МУКА И СТЕКЛО

 

— Я был тогда следователем...

Так в долгий зимний вечер начал свой рассказ ссыльный Алексей Иванович Касьянов. Десять лет Касьянов находился в таежном лагере. В сорок девятом, через полтора года после освобождения, он вновь был арестован и сослан в дальнюю деревушку Красноярского края. В этой деревушке он познакомился, а потом и сдружился с другими ссыльными.

Как-то зимним вечером, сидя у потрескивающей печки, весь в движущихся огненных бликах на заросшем лице, Касьянов стал им рассказывать о себе.

— Я был тогда следователем, — повторил он. — Моя история относится к тем считанным неделям, когда Ежова сменил другой, нынешний, и на очень короткое время наступила передышка. Желая, видно, создать впечатление, что отныне будет покончено с ежовскими методами следствия, нынешний уволил часть старых следователей; кое-кто из них был даже арестован. Так встал вопрос о новых работниках для следственных органов.

Не знаю, как в центре, но в области, где я жил, поступили просто. Один из секретарей обкома просмотрел список числящихся у него на учете товарищей, выдернул оттуда соответствующее количество подходящих лиц, и — пожалуйте, друзья, на новую работу.

В городе я работал недолго, нужным знакомством не обзавелся, к тому же черт меня дернул в свое время окончить юридический институт. Неудивительно, что я попал в число подходящих. Меня вызвали в обком, сказали несколько слов о доверии, которое мне оказывают, заодно напомнили о партийной дисциплине и тут же выписали и вручили путевку... И вот я сижу за столом следователя и листаю пухлое

 

дело, которое не довел до конца мой незадачливый предшественник и которое я, выражаясь судейским языком, должен начать «с этапа первоначального расследования».

С этапа так с этапа, зачем мне читать и штудировать явно негодную и забракованную писанину? Я, признаться, только просмотрел основные данные о заключенном, с которым мне предстояло иметь дело. Фамилия — Коростелев, имя-отчество — Николай Федорович, возраст — 47 лет, образование — «четыре класса и окончил пищевой институт», член партии с 1917 года, занимаемая должность — директор районной госмельницы № 1, партвзысканий нет, судимости нет.

Знали ли вы довольно распространенный тип районного работника, который главенствовал в стране до тридцать шестого — тридцать седьмого года? Он отдавал работе все свои силы, все свое умение и был рад, если дело обходилось без нагоняя и выговора. Он председательствовал в колхозе, директорствовал в МТС и совхозе, он налаживал торговлю, открывал чайные, открывал базары. Надо — и он проводил посевную, хлебозаготовки, ездил по селам, валялся в нетопленых зданиях сельсоветов, сосал корку и к сроку, а то и до срока рапортовал о выполненном поручении. Его посылали куда угодно: он срочно заготовлял топливо, срочно теребил лен, срочно копал картофель, срочно проводил все кампании. Его бросали с работы на работу и с места на место, и он безропотно выполнял поручение за поручением...

Таким, судя по анкетным данным, представлялся мне и гражданин Коростелев Николай Федорович, а когда я вызвал его и познакомился с ним, то убедился, что «в общем и целом» не ошибся. Представьте себе широченного дядю, светловолосого, голубоглазого. Но — боже праведный! — во что он превратился за пять месяцев сидения во внутренней тюрьме! Теперь-то я уж привык ко всему, вдосталь нагляделся, так что зрение мое притупилось и ничего особенного я не замечаю. Но тогда... Не забудьте, предо мной был первый арестант, и я увидел и запомнил то, что он сильно похудел, даже не похудел, а спал с лица и с тела, и пиджак как чужой висел на его плечах; я запомнил выражение его усталых глаз, выражение желтого, обросшего щетиной лица, заметил, что он

 

в грязной рубашке и без воротничка, заметил, что ботинки его, как это и положено, расшнурованы, ощутил запах — особый арестантский запах немытого тела и плохо переваренной плохой пищи, запах, который, к счастью, я давно перестал ощущать.

Беседу с Коростелевым (после первого десятка официальных вопросов: где родился, где крестился) я начал с заявления, что, дескать, являюсь новым его следователем и прошу открыто и чистосердечно с самого начала рассказать мне свое дело.

Это мое заявление произвело на него ошеломляющее впечатление. Именно ошеломляющее. Сердце его к тому времени было, видно, сильно попорчено, так что он стал дышать часто и открытым ртом. Глаза его потемнели, нос заострился, стал восковым, как у мертвеца, и он не скоро овладел собой, взял себя в руки, не скоро заговорил ровным и сравнительно спокойным голосом.

— Сознаюсь, — так примерно начал он свое показание. — Сознаюсь, что я совершил тягчайшее преступление перед партией, правительством и народом. Управляемая мною мельница поставляет муку для военного ведомства. Чтобы подорвать мощь страны, уничтожить тысячи советских воинов, я в зерновой элеватор систематически бросал стекло... Хлеб, выпеченный из муки, смешанной со стеклянной пылью, обрекал красноармейцев на долгие мучения и неминуемую гибель... — Дальше следовали детали, которые я опускаю, они не важны для моей истории.

Я с трудом вел протокол — так, признаюсь, ошеломило меня это признание.

Тридцать седьмой год был позади, с тех пор прошло немало месяцев. Я знал о многих художествах моих предшественников, знал, что следователи любят сочинять в духе пятикопеечных шерлок-холмсов, — немногие помнят и знают эту литературу. Но тут сидит предо мной солидный дядька, видит меня впервые. Я не угрожал, наоборот, в мирном и спокойном тоне я заявил, что являюсь новым его следователем и прошу чистосердечно рассказать о деле. И вот, здорово живешь, брякнул он мне этакие ужасы, без всякого нажима с моей стороны признал себя виновным на все сто... Да что

 

виновным — признал себя чудовищным преступником, людоедом, сатаной. Это, в сочетании с его благообразной наружностью, не только удивило — это поразило меня. Помню, растерявшись, я задал глупейший вопрос: «Что вы можете прибавить к сказанному?» — и в ответ услышал: «Ничего. Я все сказал. Я чистосердечно признал свою вину».

Да... С тем мы в тот день и расстались. Я внимательно просмотрел незаконченное дело Коростелева, протоколы, записанные бывшим его следователем. Все та же история, зафиксированная на большом количестве страниц, не шибко грамотных, но, в общем, весьма выразительных: мука — стекло — смерть.

Десять дней я не вызывал Коростелева и это время работал по пятнадцать часов в сутки. Между прочим, полистал я несколько увесистых книг по мукомольному делу, так что до сих пор запомнил все эти центробежные сита, щеточные машины, коробки винта, валковые поставы... Мне не только хотелось выяснить правду-истину — это само собой, — но хотелось еще разгадать психологическую загадку. Сравнительно молодой человек, я тогда доверял первому своему впечатлению. А впечатление, надо сказать, Коростелев произвел на меня хорошее — я, кажется, уже говорил об этом. «Неужто, — думал я, — этот рубаха-парень способен на такое жестокое и бессмысленное, массовое убийство? Сколько жене сотен, нет, тысяч душ отправил на тот свет этот пожиратель человеков?»

Как видите, вопросы были не пустяковые, они требовали прямого и категорического ответа. Вот я и отправился в дальний район — на мельницу номер один и целую неделю жил в «лучшем» номере Дома колхозника с неизменным графином желтой и пахнущей хлоркой воды. На мельнице я познакомился с врио директора — инженером-спецом, как тогда говорили, почтенным стариканом с бородкой клинышком и в очках в черепаховой оправе. Вы, видно, знаете этот тип вымирающих стариков, усвоивших, с одной стороны, советские обороты речи и, с другой стороны, ввинчивающих и такие, к примеру, слова, как: «Вы изволили заметить», «как я имел честь вам доложить»... Я побеседовал с ним в бывшем кабинете Коростелева и тут — каюсь задним числом — допустил

 

ошибку. Именно: я с самого начала заявил ему, что являюсь следователем по делу Коростелева, и даже, кажется, показал ему свое удостоверение.

Старик выслушал меня, снял очки, достал клетчатый платок, вытер их и сокрушенно вздохнул.

— Кто бы мог подумать? — сказал он, глядя на меня диковатыми, как у всех близоруких, снявших очки, глазами. — Кто бы мог подумать? Конечно, часть вины падает и на меня лично, если мне позволено так выразиться. Враг орудовал в нашей среде, рядом со мной, а я, доверившись...

Покаянная его речь, прерываемая вздохами, была довольно длинна. Я выслушал его до последнего слова и вздоха, и мы приступили к обходу мельницы.

Естественно, что по моему предложению осмотр мы начали с зернового элеватора, куда ссыпают зерно. У элеватора стоял боец с винтовкой.

— Это вы теперь, после происшествия, поставили охрану?— спросил я старика. Мой вопрос удивил его.

— Помилуйте, — ответил он, — мы работаем для военного ведомства, военизированная охрана у нас существует все время.

— А бывают случаи, когда элеватор остается без охраны?

— Мы работаем круглые сутки, и круглые сутки стоит у элеватора товарищ с винтовкой... И не только у элеватора. Может быть, вам угодно побеседовать с начальником охраны?

Мне было угодно, и скоро еще одно лицо включилось в круг моих собеседников. Это был участник гражданской войны, малорослый человек лет сорока, один из тех, которые никогда, проживи они хоть еще сто лет, не снимут защитной гимнастерки, галифе и сапог, — толстый, круглый молодец, представившийся мне по всем правилам военного устава. Он объяснил систему охраны, показал и доказал, что ни одна точка на мельнице не остается не обозренной очами его бойцов.

— Ну, а если, скажем, служащий или рабочий мельницы захочет бросить в элеватор... ну, допустим, яд, сможет ли он это сделать? — спросил я.

Он посмотрел на меня так, точно в его лице я нанес тягчайшее обвинение всему цеху военизированной охраны

 

всего Советского Союза. Он развел короткими руками, недолго подумал и сказал:

— Зачем мне оправдываться, товарищ следователь? Вот я уйду, а вы в любом пункте нашей мельницы попробуйте бросить в зерно или муку... ну, хотя бы эту гаечку. — Он достал из кармана железку и передал мне ее. — И если вас не задержат, не приведут ко мне, я кладу вам шестимесячную свою зарплату... — Мгновение подумав, он добавил: — И кладу на стол партийный билет!

С ним я также разговорился о Коростелеве, и он тоже сокрушенно покачал уже лысеющей головой и, по своему обыкновению, развел руками.

— Век живи, век учись, — сказал он, не закончив поговорки. — Кто бы мог подумать? Такой человек, партиец с солидным стажем, хороший товарищ и старательный работник, а, как видите... — Он умолк и после большой паузы решительно закончил: — Оказался мерзавцем...

Невольно у меня вырвалось:

— А вы откуда знаете?

— Как же, извиняюсь, это факт. У нас было общее собрание, и этого выродка мы заклеймили как ярого врага народа.

Все, оказывается, уже знали, все уже заклеймили... Затем я направился к заведующему лабораторией мельницы. Молодой человек был смущен моим приходом, он хмурил брови, заикался. Дрожащими руками он развернул и показал мне книги анализов за последние годы, убедил, что муку мельница молола и отправляла только доброкачественную.

— А за что арестовали директора? — спросил я. Он недолго думал над ответом:

— Раз арестовали, значит, за дело.

И убежденно повторил:

— Значит, за дело.

Не довольствуясь собранным материалом, я навел официальную справку в военном ведомстве, вернее, в медчасти военного ведомства и за надлежащим номером и подписями получил ответ, что никакие болезни, а тем более смертные случаи, связанные со стеклянной пылью (тут следует замысловатый медицинский термин, забытый мною за давностью лет), за последние годы не обнаружены.

 

Все эти розыски, как я уже говорил, заняли у меня десять рабочих дней. Лишь на одиннадцатый я вновь вызвал Коростелева. С чего начать беседу? Недолго подумав, я решил схитрить.

— Я не совсем точно записал ваше предыдущее показание,— сказал я, когда он поздоровался и уселся на свое место. — Еще раз прошу не спеша и как можно подробнее рассказать о вашем деле. Предупреждаю: от вас требуется абсолютная точность и правдивость... Понятно?

Он кивнул, подождал, пока я для вида разложил бумаги, и начал:

— Как и в последний раз, я должен чистосердечно и откровенно признаться в совершенном мною преступлении...

И вновь я услышал историю со стеклом. Были в этой истории и подробности — ведь я просил о них. Был, например, рассказ о том, как он доставал стекло, как ездил за ним в область и другие районы, как незаметно бросал листы стекла и элеватор... Не забыл он рассказать о том, как скрывал свою преступную деятельность от жены и детей, от соседей и сотрудников мельницы. Я слушал, слушал, а потом прервал его на самом интересном месте.

— Послушайте, Николай Федорович, — сказал я. — Зачем вы все это мне рассказываете?

— Вы просили...

— Да, но ведь я просил рассказать о деле... Сказки мне не нужны.

— Какие сказки?..

— Давайте без дураков. Теперь я вам буду рассказывать, товарищ Коростелев, а вы слушайте...

Да, я назвал его товарищем и с развязностью первого ученика-зубрилы, блеснув несколькими мукомольными терминами, подробно рассказал ему о своем посещении мельницы № 1. Об одном лишь я умолчал: ни слова не сказал о том, как относятся к нему бывшие товарищи по работе. Зачем зря огорчать человека?

Рассказывая, я внимательно следил за выражением его лица. Я думал, что оно «озарится радостью», что глаза его «заискрятся» или — каюсь во всех своих ранних глупостях — голова его опустится и слезы потекут по опавшим

 

и заросшим щекам... Ничего похожего! Коростелев мало изменился, вернее сказать — нисколько не изменился. Ни радости, ни искр, ни слез — ничего этого не было. А когда я умолк, он, невнятно бормоча, попытался повторить свою небылицу. Тогда, не выдержав, я достал из портфеля и, подойдя к нему, развернул и показал отношение медчасти военного ведомства.

Вот тут и произошло все то, что я ждал раньше, правда, в другом виде. Он тяжело засопел, закрыл глаза рукой и вдруг, трясясь, зарыдал. Да, этот толстый большой человек зарыдал, и, глядя на него, я ничего не мог сказать, я стоял, и смотрел, и ждал.

Успокоился он не скоро, но, успокоившись, отказался и от стакана воды, который я ему предложил, и от перерыва.

— Нет, нет, ничего не нужно, — сказал он. — Простите, совсем я обабился...

— Продолжим нашу беседу, — произнес я. — Вы в состоянии?

— Да, — ответил он. — Теперь я вам верю, теперь только поверил...

— А раньше?

Он махнул рукой.

— Вы третий мой следователь, — произнес он. — Понимаете? Третий. С первым я боролся около четырех месяцев. Надо ли объяснять, как шел допрос? Эта борьба стоила мне многих лет жизни, она вконец расшатала мое здоровье, а ведь я был здоровяк — всем на удивление... Так вот, около четырех месяцев я боролся, сидел в карцере, одним словом, испытал все. Кем-то очень хорошо сказано: «Не дай Господь испытать человеку все то, что он в состоянии испытать»... А потом — потом я «признал свою вину» и, руководствуясь подсказкой следователя, показал примерно все, что показал вам, — один черт, зачем зря мучиться? И в самом деле, мученья как будто кончились, не было больше ни истязаний, ни бессонных ночей, ни карцера, ничего такого... С помощью следователя я сочинял, а он, следователь, записывал. А когда следствие было полностью закончено и все показания даны, меня вызвали в этот вот кабинет и на том самом месте, где сидел бывший мой следователь и сидите теперь вы, сидел

 

другой, новый следователь... Он представился мне, сказал, что прежние мои показания не существуют больше и, простите, так же как и вы, попросил рассказать «всю правду». ошеломленный, ободренный — не знаю, как еще назвать тогдашнее мое состояние, — я начал с того, что охарактеризовал прежнего следователя, сказал, что, по глубокому моему убеждению, он является фашистским выродком, ярым врагом нашего государства, и подробно рассказал о методах его следствия и о том, как я вынужден был самого себя оклеветать. Новый следователь внимательно выслушал меня, в точности записал мои показания, спросил, не собираюсь ли я внести кое-какие поправки и дополнения. Я сказал, что все с моих слов записано верно, ни в каких поправках и дополнениях мои показания не нуждаются, и следователь предложил мне расписаться. И вот я расписался, и меня увели, и я не мог заснуть, всю ночь не спал, — так велико было мое волнение...

— О чем я думал? — продолжал он после небольшого перерыва. — Ночь, когда не спишь, кажется бесконечной, запомнить все мысли нет возможности, попытаться их восстановить... Зачем? Разумеется, теперь я мечтал о том, что выйду на волю, кончится эта сумасшедшая жизнь... С нетерпением ждал я утра, потом стал ждать обеденного часа, потом вечера... Меня все не вызывали, и это были самые мучительные, самые бесконечные часы моей жизни. Само собой, я искал и находил объяснения этому перерыву. Я представлял себе, что новый следователь должен, прежде всего, доложить начальству о моих показаниях, а начальство должно, во-первых, аннулировать все предыдущие протоколы, во-вторых, принять решение о привлечении к суду первого моего следователя. Одним словом, я старался заполнить время и успокаивал себя. Так прошло три дня. Наконец меня вызвали. «Ну, вот, наступил-таки долгожданный час»... Безбожник, я про себя твердил, что правы старики, говоря: «Бог правду видит, да не скоро скажет»... Но вот надзиратель стучит в эту самую, хорошо знакомую мне дверь, меня вводят, и я вижу — кого вы думаете? — обоих следователей. С важным видом, как бы не замечая меня, первый листает мое дело. «Так ты считаешь, что я фашистский выродок?»

 

Я молчал... что я мог ответить? Я молчал до тех пор, пока оба они начали меня допрашивать, то есть вдвоем надо мной издеваться...

 

—————

 

На этом месте Алексей Иванович закончил свой рассказ.

— Ну и что же? — спросили его товарищи по ссылке. — Вы, конечно, освободили этого вашего Коростелева?

Прежде чем ответить, Касьянов закурил.

— Нет, — ответил он. — Я его не освободил. Не успел. Через несколько дней кратковременная передышка, та разрядка, о которой я говорил в самом начале, кончилась, новый нарком оказался почище предыдущего, все пошло по старинке... Из кабинета следователя меня перевели в камеру, проще говоря — посадили, и посадили крепко, на десять лет. А мукомол? Ну, разумеется, и мукомол остался сидеть, и его, думаю, постигла та же участь, что и меня...