МОЕ ДЕТСТВО В ИЗБОРСКЕ

В 1920-х годах в четырех километрах от Изборска, возле древнего, поросшего лесом могильника стояла четырехклассная Авдошовская школа, названная так по бывшей деревне свободных хлебопашцев Авдошово. В школе было два помещения: в одном занимались ученики первого и третьего классов, в другом - второго и четвертого. Неподалеку от могильника, на холме, росли высокие сосны, на них жили аисты... Если залезть на сосну, увидишь псковский Троицкий Собор. До Пскова было тридцать километров, а до советской границы - три!

Край был русский, присоединенный к Эстонии по Тартускому миру в 1920 году. Колосовский могильник славился, сюда приезжали издалека, чтобы посмотреть на Троицкий Собор и на потерянную Родину.

Рядом с этим могильником во время революции разыгралась драма. В большом богатом имении Колосовка, принадлежавшем Дерюгиным, крестьяне сожгли помещичьи дома, а сады - четыре сада - и скотный двор не тронули. Скот увели к себе. В километре от имения, в деревне Ботогово, где жили бывшие крестьяне Дерюгиных, один девяностолетний старик, уже давно не слезавший с печи, вдруг стал спускаться и попросил внука отвести его в имение. "Хочу,- сказал,- подбросить огня в барские хоромы! Я не забыл, как господа мою невесту Машу продали другому помещику!"

Эстонское правительство почти всю землю Дерюгиных отдало бедным эстонцам, которые защищали страну во время войны. Пятьдесят десятин земли получили наследники Дерюгиных, жившие в Париже. Они наняли управляющего, который занимался землей и садами. Когда я поступила в школу, помещиков в

Изборске давно не было. Правда, жил внук помещика, Олег Тюлин, на берегу очень красивого лесного озера Велье (в пяти километрах от Колосовки). Он был толстовец, женился на скотнице своего деда, Стеше. У них было трое детей.

Однажды, когда я в метель шла в школу, то увидела, что в больничные ворота въезжают сани, на санях лежит человек. Потом отец сказал мне, что Олег Тюлин отравился, и тело его привезли на вскрытие. А как-то раз летом я увидела у нас за столом важную даму. Отец, строго посмотрев на меня, взглядом велел мне удалиться. Это была Елена Михайловна Тюлина, мать несчастного Олега. Она приехала из Ленинграда за внуками. Тогда еще легко было приезжать в Эстонию. Все удивлялись не тому, что она приехала, а тому, что Стеша, вдова Олега не захотела отдавать бабушке внуков. Бабушка была профессор, и муж ее был профессором, другие родственники тоже преподавали в университете. В конце концов, один мальчик уехал к бабушке. Двое других детей так и прожили жизнь в деревне. Иногда брат приезжал погостить. Он тоже стал ученым.

В начале 50-х годов одной из моих знакомых в Ленинградском университете преподавал гидробиологию известный профессор Дерюгин (из семьи тех самых колосовских Дерюгиных). А теперь есть даже пароход "Профессор Дерюгин", место его приписки - Мурманск.

В Эстонии четырехклассное образование было обязательным. Деревенские не горели страстью дать детям образование, но закон есть закон. И отдавали - пусть иногда не в семь лет, а в десять или даже в пятнадцать! Библиотека была, а учебных материалов не хватало, парты в классах стояли старые, исписанные и изрезанные, стены - голые, но было чистенько. Бывало, третий класс пишет сочинение или упражнение, а первый в это время отвечает у доски или слушает учителя. Конечно, сосредоточиться было трудно, но привыкали и не жаловались. Школьному инспектору это было привычно.

Занятия в школе шли на русском языке - вокруг все русские

деревни. Учителя - приезжие, занесенные в наши края ветром истории. Первый мой учитель - бывший русский офицер, второй - священник.

Когда мы приехали из Петрограда, мне было четыре года. Год жили в Изборске, а потом переехали в Кильск (в сельскую больницу в четырех километрах от Изборска). Больница была построена в начале века среди болотистого леса. Между домами росли дубы, березы, осины, орешник, и был при больнице большой яблоневый сад. Посреди больничной территории находился небольшой пруд. За забором - ручей, а за ручьем - болото, поросшее ольхой. Жизнь украшали птицы. Кукушка куковала, соловей пел, ласточки щебетали под крышей, даже сизоворонку можно было встретить. А по болоту весело шагали цапли.

Я, тоненькая, бледная девочка с длинной косой, училась в Авдошовской школе четыре года. Я была самой маленькой в классе, но и самой грамотной. Во второй класс меня не взяли, так как мне было всего семь лет, а в первом мне было скучно. Я уже хорошо читала, и скучно было повторять: бэ, а, бэ, а - баба! И я начала баловаться! Первый же день в школе ознаменовался стоянием в углу. Стояли мы с мальчиком Ваней. Мы разорвали букву "А": Ваня хотел подержать картонку с буквой, а я не дала. Помню, во время диктовки я написала слово так: "коРова". Учитель сказал - так писать нельзя, а я заявила: "А я так хочу, "Р" моя любимая буква". Но бывший офицер Александр Иванович Шкультин оказался хорошим педагогом. Он нашел мне занятие: посадил с эстонским мальчиком и предложил помогать ему с русским языком. Я с жаром взялась за дело. Мальчик был маленький, худенький. Иногда я его даже колотила, а потом плакала от жалости к этому Арнику (Арнольду) и угощала - то конфетой, то пряником.

Шкультин учил нас правильному дыханию, красиво писать и рисовать, читать вслух с выражением, гимнастике. Водил на экскурсии, показывал растения. Сажали мы около школы березки.

Успевали заниматься и арифметикой, особенно устным счетом. В третьем классе учителем у нас стал священник, Павел Денисович Катус. Он хорошо играл на скрипке, мы учились петь по нотам, даже на три голоса. Его жена очень красиво вышивала и вязала. После уроков она показывала нашим девочкам премудрости рукоделия. Катус часто водил нас в церковь, где мы пели во время службы. Первой моей песней была "Во поле березонька стояла".

Я стала не только богомольной, но и постницей. Помню, в девятилетнем возрасте я постилась весь Великий пост, не ела даже рыбы и растительного масла. Мама заставляла меня есть, и я постничала тайно - скармливала еду собаке или кошке. Пост мой кончился тем, что в Страстную Пятницу я съела в погребе три котлеты! Как голодная собака! И пришла в ужас. Великий грех! Надо идти и покаяться духовнику. Я сказала отцу, что пойду в церковь в Изборск пешком. Вышла за ворота, сняла туфли и пошла босиком. Была ранняя весна, местами лежал еще снег. Люди ехали в церковь и окликали меня: "Девочка, садись на телегу! Нельзя же босиком!" Я не отвечала и шла дальше. Дошла до Изборска - все-таки четыре километра - вымыла ноги в канаве, обулась и пошла в церковь. Всю службу простояла на коленях и проплакала. Попросила отца Павла Жемчужина, моего духовника, принять меня на исповедь. Отец Павел сказал: грех - то, что выходит из уст, а не то, что входит в уста. Не надо ничего делать слишком, древние греки так и говорили - "ничего слишком", а они были мудрым народом. Сказал он еще и то, что если я простудилась, вот это будет грех, и большой, потому что я ввергну своих родных в горе. Всегда надо помнить о своих ближних, чтобы не причинить им вреда. К счастью, я не простудилась.

К девяти годам я стала послушнее, шалила меньше, хотя любила дразнить мальчишек. Правда, и они дергали меня за косы, называли принцессой: я была одета лучше и чище, чем деревенские дети, всегда ходила в нормальной обуви, а они - в кожаных поршнях^[1] и даже в лыковых лаптях. Раз я принесла домой дразнилку: "Федя-бредя съел медведя, пошел в мох - там и

сдох". Отец услышал и сказал: "Про человека нельзя говорить "сдох", человек может умереть". Отец забыл сказать, что дразнить нельзя. На другой же день на перемене я распевала: "Федя-бредя съел медведя, пошел в мох - там и умер". Ребята знай подпевали, а Федя, наш однокласссник, лез в драку.

Был у нас в классе мальчик еврей, его называли жидом и показывали ему язык. Я рассказала об этом сестренке и даже показала, как это делается. Отец, услыхав, подозвал меня и сказал: "Запомни, доченька, нельзя еврея называть жидом! Нельзя дразнить и обижать!" - "А почему?" - "Потому что перед лицом Божьим нет ни эллина, ни иудея. Помнишь, мы читали в евангелии, как сказал апостол Павел?" - "Да Исачок противный, он же жид!" - "Я ведь тебе сказал, что жидом его называть нельзя! Он еврей, как ты русская. Никто не выбирает себе национальность, и это не самое важное, важно быть настоящим человеком". С тех пор, когда Исачка называли жидом, я лезла в драку и кричала: "Нельзя, нельзя, он еврей, а не жид! Это грех - жид!" Ребята мне почему-то верили и перестали дразнить Исачка.

С хорошим, милым мальчиком Васей случилось несчастье: он бежал, упал, и ножик, который был у него в сумке на боку, воткнулся Васе в печень. Вася лежал в больнице желтый, похудевший. Мы навещали его, а когда он умер, в церкви пели молитвы во время заупокойной службы. Я много плакала. Правда, это была не первая моя встреча со смертью. Когда мне было шесть лет, умер мой трехлетний братик, Леша. Он случайно выпил вместо молока раствор каустической соды. Помню, вхожу в комнату, братик лежит на столе в белой рубашке с голубыми бантиками, а отец молча стоит на коленях перед столом и головой бьется о край стола. Было так страшно, что я не вышла, а вывалилась из комнаты, как-то спиной толкнув дверь. Прошло много лет с тех пор, а эта картина человеческого горя до сих пор перед глазами. Наверное, через неделю после Лешиной смерти я вдруг почувствовала, что никогда, никогда мы уже не будем играть вместе! Я закричала и побежала к бабушке. А ночью, помню,

кричала: "Ему там холодно, холодно! Я пойду к нему, согрею его!"

Зимой по вечерам я любила бродить по снегу. Наст был такой, что я не проваливалась. Мне нравилось, что я почти касаюсь руками макушек берез. Как-то на одну молоденькую березку повалился забор. С год, наверное, забор не поднимали, березка все-таки выросла, но выросла кривой. Я любила сидеть на ней даже зимой и смотреть на звезды. Я все время что-то сочиняла, то ли сказки, то ли стихи, уже не помню что. Но когда меня звали ужинать, я отвечала, что мне еще надо "додумать. Что - не вспоминается.

Подруг у меня в те годы не было. Не назовешь же подругой Лиду Риттень! Она всегда ябедничала моему отцу, что я опять стояла в углу. Я вначале удивлялась - откуда отец знает? Мать Лиды, очень красивая молодая вдова, была больна туберкулезом. Работала она экономкой в больнице. У Лиды был брат Воля, хромой мальчик. Мне было девять лет, когда их мать умерла. Моя мама закрыла ей глаза, а отец увез детей в детский дом под Валга. У отца не было средств растить их. В те годы в Эстонии была безработица. Приехав из Петрограда, отец думал, что сможет туда вернуться, но не смог. Сначала он работал в больнице дезинфектором, а когда закрыли инфекционное отделение, стал сторожем. Другой работы для него не нашлось. Отец посылал в детский дом посылки Лиде и ее брату. Когда Лиде исполнилось 16 лет, она приехала к нам. Брат ее давно умер. Отец отдал ей все, что осталось от матери. Особенно обрадовала Лиду ножная швейная машинка: ее в детском доме выучили на портниху.

Летом крестьяне из деревни Авдошово косили на болоте траву. Еще не было хуторов, жили по старинке. У каждого были нивы, которые перекраивались раз в десять лет. Косили косами, ходили друг за другом, звук косьбы был слышен издали. По болоту за мужиками ходили и цапли, но старались к людям не приближаться. Рожь жали серпами. Я раз, сидя на заборе, любовалась работой женщин, и мне показалось, что жать серпом легко. Когда они ушли завтракать, я соскочила с забора, схватила серп и... отрезала

себе полпальца на левой руке. Сколько было крови! Я боялась идти домой. Спрятала руку в рукав пальто, да так и села обедать. Отец мне сделал замечание: "Почему не разделась, не вымыла рук, ешь одной рукой?" Когда меня раздели, мама упала в обморок: ей показалось, что у меня отрезана вся кисть - столько было крови!

Молотили рожь цепами, сушили снопы в гумне... Потом, еще на моей отроческой памяти, разделили землю в деревнях, начиналось хуторское хозяйство. Молотить стали молотилкой. Ручей, который тек через болото, приказал долго жить - вырыли канаву, стали осушать болото, трава потеряла сочность. Цапли улетели. А я уехала, сначала в гимназию в городок Печоры, где был старинный монастырь, а потом в Таллинн.

Теперь ручей, цапли, дуб у моего окна прописаны в моей душе до самой смерти, а потом улетят вместе со мной... да еще к ним присоединится колокольный звон в пасхальную ночь! Я слушала его весенними ночами, не давая себе заснуть. Отец уходил к заутрене, а меня с собой не брал. Я ночью при свете керосиновой лампы читала евангелие. Чтобы не заснуть, выбегала на улицу, слушала звон, целовала пса Дуная и возвращалась. Мама все эти годы была очень больна, больше лежала в постели, а бабушка, уставшая за день (пекла куличи), тоже пыталась не спать, не ей это не удавалось. Когда возвращался отец - все садились за стол, и начиналась трапеза!.. Потом все ложились спать, а я выбегала на двор и смотрела на солнце. Как оно играло! Я верила, что солнце в Пасху играет, а на масленице, в Прощенное Воскресенье ночью на Колосовском могильнике жгут масло. Там разжигали костры, видны они были издалека. Я верила всему. Весь мир был полон чудес!

В десять лет я прочла Апокалипсис и решила, что учиться в школе не надо - все равно скоро конец света. Кончилось тем, что бабушка повезла меня в Тарту к невропатологу. После всего этого I меня стали заставлять обливаться холодной водой и заниматься гимнастикой.

Летом, когда мне исполнилось семь лет, я услышала, что отец

с кем-то говорил о горизонте. Я спросила, что это такое. "Да это такая линия, где небо с землей сходится. Видишь, вон там!" - и отец показал мне эту линию. Ночью я не стала спать, мне захотелось залезть на небо. Я любила летом лежать и смотреть на небо: какие там двигались замки и города! Решила утром идти в том направлении, которое указал отец. Лазать я умею, как-нибудь залезу, зацеплюсь за край облака (некоторые очень близко и плывут медленно, залезть будет не трудно). А там лягу на самое красивое облако и буду смотреть и все, все увижу. Так я и сделала: ушла из дома, поцеловав спящую сестренку, вышла за ворота больницы и пошла по дороге. Увидела у дороги чужого теленка, подошла к нему и поцеловала его в звездочку на лбу...

Я шла, шла, а горизонт убегал от меня. Устала, легла в канаву, поспала. Догнал меня полицейский, который предложил мне сесть в его линейку и ехать с ним вместе. Я ему рассказала, куда иду. Он сказал, что и он едет к горизонту. "На лошади мы его быстрее догоним". Я увидела, что мы подъезжаем к больнице, и спросила: "Почему мы возвращаемся?" - "Пообедаем у твоего папы и поедем дальше". Когда отец объяснил, что горизонт - линия воображаемая, я заплакала. Не хотела верить... Со стороны может показаться, что я была особенной девочкой, но это только со стороны. Просто мое детство прошло не совсем обычно. Многое развивало мою фантазию за счет других свойств личности.

Моя мать к пятнадцати годам осиротела. Ее взяла к себе в Петербург сестра (я звала ее "бабушкой"), старше мамы на двадцать пять лет. Она была замужем за военным фельдшером. В Петербурге мама выучилась на парикмахера и была устроена на службу к князьям Голицыным. Служащих в этой семье было 18 человек. Мачехой княгини Голицыной была Ольга Константиновна Бенуа, двоюродная сестра знаменитого художника Александра Бенуа. Больная базедовой болезнью, Ольга Константиновна ни с кем не могла вместе жить, все ей действовали на нервы. Единственное, что ее успокаивало, - путешествия.

Мать моя ей очень нравилась, и она уговорила маму перейти к

ней жить. Они начали путешествовать: тринадцать лет ездили по Европе и даже немного по Азии. В Париже моя мама была восемь раз! Жить с Ольгой Константиновной было очень трудно, иногда мама хотела убежать, но та становились на колени, рыдала, просила не оставлять ее одну. Дети Ольги Константиновны тоже просили маму не оставлять ее. Закончилась жизнь Ольги Константиновны в Италии, в Мерано, в горах. Там она прожила последние полтора года. Еду она брала только из рук своей милой Наташи. Лечащий врач научил маму делать уколы и другие процедуры. После ее смерти мама привезла тело в Петербург. За эти годы мама выучила немецкий и французский языки. Ей шел уже тридцатый год. Вскоре мама вышла замуж. Семья Голицыных дала ей хорошее приданое. Венчание состоялось в Исакиевском соборе.

Отец мой был правдоискателем до фанатизма. Когда он женился, ему было тридцать девять лет. Он то учился в Политехническом, то ездил в Ясную Поляну к Толстому, то на Соловки к старцу Михаилу. На Соловках отец был три раза. Даже с хлыстами он был знаком, нравилась ему хлыстовская вера в то, что в живого человека вселяется давно умерший святой. Остальное не нравилось.

В Изборске у моей "бабушки" был маленький домик. Летом она обыкновенно жила там. Муж ее погиб в Японскую войну, вернее, умер от ран в Читинском госпитале. Бабушка от царского правительства получала пенсию, и самое странное - эстонское правительство тоже платило ей пенсию до самой ее смерти. Когда в 1918 году в Петрограде начался голод, бабушка уехала в Изборск, купила там корову. Увезла маму, к которой относилась как к дочери. Так мы там очутились. Отец остался в Петрограде, хотел переждать революцию. Брат моей матери умер от голода. Отцу тоже было трудно. Он собрался в Изборск, но ехал целый год, доехал голым. Родители мои стали бедны как церковные крысы. Отец и всегда был мистиком, а уж когда умер сын, молился ночи напролет.

Мама и бабушка часто вспоминали Петроград. По-видимому, часто говорили о моем крестном, дяде Гране, так как, помню, все расспрашивала о нем, хотела знать, "когда крестный приедет". Он, наверное, собирался нас навестить, а когда я пошла в школу, то я писала ему письма. Его фотография, фотоснимки его жены и их дочки до сих пор у меня хранятся. Дочь-студентка умерла от туберкулеза. Встреча наша не состоялась... А с моей крестной, Татьяной, мы встретились. Она приезжала из Петрограда, когда мне было восемь лет, пожила у нас дней десять. Много рассказывала, называла Петроград - Питером и все говорила: "Учись хорошо, поступишь к нам в университет, будешь жить у меня. Ведь детей-то у меня нет. А дядя Ваня тебя полюбит!"

Мама очень много болела, особенно после смерти Лешеньки и, лежа в постели, рассказывала мне об Италии и о Париже. У бабушки дети умерли от дифтерии в один месяц, поэтому любовь к своим детям она перенесла на меня. Она часто рассказывала мне о родине мужа, Сергея Феофилактовича Орлова - он был родом из Брянска. У его портрета всегда стояли цветы, а зимой - ветки сосны или ели. Каждое утро во время утренней молитвы я должна была поминать всех предков и Сергия-воина тоже. Имена предков я помню до сих пор и иногда поминаю. Во время Ливонской войны по преданию погиб стрелец Иван - был он нашим предком. Похоронили его у крепостной стены в общей могиле.

Когда мне было восемь лет, я заболела корью, и очень тяжело, а за сутки до болезни единственный раз отец побил меня березовым веником. Когда много времени спустя он попросил у меня прощения, я сказала, что он поступил правильно, и я на него не сержусь. Случилось вот что: я уже писала, что около больницы рос болотистый лес. Была весна, я отправилась в лес гулять. Шли пасхальные каникулы. Около стайки берез я вдруг увидела накрытый чайный стол, на нем печенье и варенье. Недолго думая, набила печеньем карманы передника и стала пробовать варенье. Вдруг я услышала шипящий голос: "Воровка, воровка, бесстыдница!" - это шипела Стеша, служанка Колькиной матери.

Колькина мать решила в праздничный день устроить чаепитие в лесу для своих друзей. Потом, увидев моего отца, она сказала: "Вот, Сергей Григорьевич, вы оберегаете свою дочку от дурных влияний, а она у вас воровка. Стеша сама видела, как она воровала печенье". Отец разгорячился и, придя домой, наказал меня. И все приговаривал: "Не смей воровать! Как тебе не стыдно! Разве тебя дома не кормят?" Я кричала: "Папочка, я не воровала!" - "А, ты еще неправду говоришь, дрянная девчонка!" - Потом я бабушке все объяснила: я решила, что стол накрыт феей. В тот же вечер у меня появился жар. Болела я долго. Когда на минутку приходила в себя, то часто видела отца, стоящего на коленях около моей постели... Помню, что в тот злополучный день, когда мне досталось, листочки на дубе около моего окна были малюсенькие, а когда я в первый раз после болезни вышла на улицу, то увидела, что дуб весь покрыт листвой.

Окончив Авдошовскую школу, я поступила в шестиклассную Изборскую, где все преподавали иначе, особенно историю. Там было много учителей, и каждый вел свой предмет. Директором был Александр Иванович Макаровский. Когда-то он был профессором Петроградской Духовной Академии. Но жизнь занесла его в маленький, древний Изборск. На первом же уроке он начал рассказ об Изборске. На доске написал несколько слов и названий, и перед нами воскресло прошлое. Два урока без перемены длился этот чудо -рассказ. И его продолжения через несколько дней мы ждали как праздника. Историю Изборска мы проходили довольно долго. Учебников не было. Эстонское правительство не хотело, чтобы мы учились по советским учебникам, а свои еще не появились. И вечером дома надо было записывать все услышанное на уроке. На следующий день дежурный собирал наши записи и отдавал Александру Ивановичу. Через пару дней листки возвращались к нам с поправками. После этого мы опять переписывали текст, теперь уже в общую тетрадь. Она была красивая - там мы рисовали концовки и заставки. Спрашивал нас Александр Иванович не часто, но основательно. Зато частыми

были экскурсии, даже после уроков. Александр Иванович создал небольшой музей, и мы его пополняли.

Много лет спустя я приехала в Изборск, пошла навестить Александра Ивановича. Его жена меня не узнала, а он - больной и старый - узнал: "Это моя любимая ученица, Ксана Хлебникова". Так выяснилось, что я была его любимой ученицей. Он сказал, что мой отец был добр к нему и помогал во время немецкого нашествия. Я постеснялась расспрашивать. Когда Эстонию присоединили к Советскому Союзу, Александра Ивановича пригласили в Ленинград, профессором Духовной Академии. Зимой он преподавал там, а летом жил в Изборске, где провел последние годы жизни. В Изборске он обрел и вечный покой, в городе, которому отдал когда-то свое сердце. Музей, собранный Александром Ивановичем, до сих пор находится в Сергиевской церкви.

Место, где стоит Изборск, издавна населяли славянские племена. Это отразилось на некоторых названиях: Славянским называется поле под Изборском, Славянскими - ключи, бьющие здесь из-под земли. Такие названия могли появиться в ту раннюю эпоху, когда рядом со славянами здесь жили и другие народы. По преданию, первоначально Изборск носил имя своего основателя, Словена, сына первого новгородского посадника Гостомысла,-Словенск. Позднее он был переименован в честь сына Словена, Избора, погибшего от укуса змеи. Летописи впервые упоминают об Изборске в 862 году, в легендарном сказании о призвании на Русь варяжских князей. Трувор, младший брат Рюрика, стал княжить в Изборске. И по сей день самое древнее укрепление носит название Труворова городища. Императрица Екатерина II в серии исторических медалей велела отчеканить и медаль в честь Трувора: на ее лицевой стороне - портрет Рюрика, на оборотной - насыпной Труворов курган в Изборске. Здесь же две надписи: вверху - "До днесь памятен", внизу - "Трувор скончался в Изборске в 864 году". Под огромной каменной плитой есть могила, в которой якобы захоронен легендарный варяг.

Поселение славян-кривичей укрепляется: летописец XVI века замечает: "Еще бо граду Пскову не суще, но бяше тогда начальный град той, зовомый Изборск". Вскоре Изборск стали называть железным городом, хотя вначале он был деревянным. Расширяя в ХIII веке, его перенесли на соседнюю возвышенность - Жеравью (т.е. Журавлиную) гору. Первая крепость на Жеравьей горе была деревянной, но в 1330 году изборяне и псковичи во главе с псковским посадником Шелогой поставили на месте деревянной крепости каменную. Стена тогда была без башен, ее утолстили в XV веке и тогда же снаружи крепостной стены построили башни. Одна из них, Луковка, находится внутри стены, стоит на основании более древней башни.

Каменная крепость, еще не имевшая башен, была способна защититься. В 1341 году немцы осаждали город десять дней, но все-таки отступили, не зная, что в городе нет воды. (Тайник для добычи воды, правда, был, - длинный сводчатый коридор, круто спускающийся по скале вниз, к источнику. Вход расположен в стене около Колокольной башни. Это одно из самых ранних инженерных сооружений древней Руси.) Участник немецкой осады 1349 года - поэт Петер Зухенвирт назвал Изборск "железным городом прекрасным".

Так или приблизительно так рассказывал нам о прошлом Изборска Александр Иванович Макаровский. Кроме того, мы изучали и общую историю. Правда, в четвертом классе Авдошовской школы у нас тоже были уроки истории, но как в поговорке - "галопом по Европам". История Прибалтийского края была там очень скучной: нам ничего не рассказывали, велели заучивать все по книге. Зато когда Александр Иванович принес в класс литографию "Рыцарский замок", мы приготовились уйти в сказку старой Европы и не разочаровались. Нам даже не было утомительно запоминать хронологию и имена Оттона Великого и Генриха Птицелова.

Кроме истории Александр Иванович преподавал нам и русскую литературу. Мы много читали, писали сочинения. Раз я удивила

учительницу по русскому языку тем, что по домашнему заданию написать кому-то письмо (чисто грамматическое задание) написала какой-то Ариадне, будто бы из Египта. Письмо мое она читала в классе вслух, а я в это время сидела под партой от стыда. С того дня ребята стали называть меня путешественницей. Закон Божий нам преподавал отец Павел Жемчужин - наш общий духовник. Он много говорил о нравственности и о смысле жизни.

В школе часто бывали концерты. Мы пели, выступали как гимнасты и ставили сказки. Я часто играла принцессу, может быть, из-за красивой длинной косы. На сцене я выступать не боялась, но если надо было прочесть стихотворение, то начинала заикаться и в конце концов убегала со стыдом. В этой школе я уже не шалила - нравилось, когда меня хвалили. Я хотела нравиться Александру Ивановичу. Но благонравной не стала. Считала себя умной и очень сообразительной, и из-за этого чуть было не утонула в озере. Школа наша стояла на валу, и идти надо было по узкой дорожке у башни. С одной стороны была крепостная стена, а с другой - обрыв к речке и к озеру. Только что выпал снег, был гололед. На одном особенно скользком месте ребята садились на свои сумки и потихоньку скользили вниз по дорожке до того места, где можно было уже идти нормально. Я же пошла по краю обрыва и - меня понесло. Я хваталась руками за сухую траву - но напрасно. Меня несло даже вниз головой! Обрыв был как навощенный паркет - снега на нем лежало с сантиметр! К счастью, меня не вынесло к озеру. Я, как на санках, въехала в стену старого сарая. Ребята сверху что-то кричали, но я не понимала, то ли от испуга, то ли от ушиба. Когда я встала, они успокоились - жива - и ушли. В школу я пришла ко второму уроку: наверх по обрыву даже летом нельзя было подняться, надо было искать тропинки. И мне пришлось долго идти по берегу еще не замерзшего озера до мельницы, а оттуда по дороге подниматься на вал к школе. Учитель меня сразу же отправил домой, так как сухого и чистого места на мне не было.

Дома я отлежалась в тепле и не заболела, а происшествие

запомнила навсегда. Городищенское озеро у крепостной стены было маленькое, не больше полукилометра в длину. Вода в нем была очень холодная, ключевая. (Говорят, под Изборском есть подземная река.) Зато озеро глубокое, вода в нем прозрачная. Бывало, едешь на лодке по озеру - и все на дне видно. Тонули в нем не только летом, но и зимой, если зима была не очень лютой. Помню, один человек со своим старшим сыном зимой удили на озере, а младший, за неделю до того женившийся, пошел звать их на завтрак. Остановился на валу - и слова у него застряли в горле: брат тонет, а отец пытается его за руку вытащить. Младший сын сбежал с горы, выскочил на лед и, не добежав до отца, провалился в воду. Так за какой-то час утонули трое людей.

Жили мы теперь с бабушкой вдвоем в ее домике. Под окном росла белая сирень, а в десяти шагах от дома была башня. Почему меня сразу не отдали в Изборскую школу, не знаю. Может быть, мама хотела, чтобы я подольше была с ней? Бабушка не всегда жила с нами в Кильске. Она много курила, это не нравилось отцу, а ей не хотелось вечно выбегать курить в коридор. Приятнее было в своем домике, в трех маленьких комнатках, среди цветов и книг. До поступления в школу я часто жила у нее. Домика моей бабушки давно нет - сгорел он во время последней войны. Сад погиб. Жасмин погиб, а вот белая сирень жива и каждую весну радует людей своим цветением.

В Изборске у меня были друзья - не подруги, а друзья, мальчики и девочки. В Изборской крепости, кроме собора, было несколько домов, где жили священники и учителя. Нам нравилось бегать по крепостной стене, она была широкая, и бегать было не страшно. Бабушка была другого мнения. Раз она сказала: "Я не хочу тебя видеть на крепостной стене, дай мне слово!" Я, конечно, дала. Когда мои друзья собрались лезть в башню, чтобы побегать по стене, я сказала, что мне нельзя - я дала слово. Шурик, который был лет на шесть меня старше, сказал: "Повтори, что тебе сказала бабушка". Я повторила, и Шурик нашел выход, недаром он потом стал математиком и профессором! Бегать по

стене мы продолжали, но только там, где моя бабушка никак не могла меня увидеть. Совесть меня не мучила - я ведь сдержала слово: бабушка никогда не видала меня на стене.

Когда я жила в Кильске, то никогда не обижала свою бабушку. Может быть, потому, что очень боялась отца. Бывало, он посмотрит на меня строго, глаза станут светло-синими, и я знаю, что опять оплошала. В Изборске я часто капризничала: я всегда плохо ела, а бабушка заставляла меня есть больше. Другой причиной наших ссор, была одежда: бабушка меня кутала, а я с этим боролась. Но было и другое: до сих пор не могу забыть - когда бабушка поскользнулась на льду и упала, я не помогла ей, а стала смеяться...

Бабушка выцарапала меня из когтей смерти: я была очень слабого здоровья, родилась недоношенной, грудью меня мать не кормила. Потому бабушка и тряслась надо мной. Я этого не ценила и не берегла ее. Когда бабушка умерла, мне шел четырнадцатый год. Это было летом. Я две недели ночью и днем сидела около нее. И все было хорошо, но в последний день ее жизни я накричала на нее: "Не буду варить себе суп! Буду есть печенье! А ты мной не командуй. Лежи смирно".

Бабушка заплакала. Потом ей вдруг стало очень плохо, я побежала за врачом, а когда привела врача, бабушка уже лежала без сознания. Около нее была моя мама и соседка тетя Маша, которую я очень любила. Меня пытались уложить поспать, а я вдруг испуганно что-то закричала и, наверное, помешала бабушке в ее последний час. Как я тогда и потом мучилась! Ни отец, ни мать не могли меня утешить. До сих пор все это жжет мне душу!

Мы любили играть в прятки. Прятались в башне. Играли в лапту. В Кильске вначале тоже было много детей, но там игры были совсем другие. Верховодил Колька-гимназист, сын главного врача. Он, начитавшись романов о рыцарях и разбойниках, собрал ватагу из деревенских ребят. В больнице была лошадь Шурка, старая донская кобылица. Колька ездил на Шурке верхом и с гиканьем. Снаружи, около больничных ворот стоял недостроенный

дом. Его и оккупировал Колька. Все было хорошо, но потом ему понадобилась принцесса. Дело было летом, я летом всегда ходила в белых платьях, значит, на роль принцессы подходила. Колька отправился к моему отцу: "Сергей Григорьевич, отпустите Ксению играть с нами". - "Зачем?" - "Не беспокойтесь, мы поставим кресло, обовьем ветками дуба, посадим Ксению. У нас будет принцесса. Ведь рыцарей надо приводить к присяге! Они будут целовать ей руку! Наденем ей венок! Мы ее не обидим. Слово честного рыцаря!" Отец разрешил, но дело кончилось тем, что я стала прятаться от рыцаря Кольки. Мне было скучно сидеть в кресле, хотелось побегать или попрыгать, а Колька, забыв о том, что я принцесса, прикрикивал: "Сиди смирно, тебе это не разрешается, сиди!" А мне было лет шесть или семь и хотелось быть обыкновенной девочкой, недаром меня потом в школе звали козой. Когда я была совсем маленькой, мне говорили, что нашли меня в кислом яблоке. Как-то мне, пятилетней, бабушка сказала: "Надоели мне твои капризы!" Я ей ответила: "Надо было найти меня в сладком яблоке!" Вот такое было дите!..