На допросе в отделе НКВД
24 января 1941 года по почте пришла повестка явиться на следующий день к 11 часам вечера в кабинет № 6 Нарвского отдела НКВД.
Извещение вызвало домашний переполох. «Зачем?», «По какому делу?» - задавали мы с женой друг другу вопросы. Весь день и, в особенности в вечернюю пору, мы передумали обо всем, самые невероятные предположения роились в наших головах. Вполне естественными были опасения за дальнейшую судьбу: каждый день приносил новые сообщения об арестах. К вечеру 25 января у жены нервы не выдержали, она впала в истерику, высказав твердое убеждение, что я больше домой не вернусь. Как только мог, успокаивал ее, убеждал, зачем было вызывать повесткой, арестовать могли без предупреждения.
В половине одиннадцатого вышел из дома. Крупными хлопьями падал снег. На пустынных улицах редко встречались прохожие. Здание почты, куда я направлялся, тонуло во тьме. С верхних этажей, сквозь узенькие щели завешенных окон пробивались полоски электрического света. В полумраке находились лестничные клетки. Поднимался медленно, тяжело, вероятно также шли в свое время на эшафот, я отчетливо слышал резкое биение сердца … Входная дверь была открыта. Коридор освещала привинченная высоко к потолку электрическая лампа. По одну сторону коридора вырисовывались обитые черной клеенкой двери со светлыми табличками. Стучусь в комнату под номером шесть. Глухой, едва различимый за дверью голос, приглашает войти.
Яркий луч, направленный в мою сторону настольной лампы, на какой-то момент буквально ослепил меня. Тут же остановился, успев закрыть за собой дверь
- Рацевич?!
- Да я…
Вопрошавшего я не видел, он находился в противоположной стороне кабинета, в тени от настольной лампы.
- Садитесь! Стул рядом с вами…
Затем произошла молчаливая длительная пауза. Слышалось, как шуршали бумаги, открывались и закрывались ящики письменного стола. Привыкаю понемногу к обстановке продолговатой комнаты следователя. Его мне не разглядеть, зато он видит меня отлично.
- Скажите Рацевич, где сейчас ваш приятель Грюнталь?
- Не знаю!
- Как это так? Столько лет вместе работали, дружили, были друг у друга в гостях и не знаете…
- И все-таки не знаю. После отъезда из Нарвы в начале 1940 года мы потеряли друг друга из виду.
- Будто не переписывались?
- Нет!
- Странно.… А все-таки, куда он уехал?
- Не имею понятия!
- В Таллине с ним не встречались?
- Ни разу…
- Вам известно, что Грюнталь ездил в Финляндию, имел при себе крупную иностранную валюту, занимался в Гельсингфорсе валютной спекуляцией и встречался с белогвардейскими деятелями?
- Мне известно, что Грюнталь совершил экскурсионную поездку в Финляндию в качестве туриста, а о том, что он замешан в валютных спекуляциях и встречался с белогвардейцами, в первый раз слышу.
- На все мои вопросы, Рацевич, я слышу от вас только «не знаю», «не имею понятия», «в первый раз слышу». Тогда расскажите, как работали в антисоветской газете «Старый Нарвский листок», которую редактировал Грюнталь, как поносили на ее страницах советскую власть и вместе с Грюнталем лезли вон из кожи, чтобы опорочить Советский Союз.
На этот вопрос пришлось долго и подробно рассказывать о моем участии в газете в качестве газетного рецензента, хроникера русской общественной жизни, корреспондента из деревень Причудья и Принаровья, где я 12 лет работал театральным инструктором.
- Никогда не писал политических статей в газетах, - заявил я следователю, - проверить это очень не трудно, стоит перелистать подшивки газет, или лучше того, поговорить с наборщиками типографии, где печатался «Старый Нарвский листок». Все они продолжают работать в типографии, выпускающей газету «Советская деревня». Рабочие отлично знают и помнят, какие статьи и заметки писались сотрудниками газеты.
По-видимому, следователя удовлетворили мои ответы об антисоветских статьях. Разговор снова вернулся к Грюнталю.
- Вы помните, что в 1938 году Грюнталь ездил в Париж на всемирную выставку? Интересно, на какие деньги совершил он эту поездку?
- Да, конечно, помню. Последние годы газета хорошо тиражировалась, имела много объявлений. Приличные доходы позволили ему совершить экскурсию в Париж.
- Делился Грюнталь своими впечатлениями о встречах с эмигрантскими деятелями?
- Никогда. Он рассказывал только о Париже и о выставке.
- Расскажите о встрече Грюнталя в Нарве с певицей Плевицкой.
- Впервые слышу про такую встречу. Плевицкую мы видели и слушали на концерте в Русском клубе. Тогда присутствовал не только Грюнталь. В зале находились несколько сотрудников газеты, в том числе и я.
- Я имею в виду встречу с Плевицкой на собрании бывших северо-западников и в номере гостиницы.
- Понятия не имею.
Протокол следователь писал более двух часов. Два листа разорвал и писал заново. Мною овладела дремота. Время приближалось к четырем часам.
- Подойдите к столу, подпишите протокол!
- Могу я прочитать, что в нем написано?
- Это необязательно. Со стенографической точностью записаны мои вопросы и ваши ответы.
- И все-таки я прошу разрешить прочитать протокол…
- Подписывайте!
По тону следователя я понял, что бесполезно просить, а тем более доказывать явную правоту любого свидетеля, подследственного, которые вправе требовать ознакомления с материалами, предназначенными для подписания.
- Можете идти! Пока наш разговор окончен!..
На улице я почувствовал огромное облегчение. Подметавший панель дворник многозначительно на меня посмотрел. Вероятно, я был не первый и не последний, выходивший из этого злачного здания в столь неурочный час. Дышалось легко, свободно, хотя стоял сильный мороз. Я все же поднял воротник, торопливо зашагал в сторону дома. Мозг напряженно работал, перед глазами маячила фигура чекиста, которого как следует не разглядел и не запомнил. Сухопарый мужчина с коротко остриженными волосами, резким, неприятным голосом, - вот все, что сохранилось в памяти. Размышляя о четырехчасовом пребывании в кабинете следователя, я пришел к выводу, что Грюнталь арестован и о нем собирают данные для предания суду.
В голове колом стояла многозначительная фраза: «Пока наш разговор окончен!».
Значит, предстоит продление разговора, снова визит, может быть не один, а несколько в ночную пору с расчетом как следует вымотать нервы, вывести из душевного равновесия, добиться сознания в несуществующих грехах.
С воспаленными от слез глазами, жена бодрствовала всю ночь. Несколько раз выходила на улицу, вглядывалась в темноту, в надежде меня увидеть. На мой звонок она моментально открыла дверь. Радости не было границ. До ухода на работу с мельчайшими подробностями рассказывал о событиях ночи, о том, что спрашивал следователь и что я отвечал.
Не сомкнули глаз вплоть до утра. Не спавший, отправился в редакцию. Просил жену никому, даже своей матери, не говорить о моем ночном визите в отдел НКВД, тем более что следователь категорически предупредил, что за разглашение состоявшейся в его кабинете беседы, меня привлекут к уголовной ответственности.
Кельберг обратил внимание на мой необычный внешний вид. Глаза были воспалены от бессонной ночи. Я старался больше молчать, на вопросы отвечал односложными фразами, с трудом правил рукописи, потому что голова была словно свинцовая.
- Что с вами, Степан Владимирович? Если чувствуете себя плохо, может нездоровы, вероятно, у вас повышенная температура, идите домой, все равно вы сегодня не полноценный работник, - участливо сказал Кельберг, - после обеда не приходите на работу.
Так я и поступил. Сразу же по возвращению домой, лег в постель и проспал до позднего вечера. Жена приготовила ужин и терпеливо ждала, когда я сам встану.
За чаем разговор вращался вокруг ночного события. Неотвязно преследовала фраза следователя: «Пока наш разговор окончен!». И так и этак пытался ее расшифровать и все-таки пришел к твердому убеждению, что очень скоро состоится повторный визит и, вероятно, он получит новую окраску, более острую, неприятную.
А в городе по-прежнему в каждый дом стучалось горе, сиротели семьи, преимущественно по ночам, увозились арестованные, в присутствии которых происходили обыски. Ночные допросы стали обычным явлением. После одиннадцати часов вечера у здания почты постоянно можно было видеть одинокие фигуры с зажатыми в руках повестками, спешившими на вызовы в отдел НКВД.