ПОСЛЕДНЕЕ СОВЕЩАНИЕ

 

В самом начале сентября 1949 года (по протоколам допросов и моим послелагерным дневникам и заметкам можно установить точную дату) состоялось последнее совещание Бюро ЦК КПМ. Почти все мы поступили в вузы. Борис Батуев, Юрий Киселев, Аркадий Чижов, Вячеслав Рудницкий, Марина Вихарева — в ВГУ. Чижов и Вихарева — на филологическое отделение истфилфака, остальные — на историческое отделение. В Воронежский лесохо-зяйственный институт, на тот же факультет, что и я, поступил и Владимир Радкевич. Многие поехали в вузы других городов: Москвы, Саратова, Минска, Тамбова.

На последнее совещание собрались четверо: Борис, я. Кисель и Славка Рудницкий. Рудницкий был введен в Бюро вместо давно исключенного Акивирона. Позже должен был прийти Аркадий Чижов, секретарь Воронежского обкома КПМ. Он имел прочную и одному только ему (кроме Рудницкого) известную связь с группами Широкожухова и Подмолодила на левом берегу, а через Николая Стародубцева знал о больших его группах в Семилуках и Латном и в Хохольском районе, в родном селе Николая. Уверенности в том, что Чижов известен в МТБ, не было.

Было не ясно даже, возьмут ли и Славку Рудницкого. Его группы никому, кроме Бюро, не были известны. У Рудницкого было две группы: пять и шесть человек. В самое последнее время одау из этих групп возглавила Марина Вихарева. Человеком она оказалась надежным — на следствии и словом не обмолвилась о группах Рудницкого.

Последнее совещание Бюро КПМ проходило теплым, ясным предосенним днем в парке, который до революции и после нее был известен в Воронеже как Кадетский плац. Там, по рассказам старших, некогда пыльно маршировали кадеты. Году в сороковом плац решили сделать парком, разбили аллеи, посадили тонкие деревца. В 42-м эту огромную — в целый большой квартал — территорию, где никто и не ходил, зачем-то заминировали нашими весьма неудачными противопехотными минами. Я их обезвреживал в 43-м под руководством сержанта Рыбакова. Но об этом особый сказ. Сейчас, в наше, теперешнее время, бывший Кадетский плац стал тенистым детским парком. А в 49-м это был заросший травой пустырь с хилыми деревцами.

 

Мы сидели в густой высокой траве неподалеку от угла улиц Фридриха Энгельса и Чайковского. Все подходы надежно просматривались. Мы были хорошо вооружены.

Встреча была грустной. Мы понимали, что скоро нас начнут брать. Нужно было принять все меры к тому, чтобы в руки МТБ попало как можно меньше наших людей. Борис, Кисель и я были твердо обречены. Киселя два раза уже вызывали в областное Управление МТБ. Перед вторым вызовом мы (я и Борис) уполномочили его заявить, что в нашу группу по изучению марксизма-ленинизма входят четыре человека: В. Акивирон, Б. Батуев, А. Жигулин и он, Ю. Киселев. Этого скрыть было нельзя, так как стоящий в начале списка Валентин Акивирон наверняка продал нас. Кого еще знал и мог заложить Акивирон, мы точно не знали. Решено было, что в случае ареста, кроме нас троих и предателя В. Акивирона, можно спокойно называть Мышкова, да и всю его группу: Н. Замораевд и других — всего 10-12 человек.

Леля Мышь «работал» у нас уже провокатором (мы это отлично знали), а вся его бывшая группа была расколота и выжата, как лимон. Они, как мы и предполагали и как это выяснилось на следствии, «отдались в руки правосудия» после «пропажи» журнала «В помощь вооргу» и были прощены, рассказав все, что знали. А знали они мало. Вот почему через месяц-полтора после исключения Леля Мышь вымолил у нас прошение и разрешение снова вступить в КПМ. Он жаждал новой и важной работы в КПМ, чтобы загладить, искупить свою вину. Его, естественно, пришлось принять. Воронежскому управлению МТБ была нужна дополнительная информация о КПМ, и мы сделали вид, что мы дураки. Ему поручили создание новой группы из пяти-шести человек. Дней через десять, однако, мы объявили о роспуске КПМ как ненужной организации, всего лишь дублирующей изучение трудов классиков марксизма в системе политпросвещения ВКП(б).

Наш маневр другой стороной был понят. Мы уже раза три с помощью фиктивного роспуска КПМ избавлялись от провокаторов. Вытряхивали их в костер, как вшей из солдатской рубахи.

Таким образом, для МТБ получалось, что в КПМ состоят всего лишь Бюро (4 человека) и группа Мышкова (10-12 человек), то есть можно арестовать и судить примерно 14-16 человек, из которых только Борис Батуев, Юрий Киселев и я будут осуждены.

Обговорив все это без Чижова, стали ждать Аркашу, как ласково мы его называли.

Он не знал, что мы собрались в 16 часов. Ему мы сказали, что начало в 17.00. Аркадий не опоздал ни на секунду. Мы видели, как он, ломая спички, закурил на углу улиц, осмотрелся. Хвоста не

 

было. Нам это тоже было видно. Подошел быстро и осторожно, постепенно пригибаясь. Сел в траву.

— Борьба и победа!.. Привет, ребята!..

— Борьба и победа! Привет!..

Мы огласили теперь уже устное (раньше писали, дураки) решение Бюро КПМ о подготовке к арестам. Постановлено было сжечь все оставшиеся бумаги (все экземпляры рукописных и машинописных наших журналов, текст второго партийного гимна, списки, адреса, письма и тому подобные материалы), избавиться от всего оружия — выбросить в реку и канавы, в сортиры подальше от дома.

Борис сказал:

— Друзья! Нас здесь пятеро, и в наших мозгах, вместе и порознь, вся информация о КПМ, все имена, фамилии, клички членов КПМ, связные нити, ведущие к ним. Пока железно горят только трое: я, Толька и Кисель. Аркадия они, скорее всего, не знают, а если и знают, то лишь предположительно. Товарищ Чижов, в смысле кадров ты осведомлен больше всех. Ежели тебя все же возьмут — смотри, Аркадий, не подведи! Умри, но не назови никого, кроме Бюро и группы Мышкова!

— Друзей не продаем, этим и жирем! — бодро откликнулся Аркаша, быстро-быстро потирая ладони, как от холода. Он и сейчас точно так же делает и говорит.

— Ни в коем случае не называть даже уважаемого нашего Митрофана Спиридоновича.— Все улыбнулись: этим именем персонажа А. Н. Толстого, вождя анархистов, окрестил Славку Рудницкого Володя Радкевич еще в школе.— Есть шансы, что его не знают. Далее. Устав и программа наши уже уничтожены. В программе был пункт, известный только нам пятерым и вооргам,— о возможности в случае необходимости насильственного отстранения Сталина от власти. Забыть об этом! Это наша смерть, это наша высшая мера! Не ругать Сталина. Называть его имя рядом с именем Ленина. Ни слова об обожествлении Ёзика, ни слова об «идолопоклонстве». Это тоже наша гибель. Запомнить: и Ленина и Сталина мы любим — одинаково. Воорги об этом уже предупреждены.

— А если будут пытать? — спросил Киселев.

— Потерпеть придется. Да и хватит им — такой большой куш, считая группу Мышкова. Пытать вряд ли будут. Во всяком случае, пытать невыносимо, смертельно не будут...

— Конечно, не будут,— поддержал Бориса Аркадий Чижов.— В ЧК работают люди с чистой совестью. Там не пытают. Это все враждебная пропаганда. Там ведется честное следствие. Виновных наказывают, иногда даже расстреливают, но не пытают. Я это знаю

 

со слов моего отца. Он прослужил в органах государственной безопасности тридцать лет. И сам, бывало, приходилось — расстреливал. Но не пытал. Я полагаю, что, если не всплывет антисталинская направленность КПМ, нас вообще судить не будут. Ведь наша цель — построение коммунизма во всем мире. Это же ясно! Из комсомола исключат, скорее всего. И отпустят...

О том, как относится Аркадий к работе своего отца, мы уже знали, об этом я расскажу позднее. И спорить с ним мы сейчас не стали. Мне, однако, не удалось сохранить хладнокровие.

— Я, увы, не разделяю розовых иллюзий Аркадия. Мужа моей тетки Кати, Василия Евламлиевича Елисеева, пытали еще в начале тридцатых годов. А мужа другой моей тетки — Веры, Самуила Матвеевича Заблуду, просто убили в тридцать седьмом. Мне было семь лет, я тихонько играл под большим столом и слышал разговоры взрослых...

— Толич прав,— сказал Борис.— Могу сообщить, что родственная нам группа Белкина в ВГУ, взятая в прошлом году, осуждена. Их было трое. Все трое получили по червонцу. И их даже из комсомола не исключили, сразу срок намотали.

— Откуда сведения? — болезненно спросил Чижов.

— Из большой-большой фанзы на улице Володарского, возле которой ты живешь, Аркаша. Но не непосредственно, а через обком ВКП(б).

— Понятно... Там еще Быховский с ними был,— сник Аркадий.

— Да, совершенно верно: Белкин, Быховский, третьего не запомнил.

— Им легче — их было всего трое,— грустно пошутил Слава Рудницкий.— Мне только одних партийных билетов пришлось собрать и сжечь около полусотни... А теперь нужно убрать все следы. (Ему было поручено уничтожить документы КПМ. Он еще весной был назначен начальником особого отдела КПМ. До него на этом посту, меняясь, были я и Кисель.)

— Ничего. Тебе будут помогать все. Хватит, однако. Все уже ясно. Осталось дать клятву.

Сплетя пять правых ладоней в единое целое, мы приняли клятву. Текст произносил Борис. Спустя уже почти сорок лет я помню ее дословно:

— Клянемся вести себя на следствии так, как договорились сегодня. Не выдавать ни единого лишнего человека. Признавать свое участие в КПМ можно только Батуеву, Жигулину, Киселеву. Если клятва кем-нибудь из нас будет нарушена, нарушитель будет наказан самой лютой смертью. Клянемся, клянемся, клянемся! Борьба и победа!

 

На основании этой клятвы и устава КПМ А. Чижов мог быть законно удавлен в августе 1950 года в Краснопресненской пересыльной тюрьме. Но об этом я еще расскажу подробно.

Я забыл, а впрочем, не забыл, а именно сейчас надо это сказать. Несмотря на свертывание нашей работы, было решено (еще до прихода А. Чижова), что я буду выпускать небольшую газету под названием «Спартак», размером в развернутый двойной тетрадный лист. КПМ должна жить в глубоком подполье до самого ареста, она должна будет жить и в тюрьмах, и в лагерях (если не откроются секретные пункты программы и нам не дадут вышку), она должна будет жить и после освобождения.

Так и случилось — в несколько инвм смысле, в несколько иной ипостаси. В смысле чистой человеческой дружбы людей, объединенных одной судьбой, КПМ живет и сейчас.

Многие читали эту мою повесть в рукописи, многим я довольно подробно рассказывал о своем, о нашем «деле». Порою приходилось слышать и такое:

— А в чем же, собственно говоря, заключалась ваша непосредственная деятельность? Чего вы добились за два года нелегального существования?

Примечательно, что подобные вопросы задавались сравнительно молодыми людьми, почти не помнящими атмосферы страха и всеобщей подозрительности конца 40-х годов. Но задавали такие вопросы и люди немолодые. При этом словно бы забывалась тотальная система «бдительности» и доносительства, царившая в то время. Но вопрос есть вопрос. И должен быть ответ.

Я отвечаю тем, кто считает, что мы мало чего сделали, что работа, борьба наша была безрезультатной или бессмысленной.

Во-первых, активная деятельность КПМ продолжалась не два года, а лишь один неполный год — с октября 1948 по август 1949 года. Всего десять месяцев. До сентября 1948 года в организации состояло лишь три человека: Борис Батуев, Юрий Киселев и Валентин Акивирон. Мало того, уже в январе 1949 года, после передачи Алексеем Мышковым одного из наших журналов в органы МТБ, за нами началась слежка. А с мая 1949 года мы уже не исключали возможности начала арестов.

Так что же удалось нам сделать за эти десять месяцев, не менее пяти из которых мы работали под угрозой арестов?

В таких неимоверно трудных условиях нам удалось создать антисталинскую марксистско-ленинскую организацию, насчитывающую в своих рядах более 50 человек, людей свободно мыслящих, готовых нести в народ ленинские идеи, критику сталинизма. Разве этого мало?

 

В жесточайших условиях сталинского режима нам удалось создать жизнеспособную, ленинскую по духу конспиративную структуру. Разве этого мало?

Постоянно (и после возникновения угрозы арестов) велась работа по подбору и воспитанию кадров. Пятьдесят (да, пятьдесят!) человек прониклись сознанием того, что обожествление Сталина противоречит духу ленинизма, и половина из этих пятидесяти пошла за свои убеждения в бериевские застенки, тюрьмы, лагеря уничтожения. Разве этого мало?

Мы изучали Маркса и Ленина, мы выпускали свои нелегальные журналы. До последнего дня, до дня ареста, выходила газета «Спартак», последний макет номера которой мне удалось уничтожить уже после ареста. Разве этого мало?

А наша программа, которая прежде всего предусматривала восстановление в стране ленинских норм партийной демократии и демократии вообще путем внедрения этих идей в массы — разве этого мало?

В программе КПМ содержался секретный пункт о возможности насильственного смещения И. В. Сталина и его окружения с занимаемых постов. Это, конечно, был юношеский максимализм, но возник он небеспричинно. «Великий вождь и учитель всех народов» был тираном. Это ощущали наши, не привыкшие ко лжи, сердца. На наших глазах Сталин присвоил себе роль главного куратора всех наук: военной, биологической, экономической, исторической, языковедческой, а народ голодал, тюрьмы все пополнялись «врагами народа». Любимой фразой Бориса Батуева в кругу ближайших друзей был вопрос:

— Когда же наконец мы скинем нашего великого Ёзика?..¹

Да, это был юношеский максимализм. Это была всего фраза.

Но фраза наболевшая, а потому не случайная.

Да, мы не расклеивали ангисталинских листовок ( нас взяли бы на другой день). Да, мы не совершали и не готовили террористических актов. Но мы посеяли сомнения в безупречности сталинского режима в душах многих людей, говорили им о необходимости возврата к подлинному ленинизму. Разве всего этого мало?..