Жизнь продолжается*
А жизнь шла своим чередом. Напряженно билась мысль, искала себе дорогу. Бездумное, «грибное» состояние и Нина Ивановна несовместимы. Все, что можно было сделать в поисках выхода—возможности, интеллектуальной жизни, — было сделано. Освобождение от ссылки или хотя бы возможность если не научной, то преподавательской работы (опыт преподавания у нее был и в Институте народов Севера в тридцатые годы и в школе и техникуме в Зауралье, после первого тура лагерей) — вот о чем просила она в многочисленных заявлениях в высшие инстанции. В письме ко мне от 17 августа 1953 года она пишет:
* Отрывки из дневников и писем Нины Ивановны с комментарием Г.Ю.Г.-Т.
«[...] Я же извелась совершенно тем, что не могу найти работу и так и должна сидеть «на иждивении» твоем и Веры*: сейчас о работе по специальности писала в МВД в Москву, Генеральному прокурору (2 раза), в крайком партии, в Верховный Совет, всюду твердя, что нельзя человека выбрасывать из жизни; если не освобождают ссыльных, то дайте, черт возьми, работать! У нас говорят, что в другом, не Казачинском, районе один ссыльный через Москву добился, что ему разрешили преподавать. Бьюсь во все дырки и во все концы! Но насколько бы проще было, если бы приняли к печати «Ломоносова»! Этого можно добиться [...]».
В одной из тетрадей, в черновиках, нашлось даже рифмованное заявление:
ОСО постановленьем
Попала в заключенье:
Пять лет дубровских лагерей!
А по отбытии срока
Отправили далеко:
В Сибирь, на Енисей.
Не страшно Енисея,
Прожить везде сумею —
В работе весь вопрос!
Здесь в самом мне начале
Сурово указали:
Ступайте вы в колхоз!
«С моим здоровьем хилым
В колхозе не по силам
Работать мне теперь!
Была я педагогом».
Но оборвали строго:
— Туда закрыта дверь!
Не нужны ваши знанья,
Как бесполезный дым.
Как ни старайтесь много,
Работы педагога
Мы ссыльным не дадим.
— У граждан в нашем строе
Есть право основное:
Нести любимый труд.
Его навек лишают
Меня. Я к вам взываю:
Где справедливость тут?
* Вера Федоровна Газе—астроном, подруга с 1936 г.
Правительства указом
Судимость сняли разом,
Без разгляда статей,
Всем, что пять лет имели.
А мне на труд ужели
Не отворят дверей?!
Пишу теперь стихами,
Зачем — поймете сами,
Что эдаким посланьем,
Быть может, я вниманье
Сумею обратить:
Какой же ради цели
Меня, на самом деле,
Без пользы погубить?!
Внизу, чернилами, надпись — отправлено 13/1Х-53 г. Послания оставались без ответа. Осенью, после поля (муж был в экспедиции в Туве), мы с мужем приехали к маме в Залив. Уехали. Еще горше стало одиночество. Но, несмотря на все, шла интенсивная внутренняя работа. Сохранились записи — размышления о становлении нации и государства, об украинском национализме, о Гоголе, его последних годах, о роли истории и этнографии и границе между этими областями человеческого знания, отзывы-отклики на прочитанные книги и журнальные статьи. Шла интенсивная переписка с друзьями-астрономами. И — стихи. Стихи-картины, стихи-переживания, стихи-размышления.
Целый день надо мной Абсолют*
Распростер свои черные крылья.
Мы — как дети. Минуты бегут.
Мы, как дети: кричим от бессилья.
И беспомощным счетом минут,
Измеряя безмерного грани,
Мы не знаем, куда приведут
Нас слепые усилья сознанья.
Ртом касаясь осенней земли,
Я в опавшем листке угадаю,
Как века за веками текли
И как солнца — в крови возникают.
* Стихотворение более раннее, 1950 года видимо, вспомнилось.
А потом февральская запись.
3 февраля 1954 г.
Право, иногда, читая «критические» статьи, кажется, что это лепечут дети: так мало логики и так много принципа народов банту: «Если Кали украл корову — это хорошо, если у Кали украли корову — это дурно». Этому не следует удивляться: если розовое масло влить в чан с водой — запах почти незаметен. Так и с логикой. Возникает сомнение: нужна ли она? Ведь ею никогда не руководствовались миллионы, а жили. Она была привилегией немногих. И, видимо, отменена вместе со всеми прочими.
Будет создаваться новая логика, построенная на иных, не формальных основах. Она вырастет в новом обществе, пока же — не существует никакой. Это довольно мучительно для тех, кто привык к общению с этой старой Аристотелевой дамой: понимать, что красавица отцвела и больше уже не чарует, — люди даже не замечают ее отсутствия.
Хотелось бы сохранить ясной голову до тех пор, пока вырастет следующее поколение, поколение внуков, так как, быть может, с ними можно будет о многом говорить и они начнут кое-что разыскивать, в чем им мог бы даже помочь опыт прошлой культуры. Вот тут бы и оказалась полезной сохранившаяся ясной голова.
5 февраля 1954 г.
...Но все чаще встает вопрос—да сохраним ли голову-то? И стоит ли она того, моя голова, чтобы ее сохранять? Голова неудачника... А ведь я продолжаю считать, что человек сам делает свою судьбу. Я сделать свою — не сумела. И вот подошла старость. И коротать мне ее, никому не нужной и заброшенной, коротать, мучась чужим куском хлеба (по чувству долга Галей данным). Ради чего? А в Енисее — манит и блестит под солнцем незамерзшая черная полынья. Не проще ли и не достойнее ли — нырнуть и покончить все? Самое разумное при этом было бы написать предсмертное письмо Маленкову и в Верховный Совет, что затравили, пусть подумают о тех, кто еще жив. Ведь когда человек подтверждает свои слова смертью — это производит какое-то впечатление. Может быть, это и будет то полезное, что я оставлю в жизни?
Марина Цветаева, Марина Цветаева... Она повесилась не выдержав. Нет, я — предпочту Енисей. Холод охватит всю сразу, мгновение ужаса и — конец...
И еще подобное настроение той же зимы:
Нет, я не знаю пока
Нужных звуков и слов...
Перед глазами — река
В белом покрове снегов.
Льдины неслись, шипя, —
Застывало от берегов...
Разве ты понял себя?
Знаешь — к чему готов?
Куда ты пришел и чем стал,
Жизни чертя края?
В белых снегах — провал —
Черная полынья.
Но конца не было. Воля и жизнелюбие сделали свое. Добилась. Еще весной 1954 года, до массового возвращения политических, вернулась ко мне в Москву, а затем и в свой родной Ленинград. Восстановилась в своем родном Институте этнографии. Получила полную реабилитацию. Взяла к себе мать. Долго и очень трудно возвращалась к жизни «по эту сторону». Но это — особая тема. Немного об этом в приводимых ниже письмах.
Те же, о ком шла речь в этих записках, Хасэгава Хидео и Золтан Риво — вернулись к себе на родину. Хасэгава канул в неизвестность, а от Золтана Риво было одно или два письма и свадебная фотография: на ковровой дорожке, видимо, мэрии жених во фраке и невеста с длиннейшей, до полу, фатой.
На обороте подписи: Золтан Риво, Гедвиг Риво.