ПИСЬМО

Только что мне удалось его выгнать — вы, конечно, знаете, о ком речь, — и вот, я вам пишу. На полу — смятый лист бумаги, на нем несколько слов: «Будьте вы прокляты...» Этими словами я начала письмо к вам, я дала волю своему гневу. Тотчас же я задумалась: вы, чего доброго, не дочитав, бросите письмо. А я, прежде чем сказать «прощайте», хочу объясниться с вами. ,

Мысли мои путаются, и часто мне кажется, что я не смогу ими управлять. Сейчас мне почему-то захотелось подробно рассказать о том, как я прогнала его, с каким трудом выведала все, что хотела узнать. Но об этом после. Начну сначала — неважно, что вам оно так же известно, как и мне. Иначе я не могу, иначе я запутаюсь и вновь, чего доброго, соскользну к проклятиям, боль возьмет свое. Трудно управлять своими мыслями, выстроить их в ряд. Кажется, я уже сказала об этом.

Помните ли вы начало нашего романа? Одновременно с первым вашим письмом я получила еще три — тоже от незнакомых; добрый десяток прибыл за несколько дней до этого. Все они были омерзительны, я пробежала их мельком. Уже впоследствии я поняла, что в нашем крае — в крае ссыльных — объявление о разводе служит для многих чем-то вроде «Брачной газеты». Мне предлагали встретиться, деловито выясняли размер моей жилой площади. Были и более откровенные, на «ты», они начинались с обращения — «Здравствуй, Клашка, с приветом к тебе такой-то». Или еще проще: «Дорогая Клава, не тужи...»

Но вот прибыло ваше письмо.

Стоит ли сейчас говорить о том, какое впечатление оно произвело на меня, почему я выделила его из всех остальных? Все это вы знаете из моего ответа, из всего дальнейшего.

Письмо, хотя прибыло из лагеря, его писал без вины пострадавший (к тому времени мы уже знали, что хватают ни в чем не повинных людей). И все же если б вы не написали вторично, все бы закончилось этой перекличкой двух незнакомых, все бы развеялось как дым — как дым от сигареты, которую я сейчас курю. Чувству нужно и время, и большой материал, то и другое дали дальнейшие ваши письма, я могла бы их пересказать по порядку, дословно, ибо много раз перечитывала и запоминала. Как видите, я откровенна. Да и какая еще сила может сейчас руководить мною, что еще заставляет меня писать вам это последнее мое письмо? Только одно — правдиво и просто рассказать все, что было, поговорить с вами, как я говорю с собой.

В первых ваших письмах не было ничего определенного, ни слова о будущем. Но в них были и ум, и сердце, была грусть, очень меня тронувшая. И вдруг в восьмом или девятом письме я прочла одну строку, я привожу ее целиком: «Через три месяца я выйду на волю...» Можете ли вы себе представить, как взволновали меня эти слова?

Три месяца, девяносто дней и ночей — как это мало и как бесконечно много! Вне себя от радости я ходила по комнате. Я обращалась к вам с самыми нежными словами, уверяла вас, что три месяца, если хорошо притвориться, могут показаться совсем небольшим сроком... С трудом я заставляла себя опомниться, подойти к зеркалу. И с пристрастием я стала разглядывать свое лицо. Я видела морщины вокруг моих глаз и у губ — горестные приметы времени, мысленно с непонятной мне бессердечностью я их углубляла и умножала. «Тридцать три года, и каких! — говорила я себе. — Ты подурнела, выцвела, а до твоей души, до твоих чувств никому нет дела, даже тому человеку, то есть вам». Тогда-то и возникла мысль — послать вам свой снимок. В письме, помнится, я пыталась даже пошутить: мол, прилагаю фото, посмотрите, какая я старушка, мне тридцать один год... Каюсь, два года я скостила, рука отнималась вывести две тройки.

Наступили дни ожидания, я и сейчас, вспоминая, чувствую их, меня знобит. Я далеко не безобразна; как всякая женщина, я знаю себе цену. Говорю прямо, без ужимок. И все же я тревожилась, ах как я тревожилась! А вдруг —

вкусы капризны — я вам не понравлюсь, да так, что вы не пожелаете мне ответить и оборвете переписку? В то же время — не странно ли? — я ни секунды не сомневалась в себе и, как видите, не просила вашей карточки... фотографию вашу заменили ваши письма...

Я знаю срок вашего заключения, знаю, как вам трудно. Несмотря на это, я осмеливаюсь вас спросить: знаете ли вы, что значит ждать? Мне думается, что такого, как я, нетерпения вы никогда не испытывали, оно присуще только женщинам. Я была вместе с моим письмом и снимком, я, мне кажется, совершила весь путь — из города, в котором я живу, к вам. Наступил час, я перешагнула вахту, вошла в лагерь. Мне, теперешней жительнице Сибири, не так уж трудно представить себе лагерь, — навидалась я лагерей, правда, с наружной стороны, Бог пока миловал... Я ступала по земле, огороженной частоколом и проволокой, я ходила мимо бараков и вошла в ваш барак... На этом месте я останавливаюсь. Но в своих мыслях я шла дальше, с фотографии, которую вы взяли в руки, я смотрела на вас, улыбалась вам. Тяжело и неловко после всего того, что случилось, рассказывать об этом.

Вы помните все дальнейшее, я не хочу злоупотреблять вашим временем и терпением. Прошло немного дней, и я получила ваш ответ. Мне нисколько не стыдно признаться, что мои щеки и уши пылали, сердце больно колотилось, мне было... ну, самое большее лет семнадцать, и я была счастлива: мой снимок вам понравился, вы написали мне немало лестных слов. Читая, я вспомнила, что разменяли второй месяц (беру ваше лагерное выражение), и радости моей не было конца. Да, до нашей встречи осталось неполных два месяца.

Отныне время шло по-иному. Я не хочу сказать, что оно летело, мчалось. Оно лишь обнаружило колею, оно усилило мою уверенность и расположение к вам, да, и расположение.

К тому времени относится и следующий мой шаг, который вы назвали искусным, и даже немного пожурили меня за него, хотя я была готова его повторить, и не раз. Поймите меня правильно, я хотела хоть что-нибудь для вас сделать,

пусть самое незначительное. Я говорю о продовольственной посылке, которую вам послала. Меня радовали и покупка ящика, и покупка продуктов, и то, как я несла посылку на почту, и то, как ее ошнуровали, и перевод, что я написала, и раны сургучных печатей — их при мне накапали на ящик, — все, все радовало меня, все приближало к вам, явилось каким-то видом общения.

В беде, как и в счастье, все одинаковы, все, в конце концов, поступают одинаково. Я завела табель-календарь и каждый день, перед тем как лечь, угощала себя тем, что зачеркивала один квадрат с цифрой. Я знаю, это делают все привыкшие и умеющие ждать, и вам, не сомневаюсь, это знакомо. Зачеркивание молодило меня, напоминало годы детства, один случай, и я хочу вам его рассказать, уж вы потерпите, выслушайте все до конца.

Когда мне было девять лет и елку — как бы точнее выразиться — еще не реабилитировали, мой отец на свой, так сказать, страх и риск решил отметить (для своих ребят, разумеется) упраздненное Рождество и полуупраздненный Новый год. О том, что у нас будет елка, я узнала за месяц до этого. «Целый месяц!» — воскликнула я тогда с огорчением. (Глупая, я тогда не знала мучительной сладости ожидания.) Но от месяца, как осенние листья от дерева, стали отлетать дни, месяц обнажался и обнажался; зажмурившись, я уже могла видеть его кончину. К тому же заблаговременно начали готовиться к торжеству. Все делать самим. Игрушки не продавались, мы клеили их сами. Свечки — и те приходилось доставать загодя. Тогда еще жива была бабушка, она ходила в церковь и ухитрялась приносить оттуда восковые огарки величиной в детский мизинец. Месяц мы готовились к празднику, он также дал нам большую праздничную радость.

Почему я вспомнила об этом? Да потому, что последние два месяца также дали мне радость, радость и тревогу одновременно. Ах, как они тянулись! Но до чего же они и летели! Надо уметь ждать и удивляться тому, что счастливое мгновенье приближается — на день, на два, на три. А в том, что за всеми этими днями наступит счастье, я не сомневалась.

Бог мой, до сих пор я не могу привыкнуть к мысли, что все это полетело к дьяволу! Но я ведь не наивная девчонка и дело не в моей необузданной фантазии! Судя по вашим письмам, вы так же ждали и нервничали. Теперь я понимаю: это была игра, которой вы увлеклись.

Я дошла до этого места, и вновь меня окатила злоба, мне захотелось вас проклясть, я с трудом удержалась. Одно я знаю: нельзя делать то, что вы сделали, есть предел игре, перейдя его, она становится подлостью. (Простите мою невыдержанность. На минуту откладываю перо, чтобы хоть немного успокоиться.)

Что еще сказать вам об этих последних надеждах? По-моему, все, хватит. Но вот наступил и последний день и последняя ночь... что сказать о них? Ничего не скажу! Неожиданно я подумала, что вы читаете мое письмо и улыбаетесь, и у меня похолодело сердце, мне хотелось порвать эти листки и закончить наш роман молчанием. Я теперь ничего о вас не знаю, ничего! Как вы могли, как вы смели?! Не буду, не буду продолжать в этом духе. Письмо я хочу закончить и послать его вам, это, быть может, не так важно для вас, как для меня. Мне это необходимо.

В последнем письме вы указали, каким поездом приедете, когда примерно позвоните у парадного. (Я предупредила: «Три звонка, не забудьте, я живу в коммунальной квартире».) В назначенный час я сидела в своей комнате, и не будильник — сердце отсчитывало секунды, очень быстрые, твердые. Я сидела и слушала, я ждала, я считала звонки, их у нас целых девять, кроме того, имеются и дополнительные — пять коротких и один длинный, семь коротких... Звонки насквозь прострелили меня. Я сидела пригвожденная этими звонками, пригвожденная до тех пор, пока не раздавался четвертый и пятый звонок. Наконец раздался ваш звонок, никто другой не мог прийти в этот час.

И вы, Николай Семенович Авдеев, пришли... У нас полутемный и длинный коридор, он увешан коробками, раскладушками, велосипедами, уставлен сундуками, корзинами, чемоданами, горит одна лампочка в двадцать пять свечей, — на более сильную иные из наших жильцов не согласны. На оловянных ногах я пошла открывать, я открыла дверь,

и вы перешагнули через порог. Вы стянули кепку, я успела увидеть вашу стриженную под машинку «арестантскую» голову, блеск темных глаз и вещевой мешок за плечами, — он торчал, как горб. Вы неловко протянули мне руку, и я поняла эту вашу неловкость, я объяснила ее естественной в таком случае растерянностью, скажу больше — робостью.

Робела и я. «Пройдите, Николай Семенович...» Эти слова я произнесла едва слышно и двинулась по узкой и полутемной траншее. Шагая за мной, вы сказали: «Ого, запомнила!» Голос резкий, глухой, надтреснутый, чуть даже развязный. Но я и развязности вашей нашла объяснение. По-разному, объясняла я себе, выражается робость... Что же до того, что ваш голос резковат и надтреснут: «Человек работал на лесоповале, он выходил в тайгу в тридцатиградусный и больше мороз, что же ты хочешь, чтобы он говорил с убаюкивающей мягкостью оперного певца?»

Как часто мы видим и слышим то, что нам бы хотелось! С вашей внешностью (которая, и вы сами это отлично знаете, не так уж хороша, не так уж интеллектуальна, что ли?) я тотчас же примирилась, она сразу соединилась с вашими письмами, с вашими мыслями, и образ, как ни странно, получился цельный. Вы были мне ясны, и все то, что не вязалось с этой ясностью, я отбрасывала.

Что же, спросите вы, не вязалось с этой ясностью? О, мелочи, которым, повторяю, я тотчас же находила объяснение. Так, войдя в комнату и легко сбросив с плеч и положив в угол вещевой мешок, вы обратились ко мне с вопросом: «Как живем-можем?» Признаюсь, я не любительница таких слов, можно было полагать, что они отсутствуют в вашем словаре... Но ведь он робеет, сказала я себе, он смущен... И я рассмеялась (тоже от робости) и ответила в том же плане: «Как видите — живем».

Объясняла и оправдывала я ваши слова и в дальнейшем. «Поживи-ка в его условиях десять лет, — говорила я себе, — и ты не то, что забудешь о хорошем тоне, — ты будешь ползать на четвереньках». Вы, Николай Семенович, очень внимательно осмотрели мою комнату, слишком внимательно для первого раза. Глянув на зеркальный шкаф, вы сказали: «Здорово!» Я замечала все это и упрекала себя в том, что замечаю,

упрекала себя в черствости. «Смущен, смущен, — думала я тем временем. — Милый, хороший, ты же умница, возьми, наконец, себя в руки». Надо было отвлечься от этой излишней наблюдательности, и я стала хлопотать по хозяйству, готовить завтрак. Мне хотелось вас обрадовать и даже немного щегольнуть, и я загодя достала продукты, которые не так уж просто и легко купить в нашем городе. На столе появилась закуска, бутылка малаги. Вы сказали «ого!» — и с какой-то деловитой неприятностью стали потирать руки. При этом вы внимательно меня разглядывали... И вновь я подумала: «А как бы ты себя повела в мужском обществе после десяти лет заключения?» Потом вы подмигнули и из внутреннего кармана своей «москвички» (и почему такого рода бушлат называют москвичкой — в насмешку, что ли?) достали четвертинку. Вот, сказали вы, и со стуком, с наивной гордостью поставили на стол бутылку.

Стоит ли повторять все ваши слова, есть ли в этом смысл? Я спешила вас накормить. Я ждала: когда же вы станете самим собой и заговорите своим, так знакомым мне языком? Я все прощала вам, все решительно! «Это еще что? — повеселев после закуски, сказали вы, когда я предлагала вам кофе. — До этого мы не приучены». Мы... И, не обратив внимания на рюмку, стоявшую рядом с прибором, вы взяли вашу четвертинку, хлопнули по ее донышку и стали пить из горлышка. Выпили вы добрую половину, еще глотнули, прищурившись посмотрели на остаток, потом протянули бутылку мне: «Ну-ка!» И я рассмеялась. Да, я рассмеялась, взяла четвертинку из ваших рук, плеснула в рюмку несколько капель и выпила... Как видите, я готова была мириться со всеми вашими «странностями».

Между тем выпитая водка начала действовать, вы пьянели... Я предложила перейти к малаге. Одной рукой вы взяли бутылку из моих рук, другой погладили мою обнаженную до локтя руку. Рука у вас была шершавая, потная, неприятная, ногти грязные. Инстинктивно я отняла свою руку, впервые посмотрела на вас с упреком. «Ладно, ладно», — произнесли вы и рассмеялись. Что означал этот ваш смех?

Слишком подробно я все рассказываю — излишне подробно. Человек опытный, вы, конечно, знаете, как постепенно

накапливаются впечатления и, накопившись, «вдруг» приводят вас к определенной мысли. Почему-то — вы, разумеется, догадываетесь почему — мне захотелось посмотреть ваш паспорт. Это было смутное, но довольно настойчивое желание, и я повела беседу по определенному руслу. Я заговорила об удостоверениях, справках, показала какую-то свою старую бумажку, потом — свой паспорт. Я совсем забыла, что на два года уменьшила возраст и сейчас это обнаружится. Я показала свой паспорт, вы внимательно его читали и листали. Это дало мне право попросить ваш паспорт, тем более что он только вчера был вам выдан, что целых десять лет вы, как все заключенные, не имели паспорта.

Моя просьба не вызвала недоумения. Водка и вино все больше вас разбирали. Никакого, повторяю, подозрения моя просьба не вызвала. Наоборот, вы даже решили хвастнуть своей темно-зеленой книжечкой. Вы достали ее из кармана ватных брюк, при этом вам пришлось расстегнуть ватные брюки. Вы сделали это без особого стеснения, отвернувшись вполоборота. «Смотри, читай!» — сказали вы. Впрочем, на «ты» вы несколько раз переходили до этого.

Знакомство с паспортом, как вы понимаете, ничего мне не дало. Паспорт был выдан вам, Николаю Семеновичу Авдееву, никакой фальши здесь не было. Но с каждой последующей минутой вы делали все возможное, чтобы усилить мое подозрение. Отныне я прислушивалась к каждому вашему слову, присматривалась к каждому движению. Противоречие между прежним моим корреспондентом и нынешним гостем росло и росло. И я стала хитрить. Я хотела выяснить всю правду, всю до конца. Следовало спешить, ибо выпитая вами водка и малага делали свое, вы все больше теряли над собой контроль, да и был ли он у вас?

Я слушала, отвечала — не всегда, видимо, впопад. «Нужна еще закуска, — сказала я наконец. — Вот деньги, вот бумажка, — запишите все, что я продиктую, что надо купить, вы спуститесь вниз и купите». — «Идет», — ответили вы тотчас же. Вам понравилась моя щедрость — еще бы, я с такой легкостью достала из сумки сотенную бумажку! Потом я придвинула к вам блокнот, дала самописку и начала диктовать. Я выбирала «трудные» слова — зачем? Уже первые буквы,

даже то, как вы взяли в руку самописку, подтвердили мое подозрение. Нет, не вы, Николай Семенович, писали мне письма!

Как следовало мне поступить? Первая моя мысль была — указать вам на дверь, без объяснений и околичностей выгнать вас вон. Наша квартира, как и большинство квартир, перенаселена, и если бы вы заупрямились, стали бы скандалить, нашлись бы люди, которые бы вас выдворили. Но я сдержала себя, я и сейчас довольна, что мне удалось себя сдержать. Вы кое-как нацарапали записку и, нацарапав, отправились выполнять мое поручение. Уходя, вы хотели меня облапить, не так-то легко было вас успокоить.

И наше пиршество продолжалось. Я действовала осмотрительно, я исподволь подбиралась к интересующему меня вопросу: кто же, кто именно писал Авдееву письма, как вообще возник весь этот бредовый план?

Николай Семенович упирался, как глупый хитрец. «Что вы, сам я писал, сам», потом: «А, правда, здорово? Спец, ничего не скажешь!» Первобытный человек, Авдеев не забыл похвастать и своими заслугами в этом деле. «Ты не думай, — сказал он, — это я тебя в газете выискал, один я, его, как спеца, я только попросил махнуть тебе письмо. Он у нас шибко грамотный, он и жалобы нашим ребятам пишет, писал Калинину, писал Швернику. Правда, пользы от жалоб, можно сказать, никакой, но прочтешь, и за сердце берет. Спец, одним словом. Представь, долго ломался, ни за какие не хотел тебе писать. Я ему пятерку — не берет. Что с ним поделаешь? А потом махнул рукой, ладно, мол, и денег не стал брать, вот чудак-человек!»

Так было положено начало. Постепенно и незаметно для него я выведала все: ваше имя, отчество и фамилию, и ваш возраст и то, что вы одиноки, и то, что только через год кончится ваш срок... И лишь после всего этого, как бы вознаграждая себя за долгое терпение, за выдержку, разочарование, досаду, боль, — только после всего этого я резко изменила тактику.

Отделаться от него — вора, для которого лагерь «дом родной», было нелегко. Он артачился, он, видите ли, был оскорблен в лучших своих чувствах. Как?! Писала-писала,

фото, — «харя раз прислана», а чуть что — до свидания! Разве честные люди так поступают?! Да, он обвинял меня в бесчестье, говорил, что такова вся интеллигенция, что раз он сидел не за политику, то мне, значит, на него плевать!.. Интересно, не сочувствую ли я сама контрикам? Потом он стал меня ругать — вам, знающему лагерный лексикон, не трудно себе представить, как он меня ругал...

Это длилось долго. Ему трудно было свыкнуться с мыслью, что баба, которую он сам выискал в газете, хочет оставить его в дураках! Он ворчал и злился, он говорил не переставая, — вам, кстати, тоже влетело: не так, по его мнению, надо было писать! Пришлось ему пригрозить, и только после этого, проклиная все на свете, он удалился. Не очень-то ему хотелось после десятилетней отсидки встретиться с милицией...

Поздний час, я исписала много листков, болит рука, болит сердце. Только что я подняла и положила на стол ком бумаги... Освещенный настольной лампой, он похож на многогранный китайский фонарь, он как бы светится изнутри, на нем я разбираю слова «Будьте вы прокляты!..». Ими я хотела начать письмо, ими собиралась закончить. Но, как несколько часов тому назад, я отказываюсь от них и сейчас. Я привыкла к вашим письмам, которые вы подписывали чужой фамилией, они мне были нужны... Были. Но я чувствую, что и сейчас нуждаюсь в них, и буду нуждаться в дальнейшем, что без них мне будет трудно, невозможно. Вы поступили нехорошо, думаю, что вы сами это поняли. Но ведь вы сделали это без злого умысла, не так ли?

Нет, не могу я вас проклинать, моя рука, мое перо отказываются выводить эти холодные, колючие слова. Я привыкла к вашим письмам, и я не представляю себе, как я от них отвыкну, как буду жить без терпеливого ожидания. Боль от встречи с Авдеевым, от всей этой отвратительной игры развеется. Что же останется? Ничего? Нет, так нельзя.

Не думайте только, что я навязываюсь, нет. Я не хочу гадать о будущем, строить планы; питать надежды, как часто эти планы и надежды рушились, как часто не осуществлялись. Я прошу о малом. Оставляю будущее для будущего, для его капризов, для кривых его путей, — вы, думаю, сами знае-

те, как капризна судьба и как она непоследовательна... Повторяю, я прошу о малом: давайте продолжим нашу переписку. Это, надеюсь, будут те же письма, в них я найду те же мысли и суждения, но отныне ваши письма будут подписаны не столь неудачным псевдонимом, а вашим именем. Они будут подписаны лично вами, как я лично подписывала свои письма, и буду подписывать их впредь, если, конечно, вы согласитесь мне ответить, вновь писать...