедшего, и сжег в камине большой лист и деловой конверт.

На следующий день в новой пачке корреспонденции, которую Мэм вручил Гашу, бредовых писем было целых пять. Некая Аик, честная и всей душой преданная республике селянка, как она себя именовала, сообщила о том, что боец полка, расквартированного недалеко от села, похитил у нее курицу и утку. Из этого пустякового случая (читая письмо Гаш вспомнил, как в годы гражданской войны актеры труппы, в которой он служил, не будучи бойцами ловили, обезглавливали не только кур и уток, но и баранов...) Аик делала прямо таки сумасшедшие выводы.

«В армии, — писала она, — политическая работа находится в полном забросе. Достаточно сказать, что определенные политработники (следовал список) агитируют против нового налогового закона. Наши родители, уверяют они, наши

 

братья и сестры, жены и дети обречены на голодную смерть, и мам следует хорошо подумать, стоит ли защищать государственный строй, ведущий страну к упадку и разорению. Небезынтересно заметить, что, гоняясь за моей живностью, упомянутый выше боец во все горло кричал — «долой, долой, долой!» Понятно, что именно он хотел сказать».

В том же, мягко выражаясь, странном тоне были написаны и остальные четыре письма. В одном из них было удивившее Гаша совпадение с указанием Бра. Поручик Тиц, командир танкового батальона (батальон находился в трех станциях от столицы) доверительно сообщал, что получил устное распоряжение «быть готовым к выступлению 18-го числа сего месяца». Число совпадало с окончанием десятидневного срока, указанного во вчерашнем письме полковника-маньяка. Это, однако, не помешало Гашу все письма-доносы сжечь в камине.

«Я никогда не полагал, что в нашей стране так много сумасшедших», — подумал Гаш. А так как он все настойчивей старался мыслить по-государственному, то через несколько минут пришел к заключению, что не мешало бы на одном из очередных заседаний девятки заслушать доклад министра здравоохранения. Это заключение до того ему понравилось, что он позвонил и вызвал Мэма.

— Как вы смотрите на то, чтобы на одном из наших заседаний поставить доклад министра здравоохранения? — спросил он.

Полувеликий задумался — он хотел понять, что кроется за этими словами? Не поняв, он произнес:

— Что же, если вы полагаете, что...

Закончить фразу ему не удалось. Настойчиво зазвонил личный телефон Гаша.

Ува идет напролом

 

Звонил Ува. Он требовал, чтобы Гаш явился в военное министерство. Он был взволнован и говорил так громко, что Мэм, сидевший недалеко от великого, слышал каждое слово.

— Я думаю, это нецелесообразно, — опередив ответ Гаша, сказал Мэм. — И что за манера вызывать к себе великого? Пусть потрудится и приедет к вам.

 

Он был прав, Мэм, с солдафонской манерой давно надо было покончить. Но прямо сказать об этом военному министру Гаш не решился.

— Видите ли, гражданин Ува, — заметил он, — Я не совсем здоров. Если вам нетрудно, приезжайте ко мне.

И Ува приехал. Лицо его пожелтело, даже белки глаз показались Гашу желтыми. Он опустился в кресло и выпалил:

— Так дальше не может продолжаться!

Взлохмаченные его брови полезли вверх. Гнев душил его, и он двумя пальцами оттянул ворот своего мундира.

— О чем вы? — спросил Гаш.

— Одно я хочу знать, — не слушая его, всё больше возвышал голос Ува. — Вы в курсе дела или этот мерзкий тип действует за вашей спиной?

Впервые в жизни Гаш посмотрел ему прямо в глаза. До чего же надоел ему этот кривобокий, седоватый, стриженный ежиком, член девятки. «Кто дал Ува право смотреть на меня свысока и кричать, вызывать меня к себе, презирать, да, да, в глубине своей душонки он, конечно, презирает меня, — думал Гаш. — Чем он, а заодно с ним и другие бахвалятся? Своим опытом, своими знаниями? Как бы не так! Вэр гнул одну линию, а сейчас его заставили гнуть другую — противоположную. Спрашивается, какая линия была правильная — прежняя или теперешняя? Народ был доволен раньше — во всяком случае не роптал — и доволен, восторжен теперь. Или взять к примеру министра здравоохранения. Наплодил кучу сумасшедших, можно поклясться, что и Ува, чуть рехнулся. Между тем охраняющий народное здоровье министр спокоен и упоен своей деятельностью.

Кто первый заметил пробел в деятельности здравоохранительных органов? Я, Гаш!»

Вот какие мысли роились в голове Гаша. И на вопрос военного министра он ответил с долей — правда, микроскопической — металла в голосе:

— Я не понимаю, о чем вы. Говорите яснее.

— Яснее нельзя, — во весь голос орал Ува. — Яснее никак нельзя. Кто дал право этому мерзкому типу...

— О ком вы, наконец, говорите? — нетерпеливо и как всегда медленно, что придало сейчас вес его голосу, спросил

 

Гаш. — Кто этот мерзкий тип?

— Кто? Оже, вот кто!

Наступило молчание. Гаш собирался с мыслями. Наконец — и уж с большей долей металла — он сказал:

— Я думаю, что члены девятки должны относиться друг к другу с уважением.

— Вот именно, — подхватил Ува. — Какое же право он имеет окружить меня, члена девятки и военного министра, своими шпиками? Они, как клопы, лезут из всех щелей. Я прихожу в свой кабинет и вижу — все бумаги перерыты, даже ключ к сейфу подобрали и в нем также рылись. Я прихожу домой... Оказывается, они опередили меня, были и дома. Знаете, что произошло вчера? Утром я нарочно говорил громко жене: в восемнадцатом томе Елива, на 357 странице, я записал важнейшее сообщение. Вечером прихожу домой и смотрю — восемнадцатого тома нет в книжном шкафу. Спрашиваю жену — «Ты уходила из дома?» — «Да, днем я на два часа уезжала». Всё ясно — спрятанный где-то магнитофон записал мои слова, шпики Оже пробрались в мою квартиру. Так вот, я хочу, наконец, знать, делается ли всё это с вашего, так сказать, ведома?

«Так сказать» было произнесено с сарказмом. Но Гаш не обратил на это внимания. Перед ним сидел сумасшедший, он мог задушить, хватить бритвой по горлу, выстрелить — что угодно.

— Успокойтесь, Ува, — как можно мягче произнес великий. — Я всё выясню.

— Значит, вы не знали. — Ува даже вскочил с места.

— Значит, за вашей спиной делается черт знает что!

— Значит, вы здесь для... для...

Он хотел сказать — «для мебели», и с трудом сдержался. Возбуждение его было велико. Несмотря на обидное содержание, в последних словах чувствовались искренность и боль. «Сумасшедший или больной? — спрашивал себя Гаш. — А вдруг ни то, ни другое?» Министру он сказал:

— Пожалуйста, успокойтесь. Даю вам слово, я всё выясню.

Но успокоиться Ува не мог:

— Даю вам день для разъяснения... — Но тут он, видно, почувствовал, что хватил через край и повторил эту фразу в виде

 

вопроса: — День для разъяснения, думается, вам хватит?

После его ухода Гаш долго шагал по кабинету. Почему-то он подумал, что Ува был первый, кого он, правда, в мягкой форме и, сославшись на нездоровье, вызвал к себе. Обычно члены девятки сами, когда им было нужно, приходили к нему. Но ведь, черт побери, он мог любого вызвать к себе, задать ему любой вопрос и требовать точного и быстрого ответа! Да, он, Гаш, не в курсе дела, но где это сказано, что он должен быть в курсе решительно всех дел? Уроки последних дней всё больше тревожили его, поднимали вопросы, о которых он раньше не думал. Почему-то вспомнилась заметка, прочитанная несколько десятков лет тому назад в какой-то газете. В ту пору он редко читал газеты, а если и просматривал их, то больше всего интересовался отделами происшествий в «Смеси». В «Смеси» он, кажется, прочел заметку под заголовком: «Пианист — президент». В ней рассказывалось, что президентом одной из молодых республик на планете Земля был избран известный пианист. Пианиста избрали президентом, и вот, забыв свой инструмент, или совмещая рояль с важными и ответственными делами, он возглавил государство, был великим! «Допустим даже, что он был способней меня, — насильственно себя унизив, продолжал размышлять Гаш. — Допустим, что я рядовой член девятки, но ведь и будучи рядовым, я могу иногда проявить инициативу! Раз уж суждено мне здесь сидеть и возглавлять...»

Прервав размышления, он снял трубку и вызвал к себе Оже. Сейчас он не сослался на недомогание и не произнес «если вам нетрудно?»

— Это вы, Оже? — спросил он, забыв, что чаще всего был с министром тайной полиции на «ты». — Немедленно приезжайте. — В трубке загудело. Что-то сказал Оже или попытался сказать. Гаш прервал его. — Да, по срочному делу, немедленно.

А когда Оже явился, Гаш продолжал тяжело и медленно с еще большей тяжестью и медлительностью чем обычно ходить по кабинету. С добродушием послушного ребенка Оже следил за ним. Он уже было заикнулся о чудесной настойке, но тут заговорил Гаш.

 

— Ты, конечно, знаком с нашими установками коллективного руководства и хорошо знаешь, что все члены девятки равны в правах.

— Разумеется, — ответил Оже, и улыбка добродушного ребенка округлила его щеки. У Гаша было такое ощущение, будто он полез в воду. Вот она уже достигла живота, вот дошла до груди, коснулась шеи. Эх, будь что будет, утонуть — так с музыкой.

— Отлично. Почему же ты, не обсудив вопрос на заседании нашей девятки или, наконец, не поговорив со мной, установил надзор за Ува?

Что-то мелькнуло в глазах Оже, как будто они осветились странным огнем и тотчас же потухли. Вдруг он захохотал, и так оглушительно, так яростно и непосредственно, что Гаш посмотрел на него с удивлением и страхом — уж не рехнулся ли и этот? Живот министра тайной полиции затрясся, на глазах выступили слезы. Он даже забыл произнести традиционные в таких случаях «ох, не могу, ох, сил моих нет!» Он умолк, а потом прыснул с еще большей силой и то сгибался, то отбрасывал голову на спинку кресла. Сделав, наконец, над собой усилие, он спросил:

— Кто это тебе сказал?

— А не всё ли равно?

Улыбаясь всеми мускулами лица, Оже ответил с подкупающей искренностью и простотой:

— Душа моя, это не надзор, а самая настоящая и совершенно необходимая охрана...

— Почему же твоя охрана роется в бумагах, проникает в квартиру, установила магнитофон?

— Фантазия и чепуха, — возразил министр — Дай доскажу. Представь себе на одну минуту, что в резиденцию под той или иной личиной проник злодей, закоренелый сукин сын и враг. Он проник, имея при себе огнестрельное и холодное оружие, карманы его набиты ядами. До поры — до времени он маскируется, больше скажу — он входит в доверие. Наконец он становится твоим лакеем. И вот, допустим, тебе захотелось выпить бокал перцовки. — «Подай перцовку», — говоришь ты ему, и он приносит бутылочку и в твоем присутствии раскупоривает ее. Бутылка как бутылка — с этикеткой, с бандеролькой, она даже засургучена, всё чин-чином.

 

Ты выпиваешь и вдруг чувствуешь страшную резь в животе. «Ах, нехорошо, ах, ах!» Но уже через минуту ты теряешь дар речи, ты во все стороны тычешь пальцем и мычишь — «бя, бя!» Вот именно — бя, бя! — а уж песенка твоя спета, ты даешь дуба... Хорошо это, по-твоему?

Гаш содрогнулся — так явно представил он себе картину отравления. Все беды происходят быстро — отравление, убийство, удушение... В свое время великий схватил за бороду своего собеседника. Прошло немного минут — совсем, совсем мало — и властелин Уяра валялся на полу... Гаш со страхом оглянулся. Ему казалось, что все комнаты резиденции наполнены убийцами, шпионами, диверсантами. Он прислушался, но услышал лишь тревожные удары своего сердца. Обессиленный, он провел рукой по лбу — лоб был холоден и влажен. Запинаясь, он спросил:

— А меня ты хорошо охраняешь?

Вместо ответа Оже расстегнул ворот своего мундира. Наружу вывалилась жирная, вся в складках, шея! Он провел ногтем по шее, это значило — министр тайной полиции головой ручается за безопасность Гаша.

— Понятно?

Гаш успокоился. Нет, старик Ува сдуру испугался, и спутал охрану со шпиками. Кроме того, он слишком много себе позволяет, стал забываться. Что это значит — «Даю вам день для разъяснения»?! А его звонки — «немедленно приезжайте»? Конечно, больше он, Гаш, в военное министерство ни ногой. Надо — пусть сам приходит.

Он так был занят своими мыслями, что не расслышал, как Оже сказал:

— Если совесть Ува не запятнана, он может быть спокоен. Если только совесть его не запятнана...

Странный юноша

 

Вернемся ненадолго к действующим лицам, которых мы оставили в первой части нашего повествования.

Это, прежде всего, относится к Кри.

Человек большого опыта, хорошо знакомый с кривыми жизни, убежденный скептик, бывший юрисконсульт все же поверил, что удача улыбнулась ему, отныне он взобрался

 

на вершину, и если не формально, то фактически может командовать министерством по делам кинематографии. Он вознесся до небес и, по хорошо известному ему закону, должен был шлепнуться в болото. После того, как его проект с картиной, в которой должен был играть Вок, рухнул, он даже готов был едко насмехаться над собой. «Так тебе, скотина, и надо!», — глумясь, говорил он себе.

Однако, на этот раз судьба пощадила его. Разумеется, командовать министерством ему не пришлось. Где-то посредине, между небом и болотом, судьба наметила для него остановку и сказала — «здесь твое место». И он обосновался.

В министерстве по делам кинематографии к нему относились с почтением: знали, что членом художественного совета его назначили по распоряжению свыше. Но дальше повышения оклада и личной машины дело не шло. Часто, оставив служебный кабинет и никому ничего не говоря, он уезжал... Куда? В министерстве никто этим не интересовался. Его машина пробегала по главному проспекту, потом шла по второстепенным улицам, мимо домов, на балконах которых вывешивалось белье и одеяла. Здесь был иной мир. Простоволосые женщины стояли в бесконечных очередях, с крыш пускали в небо голубей, из пыльных дворов доносились пенье и ругань. Наконец машина останавливалась у невзрачного дома и расфранченный, пестрый Кри поднимался на третий этаж.

Здесь, в небольшой квартире, жила семья покойного Вока — жена и сын. В этих регулярных посещениях Воков — если быть правдивым до конца — и заключалась основная работа Кри.

Удивительная семья! Кри мог еще кое-как понять, почему женщина и юноша с полным равнодушием отнеслись к своему материальному положению в первые дни гибели мужа и отца. Но как объяснить их поведение в дальнейшем? С большим трудом Кри удалось через несколько недель после похорон внушить им мысль, что отныне они — состоятельные люди. Поняли ли они его? Он сильно сомневался в этом. Во всяком случае, тихое течение жизни Воки нисколько не изменили.

Деловитый Кри не представлял себе, что и несчастьем можно насладиться, что и в несчастье можно найти утеше-

 

ние. В самом деле, что случилось? Умер посредственный актер и большой неудачник. После смерти ему чертовски повезло. Его хоронили с почестями, семью обеспечили неслыханным пособием и гигантской пенсией. Казалось бы, наступил момент, когда вдова могла вздохнуть полной грудью и возвеселиться. Правда, она была не так молода, чтобы броситься и окунуться в бурное море любви. Но ведь есть и другие радости! Модная и дорогая одежда, изысканная еда, стильная обстановка, автомобиль последней марки и фешенебельная квартира в хорошем районе столицы. Что стоит ей превратить каждый свой день в праздник?

Вдова пренебрегла всем этим. Она, как считал Кри, наслаждалась своим несчастьем. Вок, и не просто Вок, а гениальный артист Вок продолжал для нее существовать — и не только в ее воспоминаниях: в вещах, которые ее окружали, и вся ее дальнейшая жизнь заключалась в том, чтобы хранить эти вещи. Вот дорожка, по которой обдумывая свою роль, он прохаживался, вот кресло, на котором Вок восседал, вот носовой платок, в который он сморкался. Вок вспоминала и по дням восстанавливала его жизнь, все немногие слова, произнесенные им. А старые штаны актера, его пиджак, его стоптанные полуботинки и весьма непривлекательные на вид калоши? Вся более чем скромная амуниция Вока хранилась теперь в застекленных витринах, жалкая одежонка стала музейной редкостью. Женушка обратилась к Кри и настояла на том, чтобы к дому была прикреплена мемориальная доска. На ней был выгравирован портрет Вока, а под ним крупными буквами:

«В этом доме жил гениальный артист Вок».

Желая услужить вдове, помня о наставлении Мэма, Кри предложил закончить фразу так — «ученик и последователь Натса». Женщина посмотрела на него с удивлением и усмехнулась «Ученик? Последователь? — переспросила она. — Но еще неизвестно, кто был выше и кто у кого учился?» При этом выражение ее лица говорило о том, что вопрос задан просто из скромности. Ясно и понятно: Вок выше, и это Натс учился у Вока. И Кри умолк.

Как-то выполняя свой служебный долг и заехав к вдове, Кри застал в её доме человек пять-семь. Это была экскурсия; женщина рассказывала посетителям о своем муже... Боже

 

милостивый, какие только слова она не пускала в ход, какие только «случаи из жизни» не извлекала из своей памяти! Увидев Кри, она в азарте произнесла:

— Вот человек, который имел счастье близко знать гениального Вока!

И Кри смолчал. Больше того, опомнившись, он промямлил несколько слов: да, я действительно имел, так сказать, счастье...

А сын вдовы, молодой Вок? Юноша еще больше удивлял Кри, временами бывший юрисконсульт терялся и приходил к заключению, что о пареньке следует поговорить с Мэмом. Как-никак Кри поручено наблюдать за семьей, в случае чего он в ответе. Молодой Вок, казалось Кри, был какой-то особенный, «ненастоящий». Он был худ и задумчив, а о чем, спрашивается, может думать юнец семнадцати-восемнадцати лет? Кри не раз задавал себе этот вопрос, но ясного и точного ответа он и не находил. Вок кончал среднюю школу, ему следовало подумать о своем будущем. Все свое свободное время он тратил на чтение, он читал в постели, читал в часы завтрака, обеда и ужина, читал по пути в школу и, возвращаясь из школы, и уже несколько раз чуть не попал под автомобиль. Больше всего он увлекался историей и философией и состоял абонентом пяти библиотек — это в восемнадцатилетнем возрасте!

— Мой молодой друг, — с такими словами обратился однажды Кри к Воку. — Тебе повезло, тебе чертовски повезло!

Дальше Кри распространился о пенсии, которую получает юноша. Она пожизненна, никогда Воку не придется думать о завтрашнем дне. А как это важно не думать о хлебе насущном! Это — величайшее благо, и им необходимо воспользоваться. — Скажи мне, — продолжал бывший юрисконсульт. — Что ты намерен делать в дальнейшем?

Слушая слова Кри, Вок продолжал заглядывать в книгу, мысли его были далеко, и с трудом он уловил сущность слов опекуна.

— Читать, — помедлив, ответил он. — Читать и читать. Меня интересуют философы всех времен и народов. Меня интересует история...

Кри рассмеялся. Читать? Он сам любил листать книжки, в которых рассказывалось о похождениях красоток, и о том,

 

что делают жены, когда их мужья отправляются в вояж. Но ведь это не работа!

— Ты меня не понял, — снисходительно сказал он и потрепал юношу по плечу. — Что тебя больше всего интересует?

— Правда, справедливость, — тотчас же ответил Вок.

— Но ведь это не профессия, — смеясь, сказал Кри.

Вот он, результат идиотского воспитания, — подумал юрисконсульт. Папаша всю жизнь голодал и холодал и никак не мог понять, что заниматься нужно настоящим делом, а этот, видите ли, интересуется правдой, справедливостью. Хотел бы я знать, как это занятие будет его кормить. Найдется мамзелька, которая также прикинется правдоискательницей, мой мальчик влюбится — а такие влюбляются раз и навсегда — и отдаст ей все свои капиталы, а там окажется, что во всем виноват я, Кри. Весьма благодарен и очень признателен!

 

Между тем, полагая, что Кри его слушает, Вок продолжал развивать свою мысль. Весь смысл существования человека заключался и заключается в поисках правды. Только идя по пути правды, человечество может прийти к счастью. А разве история не является рассказом о поисках счастья? Вся беда в том, что люди часто сбиваются с пути, сворачивают в темные тупики и переулки, насильничают, проливают кровь-Долг поборников правды бороться за чистоту своего идеала. Не этим разве занимаются лучшие люди?

У юноши блестели глаза и прерывался голос, бог его знает, что было у него на душе. Во всяком случае, слова Вока не очень понравились Кри. Опекун решил выжидать. Как-то он застал юношу в подавленном состоянии.

— Что с тобой, друг мой? — спросил он.

Молодой Вок был плохой дипломат, он сразу заговорил о том, что его беспокоило.

— Читали?

— Что?

— Распоряжение о налоге?

— Да, да, — ответил Кри. — Стригут вместе с кожей и мясом. — Он тотчас же опомнился и заговорил по-иному: — Государству, видишь ли, нужны средства, оно не может иначе...

 

— Впрочем, тебя это никак не касается, персональные пенсии не облагаются налогом.

— Две ночи я не сплю и думаю, все думаю об этом, — не слушая Кри, говорил Вок. — И никак не могу ответить на вопрос — правильно ли это или неправильно?

— Я ведь сказал: твоей пенсии это не касается.

— При чем здесь пенсия?

— Как — при чем?

Нет, договориться с юношей не было возможности, и огорченный Кри умолк, как умолкал всегда.

— Видишь ли, — сказал он, наконец. — Тебе надо подумать о профессии. Не забудь, что ты сын... гм... народного артиста и должен, так сказать, соответствовать покойнику. Не тянет ли тебя в театральную школу?

— Нет.

— А в институт кинематографии?

— Нет, нет. Они ставят такие фальшивые картины!

Кри промолчал. Теперь, когда он занимал довольно ответственный пост, ему не очень было приятно слушать подобные оценки.

— Ну, а как ты относишься к профессии врача? Инженера? Агронома? Юриста?

Юноша помолчал.

— Юрист? Изучать законы, защищать невинно осужденных, отстаивать правду? Да это, пожалуй, мне подойдет.

— Отлично, — с облегчением сказал Кри. Наконец-то его беседы с юношей дали хоть какой-то результат. — На этом давай остановимся.

— Нет, — возразил Вок. — Я должен еще познакомиться с программой юридического института и посоветоваться с приятелями...

С недоумением, с озабоченностью, с едва заметной насмешкой Кри смотрел на своего подопечного. «Странный, строптивый юноша, — думал он. — Конечно, денег у него до дьявола, и приятели, с которыми он собирался советоваться, обдирают его как липку. Все это меня, признаться, интересует, как летошний снег. Ну, а вдруг с меня спросят? «Ты, — скажут, где был?» И вопрос задаст не Мэм, сам великий Гаш? Тогда — что?»

 

Подобные мысли ввергли его в уныние. Но додумать до конца он не мог.

«Странный юноша, — покидая дом-музей Вока, рассуждал про себя Кри. — В высшей степени странный! Отец — да простит мне дорогой покойник — был с причудами, а сынок еще почище! «Я должен посоветоваться с приятелями!.. Воображаю этих сморкачей...»

Потрясающие вести

 

Пять дней и ночей пробежали спокойно. Ежедневно в резиденцию приходил Гак. Часами, болтая о государственных делах, сидел он в приемной великого, так что при всем желании трудно было себе представить, когда, собственно он занимается этими делами. Кончались часы работы, и Гак сам себя (если можно так выразиться) приглашал в гости к Гашу и с покорным видом шел за великим в его покои, обедал с ним за одним столом и рассказывал старые анекдоты. Вечером он уходил. «Оставляю тебя в полном одиночестве», — говорил он и при этом так улыбался, такие делал гримасы, что Гаш опускал глаза.

Дважды за эти пять дней заглянула Ир, заглянула, чтобы остаться до рассвета. Она была весела и барахталась в постели, так что одеяло беспрестанно летело на пол.

— Что с тобой? — спрашивал Гаш, противник всякой экстравагантности.

— Мне весело, — восклицала она, и смеялась, и кувыркалась. — Мне чертовски весело!

Она любила шоколадные конфеты и всегда их жевала, даже отдаваясь Гашу. Однажды, оценив не всегда удачные мужские старания Гаша, она, смеясь, сказала:

— Нет, ты не шоколадный.

А так как в этот момент она жевала конфеты, то слова звучали так:

— Еч, чи че чочагадный.

Он понял и ненадолго огорчился. Это все же было лучше ее неженских суждений о государственных делах.

Итак, дни шли за днями, и они, разумеется, продолжали бы свое шествие, если бы не это трафаретное и изрядно всем надоевшее вдруг.

 

Ах, это вдруг, будь оно семижды семь раз проклято! Не может, никак не может человечество обойтись без него. Вы задумали целый ряд мероприятий, вы утвердили расписание чуть ли не на несколько десятилетий, у вас кружится голова от предстоящих успехов, и вдруг ничтожный сосудик, о существовании которого вы и не догадывались, лопнул в вашем мозгу и вы превратились в кретина — это в лучшем случае, а в худшем, выражаясь несколько вульгарно, сыграли в ящик. Вы вышли погулять, подышать свежим воздухом, и вдруг наскочил грузовик и превратил вас в мешок мяса и костей — в рваный мешок, к тому же. Вы долго охотились за какой то денежной суммой и были убеждены, что кругленькая эта сумма лежит уже у вас в кармане. Больше того, вы успели ее распределить и не без участия вашей половины, мысленно приобрели «самое необходимое» — на языке женщин Плутона, да, видимо, и женщин других планет, колье и диадема также входят в разряд «самое необходимое». Да, подсчет сделан, остается лишь получить чистоган. И вдруг... Нет, нехорошее это слово — вдруг, и в будущем, надеемся, человечество избавится от него.

Но мы пишем о настоящем — о настоящем республики Уяр — и никак не можем обойтись без этого противного «вдруг» — в нашем повествовании оно сыграло немаловажную роль.

Это вдруг подкралось тихонько и незаметно — как пантера к своей жертве. Вдруг зазвонил телефон, и Гаш — вот оно, роковое невезение! — спокойно взял трубку и услышал голос Оже:

— Дорогой Гаш, вы не могли бы заехать в министерство тайной полиции? Я вас ненадолго задержу.

Оже был взволнован — это чувствовалось по голосу — и его волнение тотчас же передалось Гашу. Что значит — «я вас ненадолго задержу?» Если это шутка, то шутка весьма глупая и — если учесть положение Гаша — неуместная. Не так давно великий дал слово — не ездить к членам девятки, и присутствовавший при этом Мэм согласился с ним.

— А вы не могли бы приехать в резиденцию? — довольно твердо спросил Гаш.

— Нет, ни в коем случае, я тут не один, — ответил Оже. Помрачнев, Гаш поехал в министерство тайной полиции.

 

«Чего мне беспокоиться?» — сотни раз спрашивал себя великий и не находил ответа. Умом понять беспокойство было нельзя. Тут действовало свойственное всем гражданам Уяра чувство страха. Даже самые лояльные граждане, проходя по площади Гуманизма, на которой находилось министерство тайной полиции, выражали на своем лице абсолютную любовь и преданность власти и напевали, а то насвистывали государственный гимн.

Оже сам открыл обитую войлоком и клеенкой дверь своего кабинета и встретил на пороге Гаша.

— Прошу извинить, — сказал он. Ни следа свойственного ему добродушия не было на его лице. Он был настроен деловито, говорил официальным тоном. — Я не осмелился бы вас пригласить, если бы не чрезвычайные обстоятельства...

Он первый, должно быть по привычке, опустился на свое массивное кресло и уже потом пригласил сесть Гаша. Чтобы сгладить этот неприятный стиль и тон, Гаш сделал над собой усилие и, улыбнувшись (ах, сколько душевных сил было потрачено на эту улыбку!), сказал:

— Нельзя ли по бокальчику?..

— Нет, не сейчас, — с той же деловой сухостью ответил Оже. — Дело слишком серьезно...

После этого наступило молчание. Гаш вспомнил слова министра, сказанные по телефону: «Я тут не один». Где же остальные? Ненужные мысли, ненужные и глупые приходили на ум, отделаться от них было нельзя. «Как слаб, как беспомощен и жалок в своей беспомощности человек, — думал Гаш. — В конце концов, все люди — от вождя и монарха и до трубочиста и ассенизатора — все люди одинаковы. Тонкая как бумага кожица покрывает тело. А само тело? Какое-то мясцо, какие-то косточки и хрящи, какая-то требуха, какая-то белая масса в черепушке, именуемой головой... Ударь молотком, простым молотком ценой в полуярика, и нет человека...» Мысль, как сказано, была глупа и не нужна. «Но ведь я великий, — доказывал он себе. — Я — Гаш и предо мной сидит жом министр, который защищает мои интересы. Ведь только на днях Оже головой ручался за мою безопасность. А разве министерство тайной полиции не для того существует, чтобы меня защищать?»

 

Он напряг все свои духовные силы, чтобы поверить в эти доказательства. Он даже внешне изменился — приосанился, важно оглянулся, нетерпеливо постучал пальцами, как бы говоря — «Ну-ка, приступи, я жду, я не к теще в гости приехал, изволь докладывать».

И — то ли напряжение великого передалось министру, то ли паузе пришел естественный конец — Оже начал свой доклад.

Начал он со стороны.

— Произошли слишком большие события, — сказал он, — слишком большие дела, чтобы я единолично мог их решить. Именно вы, великий, а не девятка, должны сказать свое решающее слово...

— Что такое? — насторожившись, спросил Гаш. На душе стало чуть легче — Оже говорил с ним подобающим тоном. «Да и как еще он может и смеет со мной говорить?» — ободрившись, расставшись со страхом, спросил себя великий.

— Но, прежде всего вопрос, — как бы не слушая Гаша и незаметно перейдя на «ты» продолжал Оже. — Доверяешь ли ты мне до конца, до самой последней — распоследней точечки?

Шансы Гаша все поднимались и поднимались, страх и подозрения окончательно испарились.

— Я не считаю нужным отвечать на твой вопрос, — с важным видом сказал Гаш. — Какие тебе еще нужны заверения?

Таково было вступление. После этого Оже спросил:

— Скажи, пожалуйста, ты никаких писем не получал за последнее время?

— Я получаю уйму писем.

— Я имею в виду от военных и некоторых гражданских лиц,— пояснил Оже. — Письма-сообщения, письма-предупреждения? Например, от всеми уважаемого и верного сына народа полковника Бра, от доблестного воина поручика Тиц и других, не менее почтенных и уважаемых, а главное до конца преданных и проверенных работников армии? Еще я говорю о цивильных людях — мужчинах и женщинах — которые добровольно стоят на страже и бдительно охраняют наши интересы. Я говорю по-простецки, ибо я прямой человек и солдат, ноты, надеюсь, меня понял. Были или не были такие письма?

 

«Так вот о чем он говорит!» — Точно гора свалилась с плеч Гаша, и, улыбаясь, он ответил:

— Да, помнится, были такие письма, но я не придал им значения...

— Не придал значения?! — Оже всплеснул руками. — И это говоришь ты, великий!

Министр умолк, ему не хватило слов. Он сокрушенно покачал головой — тоже молча. Он явно был удручен, и в эту минуту Гаш пожалел его.

Немного успокоившись, Оже позвонил. Из внутренней, похожей на шкаф двери, появился адъютант.

— Попросите поручика Тица.

— Слушаюсь.

Вошел поручик. Увидев Гаша, он тщательно отчеканил несколько слов, произнес нечто вроде — «Здравия желаю, гражданин великий Гаш» и остановился в почтительной позе. Вид его был ужасен: рваная, вся в грязи, одежда, запятнанные грязью сапоги. Голова его была забинтована.

— Докладывайте, — сказал ему Оже.

Поручик стал докладывать, и чем больше говорил, тем все глуше билось сердце Гаша. Со всех сторон к столице стягивались войска. Специальные политработники, присланные из центра, открыто призывали войска к восстанию и провозглашали здравицу в честь тройки...

— Какой тройки? — воскликнул Оже, а за ним и Гаш.

— Ува, Вэр, Рош, — как по команде ответил поручик.

— Не может быть! — с трагизмом в голосе сказал Оже. На несколько секунд поручик почтительно умолк, затем продолжал:

— Стянутые к столице полки находятся под особым надзором. Отпуска прекращены. Под страхом смертной казни решительно всем запрещено отлучаться. А с той минуты, как нам вручили приказ о наступлении...

— Какой приказ? — дрожащим голосом воскликнул Гаш. На этот раз он воскликнул в единственном числе — Оже, как говорится, весь был внимание, ему некогда было восклицать.

— С величайшим трудом и риском для жизни я бежал в столицу, — рассказывал поручик. — За мной была погоня, так что мне пришлось даже отстреливаться.

 

После этих слов он вытащил из кармана пилотку. Пилотка, в самом деле, была прострелена в трех местах

— Вы сказали о приказе, — строго, точно сомневаясь в достоверности этих слов, произнес Оже. — Можете ли вы доказать, что такой приказ действительно отдан?

— Могу, — ответил военный и полез в боковой карман. — Вот он.

Оже просмотрел приказ и отдал его Гашу. Сомнений не могло быть. Великому был хорошо знаком стиль военного министра, его подпись. Как ни был потрясен Гаш, он, читая приказ, посмотрел на часы. Ровно через восемь часов мятежные войска должны были вступить в столицу и захватить ее.

Потрясение не помешало великому представить себе, что именно произойдет с ним лично. И мысленным взором он видел свое тело на площади... Бездыханное, растерзанное, оно было выставлено для обозрения жадной толпы. Нет, тут уж не удастся улизнуть, рассказать взбунтовавшимся солдатам историю с актером, которого заставили... Эту историю Ува, Вэр и Рош знают не хуже его, они, как говорится, используют на все сто и используют против него, Гаша. Самозванец! А с самозванцем известно как поступают...

— Так как же? — то ли обращаясь к поручику, то ли к Оже, то ли к тому и другому одновременно, спросил Гаш.

Оже показал ему глазами на поручика, и волей-неволей великому пришлось умолкнуть.

— Можете идти, — сказал Оже.

И не успел поручик скрыться, как совсем неподобающим голосом — пискливым каким-то и дрожащим — Гаш спросил:

— Так что же нам делать?

Оже не ответил. Он был на высоте, он оценивал ситуацию с присущей ему объективностью. Никакой вопрос не мог его отвлечь от выяснения истины.

Он вновь позвонил, и вновь, когда из шкафообразной двери появился адъютант, сказал:

— Позовите гражданку Аик!

Эта женщина, подлинное дитя природы, втащила в кабинет объемистый мешок. Она тащила его с трудом, а в дверях застряла, так что сзади пришлось ее протолкнуть. Очутившись в кабинете, она развязала мешок, бечевку взяла в зубы,

 

обеими руками ухватилась за низ мешка и изо всех сил стала его трясти. Посыпались кредитки, поток кредиток, образовавший горку.

— Вот, — с облегчением вздохнув, сказала она, и отбросила к столу пустой мешок. — Вот они тут все!

— Откуда столько денег? — изумился Гаш.

— Солдатам сказали, что с завтрашнего дня кредитки принимать не будут и, как только восставшие войдут в столицу, бумажные деньги заменят другими. В то же время, чтобы подорвать финансовую мощь республики солдатам выдали большое количество «старых» денег. В связи с этим цены тотчас же полетели вверх. Достаточно сказать, что мешок кредиток Аик получила за черный каравай, горсть соли и небольшой кусок сала.

— Так что же нам делать? — едва дослушав рассказ селянки, воскликнул Гаш. Оже выразительно посмотрел на великого, потом, вращая глазами, перевел взор на женщину.

— Можете идти, — сказал он ей. А когда Аик нагнулась, чтобы собрать бумажки и набить ими мешок, добавил: — Не беспокойтесь, вам выдадут другие деньги.

— Следующий, — сказал он секретарю.

— Погоди, — пытался его урезонить Гаш. — Нам надо немедленно...

— Никаких скоропалительных решений, — возразил Оже.— Подлинная истина превыше всего.

— Но мы можем опоздать, — взмолился великий. Он весь трясся от страха.

— Ничего не значит, — продолжал Оже. — Следующий! И вновь потянулись свидетели, соучастники, очевидцы.

Их было много, каждый из них говорил долго, подробно. Один говорил о главном зачинщике восстания Ува, другой о Вэре, третий о министре полиции Роше. Одни передавали устные распоряжения заговорщиков, другие показывали документы, приказы, точные записи. Был даже один — он назвал себя пятым техническим секретарем Бэра — который представил снимок. На снимке были изображены Вэр и его супруга, они сидели на кровати, женщина стягивала чулки, сам финансист был в длинной ночной рубашке. По всему было видно, что они беседовали... О чем? Преданному респуб-

 

лике пятому секретарю удалось не только тайно сфотографировать заговорщика, но и записать его беседу с подругой жизни.

Беседа касалась великого, и велась в таких выражениях, что Оже остановил секретаря.

— Довольно, — сказал он.

— Боже мой, но что же делать? — не обращая внимания на присутствие постороннего, неистово кричал Гаш.

— Погоди, мы должны принять еще шестнадцать свидетелей.

— Но мы пропа...

— Следующий, — скомандовал Оже.

Ничего нельзя было поделать с этим простым солдатом, как называл себя министр тайной полиции. Это, в сущности, был вол, который упрямо шел под смертельный удар дубинки. Это был субъект с психологией самоубийцы. «Но при чем здесь я?» — в ужасе спрашивал себя Гаш. Пришлось, однако, терпеть.

Свидетельские показания людей жгли его, он был шашлыком, который жарили на медленном огне. Гаш сам придумал это сравнение, и, несмотря на всю неэтичность, мы приводим его.

А когда шестнадцатый бросил свою последнюю вязанку хвороста и у бедного Гаша слиплись губы и в полном изнеможении он полулежал в кресле, Оже сказал:

— А теперь посовещаемся.

— Какое еще может быть совещание? — едва выдавил из себя Гаш.

— Мы — коллектив, — напомнил министр тайной полиции. — Мы коллектив, и все вопросы должны решать коллегиально.

«Нет, он окончательно и безнадежно спятил», — подумал Гаш. После минутного молчания Оже продолжал:

— Не забудем, что большинство девятки честно служит республике. Вот их то мы и соберем. Я имею в виду шесть граждан из девяти.

Спорить с этой тупицей, доказывать ему, что полки и дивизии находятся на подступах к столице, было бессмысленно. Министр принадлежал, видимо, к той породе людей,

 

которая бреется за десять минут до казни и, взойдя на эшафот, провозглашает лозунги в назидание потомству...

Классическое определение. Гаш изумлен

 

Нет надобности в такой напряженный момент подробно описывать совещание шестерки и излишне нервировать читателей. Ограничимся лишь несколькими черточками.

За полчаса до начала совещания к резиденции подъехал... кто бы вы подумали? Незваный Ува! Легко себе представить состояние Гаша, когда ему доложили, что главный заговорщик настаивает на приеме.

К чести великого скажем, что, во-первых, он предложил начальнику охраны резиденции быть начеку и, в случае чего, прибегнуть к оружию. Во-вторых, он пригласил Мэма присутствовать на приеме.

Ува не вошел — вбежал в кабинет. При этом военный министр так искусно, так естественно и просто играл свою коварную роль, что Гаш не без зависти признал его незаурядный талант. Ни по одному движению Ува нельзя было понять, какие чудовищно-преступные мысли копошатся в его голове. Единственное, что по его словам возмущало и волновало его, был сыск. За ним, как он уверял, по-прежнему следили, и по-прежнему поведение тайной полиции возмущало его.

Видя перед собой такое двуличие и такую тонкую игру, Гаш вспомнил теорию Натса. Играть — так играть, и он сказал военному министру, что переговорил с Оже, и что тот принял надлежащие меры. Дело в том, что сотрудники министерства тайной полиции действуют по инерции — министр Оже тут ни при чем. Агентура будет наказана и вновь — уже окончательно — расформирована. Наиболее ретивые будут арестованы и отданы под суд.

— То-то же, — сказал кривобокий лицемер. — Значит, я могу не беспокоиться?

— Вполне, — ответил Гаш и, обращаясь к Мэму, сказал: — Продолжим наши занятия.

Намек был понят, и военный министр удалился. После ухода Ува не прошло и пяти минут, как члены девятки, которых было теперь лишь шесть, начали собираться.

 

Первым, как и следовало ожидать, явился Гак. Он без предупреждения вошел в приемную Гаша и спросил:

— Что-нибудь важное? Или я могу не присутствовать? Дела, знаешь, дела, совсем я замучился.

— Нет, ваше присутствие обязательно, — сказал Гаш и неожиданно для себя добавил: — У меня к тебе просьба... Очень у нас народ любит тянуть, заседать, преть, без конца брать слово. Прошу тебя со своей стороны сделать всё, чтобы ускорить заседание, это очень важно.

— Можешь не сомневаться, — ответил Гак. — Минута. Нет — секунда!

И ненужно добавил:

— Я всегда на страже твоих интересов!

Вначале он и впрямь действовал быстро и решительно. Десять раз он прерывал докладчика (это был Оже), поторапливал его. А как только министр тайной полиции кончил, Гак произнес исторические слова, которые, впрочем, потом приписал Гашу и так долго клялся и уверял, что классическое это определение сделано Гашем, что, в конце концов, сам великий поверил ему. Слова эти гласили:

— Враги народа!

Долго ли Гак думал над этими словами? Родились ли они в тиши ночной или, наоборот, во время шумной и трудной государственной работы? Один Бог ведает, когда и как рождаются гениальные идеи, замечательные мысли и крылатые слова. Рассказывают, что по саду на планете Земля бродил как-то незавидный по внешности человечек. Была осень, яблоки созрели и одно из них, падая, хлопнуло по лысине человечка. Маловажное событие, неправда ли? Но из этого события человек сделал невероятное и далеко идущее заключение, он открыл какой-то закон, прослыл знаменитым, и его портреты стали вывешивать во всех научных и учебных заведениях. Сложен мир, необычайно сложна жизнь, и никто не знает, что важно и что не важно.

* * *

 

Как только Оже закончил свой доклад и, глянув на часы, заявил, что через четыре часа и восемь минут столица может быть захвачена армией заговорщиков, слово, как сказано, взял Гак.

 

— Будем называть вещи своими именами, — начал он. Гак говорил тихо, как говорит потрясенный горем человек у гроба дорогого, но — увы! — навсегда ушедшего из жизни друга. Но с каждым словом голос его звенел все громче, все убедительней, а под конец и вовсе гудел как иерихонская труба, — некогда от звука таких труб рухнули неприступные стены города на планете Земля. — Перед нами заговор преступников, заговор врагов народа, извергов, негодяев, потерявших честь и совесть. Нельзя сомневаться — и мы отнюдь не сомневаемся — что враги народа являются платными агентами иностранных государств, подлыми наймитами чужеземцев...

Гаш ерзал на своем кресле. Гак любил краснобайствовать, и когда он входил в раж, его трудно было остановить. Великий посмотрел на часы и обмер. Ведь если дело так пойдет, то говорунов накроют в самой резиденции... Он постучал карандашом по графину.

— Вопрос ясен, — прервав оратора, сказал он. — Нам нельзя медлить. Что вы предлагаете? Ясно и конкретно! Конкретно и ясно! Дорога каждая секунда!

Сказав это, он посмотрел на Гака такими глазами, что даже завзятый краснобай прочел в его взоре следующее:

«Дорогой друг, жизнь, несмотря на все мерзости и пакости, терпима. Почему ты избрал такой несносный вид смерти? Мятежники ворвутся в резиденцию и растерзают нас за милую душу... Кончай, кончай, кончай!»

— Да, дорога каждая секунда, — подхватил оратор и даже по поводу этой дорогой секунды произнес несколько сот слов. Потом он сказал: — Я предлагаю тройку исключить из девятки и допросить их...

Гаш вновь прервал его.

— Еще неизвестно, кто кого исключит — шестерка тройку или тройка шестерку. Знает ли гражданин Гак, что войска мятежников находятся у ворот столицы?

Но Гак разошелся, он не только забыл о своем обещании — уложиться в минуту, даже в секунду, — он забыл, где находится и с кем говорит.

— А известно ли моему почтенному оппоненту, что, согласно нашему учению, мы, то есть силы прогресса и революции, непобедимы и никакой враг нам не страшен?

 

Он хотел процитировать несколько мест из высказываний Клива, подтверждающих эти его слова, но тут — неизвестно почему — умолк и даже насупился.

— При одном условии, лишь при одном условии, — взяв слово, заметил Оже. — Мы действительно непобедимы, если не зеваем. А как только мы начинаем зевать... Но на страх врагам мы зевать не будем!

Сказав так, он достал карту, развернул ее и стал докладывать. Войска мятежников будут остановлены войсками тайной полиции. Главари марша — враги народа — будут арестованы. Все это произойдет через несколько минут... Войсками тайной полиции командуют верные и талантливые командиры. Верховное командование он, Оже, берет на себя.

— И я не вернусь в столицу без победы! — воскликнул он, побурев от решимости, и стукнул кулаком по столу.

Это были настоящие слова — слова мужа — и Гаш хотел, было объявить заседание закрытым. Однако, в этот суматошный, полный тревог и недоумений день, ему суждено было — и не в шутку — изумиться.

— Одну минуточку, — поднявшись, сказал Гак. — Одну, одну минуточку. Прежде чем разойтись, мы должны немедленно пополнить образовавшийся в республике... как бы это выразиться точнее... урон. Отныне у нас отсутствует военный министр, министр явной полиции и министр по делам налогов... Есть ли предложение по этому вопросу?

Немедленно пополнить? Предложение? Крайнее возбуждение не помешало Гашу удивиться, как так — немедленно пополнить? Нужны три специалиста, их следует искать и искать. Это должны быть не только до конца верные республике люди — это должны быть крупные теоретики и практики своего дела. Шутка ли — военный министр, глава армии, флота, авиации? А министр явной полиции? А финансист, в руках которого находится мошна республики? Гак явно перестарался.

— Это успеется, — произнес великий. — Об этом надо хорошенько подумать. — И он приподнялся; своим движением давая понять, что заседание считает оконченным.

Но как ни странно, сумбурные слова Гака были поддержаны и другими участниками заседания.

 

— Позвольте, позвольте, — сказал Мэм. — Откладывать назначение мы не можем ни на минуту, это противоречит нашим традициям. Вспомним хотя бы один случай, который я не хочу назвать... В ту же ночь мы приняли решение, и правильно сделали...

Все — и великий Гаш в том числе — поняли о каком случае говорит Мэм и какое решение он имеет в виду...

— У меня есть предложение, — сказал Оле.— Я предлагаю пойти по линии совместительства. Таким образом, наша шестерка явится как бы полноценной девяткой.

— Я предлагаю по совместительству гражданина Гака назначить военным министром, гражданина Оже — министром явной полиции. Я только не знаю, кого назначить министром по делам налогов...

Он еще говорил, когда Оже поднял руку.

— Через несколько минут я отправляюсь в бой, — сказал он, — мои слова, быть может, являются предсмертными. Дело девяти — принять или не принять предложение нашего друга Олса. Я лишь хочу предложить единственно правильную кандидатуру министра по делам налогов, я имею в виду гражданина Олса.

Гаш пощупал голову — она пылала — и незаметно для окружающих ущипнул себя. Нет, он не спал, не бредил, все это происходило наяву. Люди шли на верную гибель, они брались, они брались за незнакомое им дело, они, не догадываясь об этом, собирались столкнуть Уяр в бездонную пропасть.

— Позвольте, — слабым голосом возразил он. — В ответственный момент я хочу чистосердечно высказать свое недоумение. Я очень уважаю и ценю как Гака, так и Оже и Олса. Они — заслуженные и верные граждане. Но, как мне известно, Гак никогда не был военным специалистом, как Олс — финансистом. Ведь при всем желании они не смогут справиться...

Он умолк — его прервали.

— А теория? — раздались голоса. — А всепобеждающая теория нашего великого учения?

Вредный Мэм пошел еще дальше, он позволил себе сделать такой намек:

— Мы знаем более высокий пост, который занял...

 

Ноги Гаша подкосились, обессиленный, он опустился на свое место. Впрочем, фразу Мэм не закончил.

— Голосуй, голосуй, — сказал Гашу Оже. — Мне некогда, мне нужно немедленно отправиться на фронт.

И Гаш подчинился, — могли он еще противиться?

Каким-то особым — нутряным голосом он сказал — «ставлю на голосование» — и поспешил поднять руку.

Он ничего не видел — так были затуманены его глаза. Он только слышал слово, которое воскликнула вся девятка, ставшая шестеркой и отныне являвшаяся, как бы девяткой:

— Единогласно!

Победа! Победа!

 

В жизни бывают моменты, когда малоприятные люди, а иногда и просто неприятные кажутся вам симпатичными и вы — пусть на некоторое время — готовы им простить все их прегрешения.

Мы говорим о Мэме.

Мэм был неприятен Гашу. До сих пор — а ведь прошли недели и месяцы — великий не мог забыть тот злополучный момент, когда член девятки набросил на его запястья наручники. При виде Мэма он ощущал, как стальные браслеты сдавливают руки. Больше того, стоило Мэму заглянуть в приемную, как, незаметно для него, незаметно порой и для самого себя, Гаш прятал руки под стол. Он доказывал себе, что к той злополучной ночи нет и не может быть возврата, он — властелин, он — великий. Но ведь доказательства плохо действуют, когда властвует инстинкт!

И вот наступил чрезвычайный момент, и Гаш почувствовал нечто вроде доверия и привязанности к Мэму.

После заседания Гаш и Мэм остались вдвоем, и не только в резиденции, но и во всем мире. Что происходило за стенами резиденции? Справился ли Оже и его войска с задачей? Пан или пропал? Быть или не быть? Истомившись до крайней степени, Гаш попробовал было позвонить Бэру... Да, он рискнул позвонить Вэру. Если один из тройки заговорщиков у себя дома или в своем кабинете, значит карта бита, наступал конец. Он протянул руку к телефонной трубке, и тут оказалось, что рука, если можно так выразиться, имеет свою

 

собственную волю, она не хочет прикоснуться к трубке. Пришлось и побороться с нею, и провести разъяснительную работу. А когда, наконец, рука подчинилась великому, выяснилось, что личный его телефон не работает. Не захватили ли мятежники телефонную станцию? Гаш икнул, он открыл рот, его чуть не вырвало. Он позвонил и не услышал звонка. Тогда он бросился в кабинет Мэма.

Как ни в чем не бывало Мэм занимался государственными делами.

— Мэм, — сказал Гаш. — У меня испорчен телефон...

— Вот как, — ответил Мэм. — Я сейчас распоряжусь, чтобы монтер починил.

Нет, этих людей нельзя было выдержать, какая-то тупость охраняла их от всяких волнений.

— Пожалуйста, Мэм, — сказал Гаш, — я прошу вас информировать меня о всех делах. Лично. Пока починят телефон, пока то да се...

— Что же, можно, — не то, что спокойно — меланхолически ответил Мэм.

— И почаще...

— Хоть каждую минуту, — тотчас же ответил Мэм.

Аккуратный работник, он оказался и аккуратным информатором. Вселяя уверенность в Гаша, гася его волнение, он и в самом деле чуть не ежеминутно информировал великого. Первое его сообщение было кратко, речь шла об аресте Вэра. С телеграфной четкостью, экономя каждое слово, он сообщил об аресте финансиста. Никаких подробностей — Бэр задержан и доставлен в министерство тайной полиции. Так же краток был отчет об аресте министра явной полиции. Несмотря на свой пост, Рош и пикнуть не успел, а уж о сопротивлении и говорить нечего. Зато весть о борьбе Ува могла занять не один столбец в отделе «Происшествия». Подручные военного министра открыли огонь из восьми пулеметов, они были готовы к сражению и во всеоружии встретили агентов тайной полиции. Началось сражение с переменным успехом. Шаг за шагом отборные и верные солдаты министерства тайной полиции приближались к цитадели мятежника? В борьбе с врагами народа слились воедино отвага и хитрость. Переодевшись, десять смельчаков пробрались в министер-

 

ство, подавили огонь и обезоружили коварного Ува в тот момент, когда, чувствуя неминуемую гибель, военный министр пытался покончить самоубийством. Пятнадцать мотоциклистов сопровождали «черный ворон», в котором Ува отвезли в министерство тайной полиции. Сзади и спереди следовали танки.

Так было покончено с заговорщиками в столице. Тем временем шли сражения за пределами столицы. Начальник штаба Оже сообщал о них часто и пунктуально, так же часто и пунктуально докладывал великому Мэм. Враг кровопролития, Оже действовал не только и не столько принуждением, сколько убеждением. В мятежные полки были посланы талантливые и красноречивые ораторы, которые с риском для жизни пробрались туда. Таким образом, удалось расколоть восставших на две неравные части и избежать боя с большой кровью. Большая часть мятежников поняла свою ошибку, выдала зачинщиков и поклялась в преданности и верности законной власти. Слепое меньшинство обрекло себя на гибель и постепенно уничтожалось. Сводка следовала за сводкой. Напрягая слух, Гаш прислушивался к тишине. Любой гул он готов был принят за грохот орудий. Трудно сказать, выдержало ли его сердце, если бы он услыхал шум сражений. К счастью, бои шли вдали от города, и в этом было хоть небольшое, но — утешение. Утешали и сводки, и поистине героическое спокойствие Оже. В самый трудный момент он прислал с фельдъегерем список офицеров и солдат, отважно дерущихся с восставшими. «Я прошу великого присвоить этим молодцам звания «Героя Уяра», — писал министр двух полиций. Мэм принес список и развернул его перед великим.

Нашел время, нечего сказать, — подумал Гаш. Но он ничего не сказал. Он макнул перо, чтобы подписать список. Мэм остановил его.

— Я вижу, — заметил он, — что из лишней скромности Оже не включил себя в этот список. Не полагаете ли вы, гражданин Гаш, что главнокомандующему также надо присвоить звание Героя?

Мэм был прав. Гаш пожалел лишь, что сам не догадался выдвинуть это предложение.

— И орденом надо его наградить, — сказал великий.

 

— Да, это не мешает, — тотчас же согласился Мэм. Сейчас Мэм был мил и покладист, и Гаш готов был ему простить все обиды... Да и существовали ли они? Судьба сковала их одной цепью. Гаш посмотрел на члена девятки, и, нечто вроде чувства близости шевельнулось в его сердце. «А не наградить ли и Мэма боевым орденом? — подумал он.

— Сейчас, пожалуй, неудобно, а вообще, когда кончится вся эта кутерьма, надо будет его наградить. И всю шестерку, даже назойливого Гака, черт с ним».

Между тем сводки продолжали поступать. Оже сражался как лев, он окружал мятежников, брал их в плен, разъяснял им их заблуждения, и они сразу переходили на сторону государства и сами теснили остатки бунтарей. Отщепенцев становилось все меньше и меньше. Наконец, после получасового молчания, когда Гаш вновь стал беспокоиться, в резиденцию прибыл сам Оже. От него пахло ветром, пылью, порохом, он весь был закопчен. Силы оставили его, он грохнулся на диван и, прежде чем ответить на вопрос великого — «ну, как?» — попросил бокал перцовки. Он пил как запаленный конь, дышал с трудом и фыркал. Пауза затянулась.

— Ну, как? — еще раз спросил Гаш.

Министр двух полиций сделал последний глоток и глубоко вздохнул.

— Победа, — сказал он. — Победа, победа!

После этих слов и Гаш почувствовал себя победителем и тоже глубоко вздохнул. Разве он не был на краю пропасти и не рисковал жизнью? Разве не его хотели свергнуть, а затем и уничтожить враги народа?

— Победа, — повторил он и весело и легко оглянулся. — Победа, победа! И этот день мы должны отметить подобающим образом!

Лю на высоте

 

Не в наших силах описывать большие торжества, пышные балы и блестящие приемы. Ограничимся лишь упоминанием о том, что в тот же день победа была отмечена в резиденции шумно и весело. Был изысканный стол, грандиозная выпивка, была музыка, и Оже и Гак плясали с таким азартом, что тесемки на кальсонах развязались как у одного,

 

так и у другого, и змеились у их ног. Присутствовала девятка, отныне состоящая из шестерки, присутствовали министры, генералитет, стайка красивых женщин, сластена Ир и неудачливая ее конкурентка — гражданка Олс... Нет, описать такое торжество мы не в силах, и, заявив об этом открыто и чистосердечно, ставим точку.

Но — поставив точку, мы не можем не ответить на законные вопросы, которые — мы чувствуем — возникли у наших читателей:

— А что с арестованной тройкой? Что с Ува, с Рошем, с Бэром? Наш долг — долг летописца уярских событий — ответить на эти вопросы, и потому начинаем несколько издалека.

Читатели, думается нам, помнят, что в свое время вся охрана резиденции — в ее числе и знакомый нам Лю — была переведена на другую работу. Как одного из самых верных и сообразительных работников, Оже взял Лю в свое министерство и, значительно повысив его в чине, назначил следователем по особо важным делам.

На долю Лю выпала почетная и ответственная обязанность вести дело государственных изменников и врагов народа — Ува, Роша и Бэра. Начал Лю с главаря заговорщиков.

Когда Ува с отпоротыми погонами, лампасами и пуговицами ввели в кабинет, следователь Лю сказал:

— Арестованный Ува! Мне поручено вести ваше дело. В ваших интересах говорить всю правду и помочь мне в порученной мне работе. Обращаться ко мне следует так — гражданин следователь или полковник Лю. Садитесь.

Кривоплечий и спесивый Ува не сел. Не глядя на своего следователя, он отчеканил:

— Я — член девятки и лицо неприкосновенное. Арестовать меня никто не имел права. Предлагаю вам немедленно привлечь к ответственности злостных нарушителей порядка, тех безответственных преступников, осмелившихся незаконно посягнуть на мою особу.

Большой Лю усмехнулся.

— Все формальности соблюдены. Ордер на ваш арест подписан верховным прокурором и великим.

Тут Ува не выдержал. Арест, видимо, основательно его потряс.

 

— Погодите, — сказал он. — Дело в том, что великий вовсе не великий...

Об этих словах ему впоследствии пришлось сильно пожалеть. Но это было впоследствии. Лю притворился, что не слышал заявления Ува.

— Садитесь, садитесь, — повторил он. — Приступим к делу. Минут десять заняли пустые и формальные вопросы — где родился, где учился, чем занимались предки — начиная от троюродных дедушек и бабушек и кончая родителями. Какие должности занимал? Какие награды получил? Состав семьи? Подвергался ли раньше арестам и репрессиям? Был ли в иностранных государствах? Имеются ли родственники заграницей? И так дальше и тому подобное.

На некоторые вопросы Ува отвечал с большим достоинством и большой важностью. Не без самодовольства говорил он о том, что его биография напечатана в энциклопедии и во многих справочниках, — там следователь может найти исчерпывающие ответы на ряд его вопросов. Свои должности и награды он перечислял с таким видом и таким тоном, точно хотел уничтожить, испепелить следователя. Но Лю не обращал на это внимания. Склонив немного набок голову, старательно писал, поскрипывая пером. Покончив с писаниной, Лю пошевелил отекшими пальцами и, не повышая голоса, произнес:

А теперь расскажите о своих преступных и антиуяровских делах.

— Что такое? — пренебрежительно и гневно крикнул Ува.

— Значит, вы отказываетесь ответить на мой вопрос? Что же, перейдем к дальнейшему. Вы поручика Тица знаете?

— Кого?

— Поручика Тица.

— Впервые слышу фамилию.

— Так, так. А не помните ли вы приказ, который вы отдали некоторым воинским частям, в том числе и части поручика Тица?

— Все копии моих приказов имеются в делах. Повторяю, никакого Тица я не знаю.

Ува и сам не заметил, как, заявив, что он лицо неприкосновенное и его, члена девятки, не имели право арестовать, он стал давать показания, отвечая на вопросы.

 

— Значит, вы утверждаете, что никакого Тица, как вы выразились, не знаете? — допытывался Лю. Он явно ехидничал, кривил губы.

— Нет, не знаю.

— Так, так, — Следователь помедлил. — Что ж, я отношусь к делу беспристрастно и должен вести его объективно. Мне дорога истина, можете не сомневаться, Ува.

После этих слов он позвонил. Вошел надзиратель.

— Приведите свидетеля Тица.

Поручик был все в той же пыльной и грязной одежде. Войдя, он поздоровался с Лю и даже не посмотрел в сторону Ува.

— Вы знаете бывшего министра и бывшего члена девятки? — спросил Лю.

— Еще бы не знать, — ответил Тиц.

Ува усмехнулся. Стоило ли возражать, стоило ли возмущаться и иметь дело с наглецом и лжесвидетелем? Срезать его было легче легкого. Не было сомнения, что этот — судя по одежде — провинциальный наймит понятия не имеет о том, как выглядит кабинет военного министра.

— Можно задать вопрос? — спросил, наконец, Ува. И, получив утвердительный ответ, произнес:

— Пусть так называемый свидетель скажет, где он имел честь меня видеть?

Прежде чем дать слово поручику, Лю заметил, что всякого рода оскорбления свидетеля он категорически запрещает. Свидетель не так называемый, а обычный, и он не имел честь видеть, а, судя по всему, просто видел... После этого замечания он кивнул Тица и тот ответил:

— Я видел бывшего министра в его кабинете.

Ува потер руки и погладил свой ежик. Зверь, не подозревая, сам лез в западню.

— Тогда я прошу подробно описать, как выглядит мой кабинет, — сказал он. Наглец-поручик переступил с ноги на ногу, однако нисколько не смутился. Он тотчас же с натуралистической точностью стал описывать кабинет Ува.

— А приказ? — оборвав лжесвидетеля, воскликнул Ува. — Где этот мифический приказ?

Поручик слегка поклонился, но не бывшему министру, а следователю. В ту же минуту он достал из кармана бумагу

 

и передал ее Лю. В свою очередь, едва глянув на приказ, следователь вручил его Ува.

— Ч-черт, — прошипел Ува.

Подделка была такого рода, что Ува невольно растерялся. Под приказом о восстании стояла его подпись. Бывший министр даже потрогал ее пальцем, потом потер глаза и зло фыркнул.

— Тонкая работа, — только сказал он.

Но он был смущен, растерян, его кривое плечо несколько раз поднялось и опустилось.

— Вы, может быть, потребуете экспертизу? — поинтересовался Лю. — У нас работает известный графолог, профессор Вач.

— Нет, — оправившись, ответил Ува. — Категорически заявляю, что подобных приказов я не отдавал.

— Но подпись ваша?

— Н-н-нет.

Лю удалил поручика.

— Я думал, что вы поймете серьезность обвинения, и не будете прибегать к мелким и ненужным уловкам, — сказал он.

— Я попр-р-рошу! — рявкнул Ува.

— Просить вам не о чем.

— Мы еще посмотрим!

Это было ненужное восклицание, продиктованное бессилием. Правда, Ува все еще держался, все еще фыркал и опровергал. Так он отверг целиком и полностью показания полковника Бра, селянки и многих других. А когда поток свидетелей иссяк, Лю спросил:

— Значит, вы все категорически отрицаете?

— Все категорически отрицаю.

— Значит, вы невинны, как агнец?

Вопрос Ува не понравился, так мог спросить только скоморох или наглец. Но Ува был возбужден, и ему хотелось как можно скорее покончить с этой жалкой комедией, разоблачить подлецов и выйти на волю.

— Да, невинен, как агнец, — сказал он.

Это были последние слова, которое, он произнес по своей воле и по своему разуму. Лю нажал кнопку, и в кабинет еле-

 

дователя вошли пять великанов с кулаками величиной с голову пятилетнего ребенка.

* * *

 

— Признаете ли вы себя виновным? — спросил через восемь дней следователь Лю бывшего министра Ува. Виду министра был весьма странный. Свои показания он почему-то давал лежа и несвойственным ему тихим голосом. Говорил он односложно.

— Да.

— Вы возглавили заговор?

— Да.

— Вы восстали против правительства?

— Да.

— Вы состояли агентом пяти иностранных разведок?

— Да, да, да.

Полностью были разоблачены и признали свою вину другие члены преступной тройки — Вэр и Рош. Все трое просили самой строгой кары, настаивали на расстреле.

Их просьба была удовлетворена.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

Да, человек может перековаться

 

В одной из стран земного шара литераторы долгое время изображали людей, которых эпоха перековывала. Нытик и маловер, щуря глаза и кривя губы, он скептически смотрел на все реформы и преобразования и высказывался в том смысле, что, мол, жизнь — наивная и даже глупая шутка, ничего путного ждать от нее не приходится. Между тем, железная действительность незаметно и исподволь подсекала гнилые корни маловера, лечила его сердце и душу, налаживала его психику. По атому, по микродоле новое выталкивало старое, затхлое, отжившее. Это был длительный процесс, он начинался на первых страницах романа и, постепенно нарастая, доходил до апогея! Бывший нытик перековывался. Под конец, читатель видел перед собой несгибаемого молодца, нового человека, который с высоты своего величия плевать хотел на все старое, гнилое, и ходом истории обреченное на слом.

Но старательно изображая такого человека, переиначивая его в колбе своего творчества, литератор нет-нет, а задумывался. Черт его поймет до конца, героя — действительно ли он перековался? Быть может, перековка произошла временная, скажем на недельку, на месяц, на год? А потом, под влиянием все той же сложной жизни он опять начал щурить глаза и кривить губы?

Разумеется, все эти мучительные сомнения литераторы тщательно скрывали от своего читателя, неразрешимые вопросы они задавали себе наедине, или, в лучшем случае, во избежание неприятностей и осложнений, обсуждали их в тесном и узком кругу своих же братьев-писателей.

 

В горячих, тайных дискуссиях вопрос, когда от него отбрасывали все частное и мелкое, ставился так: может ли человек перековаться? В этом стерильно чистом виде мы также можем принять участие в дискуссии и, на основании своего опыта, ответить прямо и решительно: да, человек может перековаться.

Говоря об опыте, мы имеем в виду героя нашего повествования — великого Гаша.

Было время, когда о государственных делах и государственных людях, он не то, что высказывался — даже думал в возвышенных тонах. В детстве и юности будущий актер с увлечением прочел серию книжечек под общим заголовком «Жизнь замечательных людей». «Избранники человечества», «могучие личности», «великие мыслители», «люди с чувством высокого», «высший разум», — этими и подобными выражениями пестрела «Жизнь замечательных людей». С большим уважением и подъемом говорилось в книжечках и о народе, из недр которого вышли люди мировой славы и доблести. Народ — вот кто выдвигал своих вождей и представителей. Народ их боготворил, когда они творили добро, и народ же их свергал, выбрасывал вон, а иногда и распинал, когда они шли вразрез с его идеями, мыслями и интересами.

Сильно повлияла на мировоззрение Гаша и теория Натса, его рассуждения об истинном таланте, о чувстве правды и веры. К великому человеку в любой области строгий и требовательный Натс предъявлял добрую сотню «надо». Надо быть таким, надо быть сяким, надо быть этаким, и твердым как алмаз, и чистым как капля росы, и высоким как величайшая гора, и добрым, и милостивым, и благородным... Чем больше актер думал о высказываниях учителя, и узкую и неудобную одежду, скроенную из всех этих «надо» пытался напялить на свою особу, тем больше убеждался, что многого, очень многого ему не хватает и, пожалуй, никогда не хватит. Убеждение ненадолго обескуражило его. Скоро он пришел к выводу, который сформулировал в двух словах — «каждому — свое». Да, каждому свое, и, как говорится, выше носа никогда не прыгнешь.

С этим духовным багажом он переступил порог резиденции и неожиданно стал Гашем. Немало времени, несколько

 

мучительных дней и недель прошло с тех пор, и вот постепенно и очень медленно старый багаж все больше ветшал и улетучивался. Одновременно шел другой процесс — накапливание нового житейского материала. Оба эти процесса дали нам право в самом названии этой главы заявить:

— Да, человек может перековаться!

Напомним кое-что из прошлого.

Читатель, думается нам, не забыл, с каким волнением и страхом, а потом с надеждой и желанием великий Гаш ждал народного возмущения после принятия закона о новом налоге. Не может быть, рассуждал он, чтобы народ добровольно и охотно набросил петлю на шею, с легкостью участвовал в собственной гибели. А что увеличенный налог ведет к разорению и гибели, Гаш не сомневался. И волнуясь, а потом, остервенев, злорадствуя, он ждал конца. Шум автомашин за стенами резиденции он готов был принять за шум восставшей толпы. Но народ не только молчал, народ, как он, в конце концов, убедился из полученных писем, умел государственно мыслить и с энтузиазмом и безграничной радостью встретил новый закон. Министр и член девятки, гнувший палку в одну сторону — начал ее гнуть в другую сторону. Одна единственно верная теория о малом налоге была заменена другой — противоположной — и тоже единственно верной теорией о большом налоге. И если подлец Вэр присоединился к другим подлецам-мятежникам, то только потому, что хотел захватить власть в свои руки, господствовать над Уяром.

Теперь, после того, как возмутители спокойствия были казнены, Гаш долго и много размышлял о людях, самим роком призванных к власти.

Ничего нет удивительного, что министр тайной полиции стал одновременно министром явной полиции, — так, примерно размышлял великий Гаш. — Но вот Гак. Долгие годы Гак ведал транспортом, наблюдал за торговлей и промышленностью. В этих делах он разбирался довольно тонко и, что называется, специализировался. Это не помешало ему по совместительству возглавить теперь военное министерство. «Вы что — шутите, смеетесь над самим собой», — хотел спросить Гаш, когда такое предложение было внесено на рассмот-

 

рение шестерки. Военный министр, подумать только! Ува оказался предателем — верно. Но Ува с малых лет посвятил себя военному делу, он учился в корпусе, потом в специальной школе, потом в трех академиях и даже под вымышленной фамилией странствовал заграницей. От одних непонятных слов и терминов у Гаша начинала болеть голова, когда он пытался хоть бегло прочесть бумаги военного министерства, которые подписывал. Глупо было сомневаться в том, что в военных делах и Гак чистейший профан. Чтобы лишний раз удостовериться в своей правоте, Гаш на второй день после подавления мятежа попросил у Мэма анкету Гака. Так и есть, Гак никакого отношения к военному делу не имел и даже на вопрос — «проходил ли в школе всеобщее военное обучение?» отвечал «нет».

«Он что — с ума сошел?» — хотел спросить у Мэма Гаш и с большим трудом воздержался. Он недолюбливал Гака и с нетерпением и злорадством ждал того момента, когда этот выскочка и самохвал сядет в калошу.

То ли Мэм догадался о его тайной надежде, то ли по другим причинам, только через десять дней после наступившего затишья член шестерки как-то предложил Гашу:

— А почему бы нам на одном из ближайших заседаний не поставить доклад Гака о делах военного министерства?

— Идея, — тотчас же заметил Гаш. — Замечательная идея!

Ему представилось, что Мэм возрадовался, покраснел от удовольствия и даже подмигнул, и он добавил:

— Давайте не откладывать. На первое же заседание поставьте его доклад.

— Но ведь заседание у нас завтра, — сказал Мэм.

— Тем лучше, очень хорошо! Вечером пошлите ему повестку.

Гаш злорадствовал. К концу дня Гак, по своему обыкновению пришел в приемную поболтать! Здесь — и тоже по обыкновению, он задержался, а затем вместе с Гашем отправился в его апартаменты. Впрочем, на этот раз Гаш — чего никогда раньше не было — сам пригласил его к себе. Больше того, он долго и настоятельно поил его всеми возможными напитками. А когда, осоловев, Гак, наконец, сказал — «Ну, я пойду, хочу, хе-хе, оставить тебя в полном одиночестве», Гаш

 

заупрямился. «Нет и нет, — сказал великий. — Ты мне не мешаешь, сегодня я не нуждаюсь в одиночестве, пожалуйста, сиди, прошу тебя, до полуночи».

И Гак в самом деле остался до полуночи. Он был пьян и позволял себе вольности. Язык его заплетался. «На правах родственника» — начинал он и тут же забывал о начатом, и опять и опять, не доводя мысль до конца, лепетал — «На правах родственника»... Гаш молча подливал ему или хлопал ею по плечу. «Ладно, ладно, — думал он. — Ты тут сиди, пей и разглагольствуй. Приедешь домой... Что такое? А вот что — дома ждет тебя повесточка — извольте завтра докладывать о делах военного министерства. Черта лысого успеешь подготовиться — где там! — и будешь ты молоть всякую чепуху. Будет, будет тебе — «на правах родственника».

Но на следующий день оказалось, что великий Гаш ошибся — и жестоко. Ни черточки смущения не видно было на лице военного министра. С видом человека хорошо знающего всё, что ему надлежит знать, он разложил бумаги, победно оглянулся, самодовольно крякнул и начал молоть. Но не чепуху, нет. Он сыпал цитатами, приводил высказывания прославленных полководцев не только Уяра, но и стран других планет. Остро и без жалости критиковал он своего предшественника. Он приводил место из сочинений Елива и тут же указывал с каким пренебрежением, с каким преступным легкомыслием Ува относился к трудам теоретика и учителя.

«Теперь мы знаем, что делал он это вполне сознательно», — ввернул Гак, и его ближайший дружок Олс закивал, а, глядя на Олса, стали кивать и другие. Покончив с далеким и недалеким прошлым, он перешел к сегодняшнему дню и сделал ряд предложений. Так он предложил изменить покрой солдатской и офицерской одежды и поясные бляхи из латуни заменить медными бляхами.

— Это абсолютно правильный шаг, — прервал его Оже. — Я сам собираюсь ввести медные бляхи.

Гаш рассеянно слушал военного министра и ободрительные реплики членов шестерки. Одна упрямая мысль занимала его: «Что же он лучше, способнее меня. Выходит, я дерьмо, а он и впрямь государственный деятель, большой человек?»

 

Мысль не только распирала голову — она перебралась в пищевод и поднималась выше — вот сдавит горло, задушит. А так как долго оставаться в положение дерьма он не мог и не желал, то, в конце концов, ответил на вопрос отрицательно. «Нет! — ответил он, — нет и нет. Я никак, нисколько не хуже его. С какой стати? И если он государственный человек, то я тоже государственный человек. Факт остается фактом, я поставлен во главе государства, и я стою...»

Эта мысль, робкая в начале заседания, к концу оформилась. Он был отходчив, великий Гаш, отходчив и незлобив. Он даже в эти часы заседания, в особенности же к концу, забыл свое неприязненное отношение к Гаку. — «Он неплохой парень», — подумал он посреди доклада. А когда доклад кончился, и надо было принять резолюцию, конечно, одобряющую деятельность военного министра — он подумал так: «Мы — неплохие парни».

Таким образом, собравшись до заседания, как следует всыпать военному министру, Гаш к концу заседания первый предложил всемерно одобрить деятельность члена шестерки. Именно так он и сформулировал резолюцию. А когда, записав ее, Мэм пропустил «всемерно», великий напомнил об этом слове.

— Вставьте «всемерно», — повелительно сказал он, и Мэм не посмел ему перечить.

Но не только этим небольшим событием ознаменовалось заседание. Здесь произошло еще нечто, хоть и незаметное внешне, но очень большое и важное. Мы имеем в виду начало перековки Гаша.

Продолжение перековки

 

В Уяре существует поговорка, напоминающая земную — «не святые горшки обжигают». Именно об этой поговорке, оставшись один в приемной, и думал великий Гаш. Он жаждал одиночества и с облегчением вздохнул, когда заседание кончилось и все, наконец, удалились. Но это было мгновенное облегчение перед еще более сложными мыслями.

Тяжелым шагом ходил он по кабинету. Когда зародилась и окрепла страшная и опустошающая мысль, что он — посредственный человек? В годы гражданской войны? Нет,

 

в то время он был весел и беззаботен, с легким сердцем, не задумываясь, он смешил людей и сам от души смеялся. Потом он переехал в столицу и по совету доброй Вок c , учеником и почитателем Натса. Эти годы — первые годы, по крайней мере — также прошли легко и беззаботно. Правда, он много и упрямо трудился, воз с кладом Натса был ох, как тяжел, и Гаш впрягся в этот воз и тащил его из последних сил. Он брал не соображением, а упорством, и чем меньше понимал, тем больше и упрямее трудился. Но это тоже его не тревожило.

В трудные минуты рядом была жена. Она всегда верила в его звезду и, пренебрегая сегодняшним, неизменно жила завтрашним днем. Нужда и лишения не существовали для нее. Экая важность — трудности! И она не позволяла ему унывать — ведь уныние могло отразиться на его незаурядном, на его изумительном таланте!

И вот, наступил, в конце концов, день и час, когда незаурядный и изумительный талант начал двоиться. Вок и не подозревала о его раздвоении, но оно росло, росло и крепло. Зародилось оно в театрике, который зачислил его в состав своей труппы. Известно, актеры — народ завистливый. Но с какой стати они могли завидовать ему — незаметному актеришке? Между тем все чаще отпускали ядовитые слова и словечки в его адрес, все чаще он слышал за своей спиной шипенье и смешки. Роли его были микроскопические, зачастую они состояли из нескольких слов. Скажем, была такая роль: он во фраке выходил на сцену с маленьким подносом в руках, на подносе лежала визитная карточка. Подходя к валявшемуся на диване герою, он говорил — «графиня просила передать, что от шести до девяти муж ее будет заседать в сенате». Эти слова Гаш знал, как верующий христианин на земном шаре знает «Отче наш». Он произносил их именно так, как следует. И что же? В антракте герой вызывал его к себе. Целый кворум полураздетых актрис и актеров присутствовал в его уборной, и он спрашивал: «О каком это сене вы говорили — о луговом или о болотном?» Сене? Гаш ничего не понимал. Но позвольте, уважаемый, продолжал герой, вы на сцене мне сказали: «Мой мужик от шести до девяти будет в сене»... Гаш на беду свою продолжал не понимать,

 

а стадо актеров продолжало над ним издеваться. Ах, как зло они издевались над ним. А когда случилось чудо, и ему поручили довольно заметную роль? Ни одна репетиция не проходила без уколов, причем кололи не только и не столько булавками, сколько штопорами и другими острыми предметами. Он огорчался — попробуй, не огорчись! — он готов был плакать, он готов был подать заявление об уходе, он готов был с кулаками броситься на обидчиков. Нет, нельзя. Надо было не только успокоиться, но и с веселым лицом вернуться домой. Дома его ждала Вок. — «Ну, как?» — спрашивала она. — «Отлично», — отвечал он. — «Но придется еще работать и работать над ролью». — «Сразу виден подлинный художник, — говорила она. — Подлинный художник никогда не считает, что работа его закончена». Он кивал, а после легкого обеда (на легком обеде настаивала Вок: когда творишь, нельзя наедаться) отправлялся в свою комнату. «Тихо, папа творит», — говорила Вок сыну. Ненужное предупреждение: мальчик и сам знал, что говорить в такие часы необходимо шепотом, а еще лучше объясняться знаками. А Гаш? Он запирал дверь и один на один оставался со своими сомнениями, терзавшими его душу и тело. Жена и сын думали, что он «творит», а он временами думал — «а не послать ли всех и все к собакам и не заняться ли делом? Вот администратор театра как-то говорил, что ему нужны уполномоченные для распространения билетов и что при известной бойкости и ловкости старательный уполномоченный может заработать хороший куш»...

Да, тайно от всех Гаш двоился, и недаром, когда Кри предложил ему сыграть роль великого, заявил жене, что юрисконсульт спятил,

 

(Эта страница, как и весь роман — последняя работа Дмитрия Стонова, — остались незавершенными.)