ВСТУПЛЕНИЕ В ЖИЗНЬ.

ВСТРЕЧА В КОПЕНГАГЕНЕ

 

Израэль

 

Не пытайтесь найти город Кибартай на географической карте. Вы не обнаружите его даже в атласе большом и подробном. Однако вы сможете найти город Вирбалис. Это почти одно и то же, что и Кибартай. Объясню, почему.

Во второй половине девятнадцатого века, чтобы связать Санкт-Петербург с Западной Европой, была построена железная дорога. Вирбалис — маленькая деревушка, расположенная неподалеку от того места, где железная дорога должна была пересечь российскую границу. Вот почему пограничная станция получила три названия: Вирбалис по-литовски, Вирбаллен по-немецки и Вержболово по-русски. А Кибартай — это всего несколько домов рядом с «триязычной» станцией. Со временем Кибартай вырос и превратился в небольшой городок, в котором насчитывалось около 7 тысяч жителей. От Вирбалиса он находился примерно в трехстах метрах. Примерно столько же было до германской границы.

Я родился в Кибартае 26 декабря 1906 года. Мои ранние детские воспоминания — светлые и радостные. Я рос в благополучной семье, был окружен вниманием и любовью. Мой отец и два его брата имели свое дело, которое основал мой дед. Они покупали лошадей и продавали их в разные страны. Дела шли настолько хорошо, что моему отцу присвоили ти-

 

тул купца нерпой гильдии. Евреи в царской России такой чести удостаивались редко.

Наша семья часто бывала на европейских курортах, где мы подолгу жили. Запомнился мне курорт Кранц на берегу Балтийского моря, приблизительно в пятидесяти километрах от Кенигсберга — столицы прежней Восточной Пруссии. Мне было года четыре. Все лето мы провели в Кранце. Длительные прогулки вдоль изумительных песчаных пляжей, прямые ряды красивых плетеных кресел, счастливые люди в кафе, громкие голоса и смех до сих пор в моей памяти, словно было все это вчера. По соседству — огромный парк, куда мы ходили гулять и где я видел пару аистов, сидящих на крыше дома. Помню, что, только завидев их, я начинал читать детский стишок, которому мама научила меня:

Аист, аист, прилети!

Мне сестричку принеси!

Я читал этот стишок, потому что мне очень хотелось, чтобы у меня была маленькая сестричка, а у моей мамы — дочка. Но у нее больше не могло быть детей. Много лет спустя я узнал, почему мы ездили на европейские курорты. Ни аисты в Кранце, ни курорты не помогли маме. Сестренка у меня так и не появилась. Я навсегда остался единственным ребенком в семье.

В 1913 году мы с мамой поехали во Франценсбад. Был такой австрийский курорт. Теперь он находится на территории Чехословакии. Через несколько недель после нашего возвращения в Кибартай я заболел. Наш семейный врач, которого немедленно вызвали, предписал, чтобы меня отправили в Кенигсберг. Там меня поместили в частную детскую клинику профессора Теодора.

Вскоре врачи определили, что у меня полиомиелит. Последовало долгое и изнурительное пребывание в клинике: интенсивное лечение включало процедуры по восстановлению

 

работы мышц. После, казалось, бесконечных десяти месяцев я добился таких больших успехов, что мог передвигаться без трости.

Но, конечно, мне еще было очень трудно подолгу ходить, поэтому меня возили по городу на извозчике. Каждая такая поездка длилась около часа. Она давала мне возможность отключиться от скучной и тихой жизни в клинике.

В процессе болезни у меня развилась миастения обеих ног ниже колен. Этот физический недостаток остался на всю жизнь. Никакие другие мускулы не были повреждены. Чтобы укрепить мышцы, врачи посоветовали поехать на курорт в Висбадене. Маму не нужно было долго уговаривать, и мы отправились в Висбаден. В фешенебельном отеле «Шварц Бок», где мы поселились, можно было не только жить в прекрасных условиях, но и лечиться.

Из Висбадена мы с мамой поехали на курорт в Бэд Кудова. Здесь мы остановились в отеле «Фюрстенхоф», где к нам присоединились жена дяди Елияса и двое их детей. Мои кузены были младше меня. Тем не менее мы играли вместе и были счастливы, и мое здоровье улучшилось настолько, что я мог жить почти так, как живут нормальные люди.

Наша счастливая мирная жизнь закончилась внезапно. Утром 1 августа 1914 года портье отеля сказал нам, что Германия и Россия вступили в войну и что мы больше не можем оставаться в отеле. Как граждане России мы имели две возможности: либо в течение двадцати четырех часов покинуть Германию и переехать в какую-нибудь третью страну, либо остаться в Германии и принять статус гражданских пленных. Мои мама и тетя решили уехать в Данию, где у моего отца были обширные деловые связи.

В Копенгагене жил человек по имени Кристиан Вестергаард. Его отец Петер Вестергаард занимался импортом лошадей из России в Данию еще с 1903 года.

Мой дедушка был поставщиком лошадей для Петера Вестергаарда, а мой отец и Кристиан Вестергаард продолжали

 

этот бизнес, будучи уже вторым поколением торговцев лошадьми.

Бизнес их процветал: русские пони пользовались большим спросом у датчан. Пара маленьких русских пони стоила примерно столько же, сколько одна большая датская лошадь. Мелкие землевладельцы, коммерсанты и ремесленники считали, что более практично иметь двух маленьких лошадей, которых можно использовать и для работы на фермах, и для перевозок. Позже в Данию начали завозить литовских пони, которых называли «цементными лошадьми», так как Литва расплачивалась ими за поставки датского цемента.

После долгого и трудного путешествия через Берлин, Варнемюнде и Гeccep, мы прибыли в Копенгаген, мирный и красивый город, которому суждено было сыграть важную роль в моей жизни.

Моя мама и тетя занялись организацией нашего возвращения в Россию. Большую часть времени нас, троих детей, оставляли в гостинице под присмотром горничной, но как только у мамы и тети появлялось свободное время, они брали нас в город.

Ясно помню мое первое посещение музея. Это был художественный музей Глиптотека, и он произвел на меня большое впечатление.

Примерно через четыре недели все дела были практически завершены, и мы уехали из Копенгагена.

Через Стокгольм и Або мы добрались до Хельсинки, а оттуда без задержки отправились в Петроград (новое название Санкт-Петербурга). В названии столицы России немецкое слово «burg» стало непатриотичным, и его заменили на русское «град».

В Петрограде нас встретил папа, и после дня отдыха мы поехали в Пензу, расположенную примерно в 700 км на юго-восток от Москвы. В Пензе с ее семьюдесятью тысячами жителей жил губернатор, очень важная персона в админист-

 

рации царской России. Однако вовсе не он сыграл главную роль в моей жизни в Пензе, а моя первая учительница Ирина Яковлевна и девочка Рая.

Пока я находился в клинике в Кенигсберге, я не мог учиться, да и в последующее время тоже. И теперь, чтобы наверстать упущенное, нужны были частные уроки. Я вспоминаю об Ирине Яковлевне как об очень компетентном преподавателе, необыкновенно дружелюбном и приятном человеке. Я рос в среде, где говорили на трех языках: немецком, русском и литовском. На первых двух я говорил свободно. Обучение чтению не составило для меня никаких трудностей, и под руководством Ирины Яковлевны я вскоре стал изучать и другие предметы. Мне очень нравилось учиться. Я узнавал о новых вещах, и это увлекало меня и открывало широкие горизонты.

С Раей и ее старшей сестрой я познакомился, когда мы переехали в комнату, которую сняли у их отца, господина Новака, состоятельного человека, имевшего собственный особняк в Пензе. Мы с Раей вскоре стали закадычными друзьями, и хотя она была на три года старше меня, мы обожали друг друга. После встречи с Раей моя мечта иметь сестру осуществилась: она относилась ко мне как к своему младшему брату. Рая читала мне книги; мы играли с ней дома и на улице и даже на лошади катались вместе. Эта небольшая, но очень выносливая лошадь, запряженная в сани, была настолько добродушной, что мне доверяли вожжи, и я до сих пор вспоминаю, какое волнение и счастье испытывал в те моменты, когда лошадка убыстряла бег, и Рая, радостно смеясь, прижималась ко мне.

Весной 1915 года мама решила, что нам нужно обязательно поехать на курорт, чтобы укрепить мои мускулы. По ее мнению, наиболее подходящий находился в окрестностях города Харькова. Называлось это место Славянск — российский курорт, известный своими минеральными источниками. Мне жаль было уезжать из Пензы, но поделать я ничего не мог и с грустью расстался с Раей.

 

Наше пребывание в Славянске — драматическое и короткое — не запомнилось бы мне ничем, если бы местный доктор не посчитал, что мое здоровье можно быстро поправить с помощью минеральных ванн, температура которых каждый день должна понижаться на один градус. А ведь доктор в Кенигсберге предупреждал, что мне ни в коем случае нельзя принимать холодные ванны. Однако по непонятной причине мама поверила эскулапу в Славянске, и в результате такого «лечения» я снова заболел. Меня перевели в клинику в Харьков, где я провел целый год. Мне повезло: врачам удалось меня вылечить. Я чувствовал себя не хуже, чем до «славянских ванн». В харьковской клинике я был единственным ребенком. Долгое пребывание в ней запомнилось мне как очень грустный период моей жизни. Нигде больше и никогда я не чувствовал себя таким одиноким.

В то время у нас не было постоянного места жительства. Отцу не удалось найти квартиру в Пензе, к тому же работа у него была такая, что ему приходилось много разъезжать.

Рассчитывая на то, что война скоро окончится, мои родители решили уехать на Кавказ и остаться там до тех пор, пока не установится мир. На Кавказе — полезный для здоровья мягкий климат и много туристических гостиниц и пансионатов. Мы приехали в Кисловодск и остановились в «Гранд-отеле» — самой лучшей гостинице города.

Когда мы прожили в гостинице больше месяца, моей маме вдруг сообщили, что Кавказ не входит в перечень тех районов, в которых разрешено проживать евреям. Но поскольку она была замужем за купцом первой гильдии, то ее эти ограничения не касались, как не касались они выпускников университетов и других «привилегированных евреев» и их жен. Однако на меня, на ее сына, эти привилегии не распространялись, и мы были вынуждены уехать. Управляющий гостиницы решил помочь нам и порекомендовал пансионат, владелец которого дружил с шефом местной полиции.

 

За небольшую дополнительную плату мне разрешили остаться в пансионате.

В пансионате не оказалось детей. Я снова был один, и мне не с кем было играть. Но окрестности мне очень нравились. Я и мама много гуляли, восхищаясь горами и великолепными видами.

Последствия февральской революции 1917 года ощущались даже в Кисловодске. В пансионат стали прибывать новые гости — бывшие политические заключенные, которых Временное правительство освободило из тюрем и отправило в Кисловодск для восстановления сил. Полицию распустили, ее заменили старшие и младшие ученики гимназии. Помню, с каким восхищением я наблюдал за этими школьниками, которые в своей форменной одежде с красными повязками на рукавах и кобурами, болтающимися с боку, патрулировали улицы.

Первого мая я видел огромную демонстрацию в городе. В числе демонстрантов были и горцы, в ярких национальных одеждах восседавшие на красивых разгоряченных конях.

Мой дядя Елияс между тем переехал в город Екатеринослав и сообщил нам, что мы можем снять квартиру в том же доме, где он живет со своей семьей. В июне 1917 года мы приехали туда, и у меня появилась своя комната.

Екатеринослав, который позже переименовали в Днепропетровск, оказался довольно крупным городом с промышленными предприятиями. Расположенный на берегу Днепра, он запомнился мне широкими улицами и большими парками. Четыре года, которые мы провели здесь, были богаты событиями, и порой довольно драматическими.

Один за другим сменились семнадцать режимов. Во время оккупации Украины Германией город контролировался немецкими военными. Потом — несколькими украинскими националистическими лидерами, включая Пет-

 

люру и Скоропадского. На короткий период времени один из домов стал штаб-квартирой лидера анархистов — батьки Махно, и, наконец, Екатеринослав попеременно занимали то красные, то белые. И каждый раз мы страдали от тех, кто был у власти в городе. Белые враждебно относились к евреям и подвергали их гонениям, для красных кровные враги — все богатые или хотя бы зажиточные. Так что трудно было ждать хорошего как от тех, так и от других. Когда же белые и красные сражались друг с другом за город, мы надеялись, что это сражение продлится долго, и пока оно продолжается, никто не придет грабить нас.

В декабре 1919 года, как раз перед началом празднования моей бармицвы^*, мы укрывались в подвале дома, потому что перестрелка шла рядом с ним, и подвал оказался самым безопасным местом, где можно было спрятаться от пуль и осколков снарядов.

Когда одна из сражающихся сторон одерживала верх и войска занимали город, солдатам разрешалось немного приодеться за счет местных жителей. Делать это можно было только в первые три дня после победы. Тем не менее это служило отличным стимулом для солдат, но едва ли могло понравиться жителям. К счастью, солдат наказывали, если они продолжали мародерствовать после отведенного трехдневного периода.

Однажды по дороге из школы я стал свидетелем уличной экзекуции. Какой-то солдатик вышел из дома с узлом одежды подмышкой и сразу же наткнулся на военный патруль. После короткого досмотра, офицер решил наказать солдата здесь же, на месте: с него спустили штаны, и он получил двадцать пять ударов кожаным ремнем по голому заду. Кричал он громко и обиженно.

Гражданская война бушевала, сражения то приближались к Екатеринославу, то отдалялись от него, и я за эти годы не

 

раз оказывался свидетелем многих страшных событий. Я видел людей, повешенных на фонарных столбах, лежащие на улицах трупы расстрелянных, рыдающих от горя женщин, всеми брошенных беспризорных детей.

После захвата власти Советами школа, в которой я учился, стала называться «советской». Классы назвали группами: в бесклассовом обществе не могло быть деления на «буржуазные классы», и нас стали воспитывать в советском духе. Нам, например, говорили, что мы должны быть всегда настороже, бдительными и, если заметим что-то подозрительное, обязаны немедленно сообщать об этом в школу, даже если «подозрительное» касается родных и близких людей.

Однажды я был серьезно ранен. Правда, это случилось не во время уличной перестрелки, а в драке за наш дневной рацион хлеба. Мама послала меня купить хлеб. У входа в магазин стояла длинная очередь, и внутрь впускали только по десять человек. После долгого ожидания, наконец, подошла моя очередь, и я оказался в числе тех десяти человек, которых должны были впустить. В это время кто-то из магазина крикнул, чтобы мы отправлялись по домам, так как хлеба больше не осталось. Ожидающие в очереди рассвирепели и ринулись внутрь. Под давлением возбужденной, напирающей толпы стекло в двери разлетелось. Я стоял как раз рядом с дверью, и большой осколок, скользнув по руке, прорезал глубокую рану на большом пальце. Приложив носовой платок к кровоточащей ране, и крепко прижав его другой рукой, я делал все, чтобы выбраться из этого кошмара. С огромным трудом мне удалось пробраться через толпу, и я поспешил к палаточному госпиталю, который находился недалеко от булочной. Но там мне отказались помочь на том основании, что это не гражданский, а военный госпиталь. Выходя, я столкнулся с медсестрой, которая провела меня в процедурную комнату. Она искренне хотела помочь мне и обработала рану, как раненому в бою солдату. Перед тем, как наложить повязку на палец, она вылила мне на рану столько йода,

 

что от боли у меня задрожали колени, и я почти потерял сознание. Наверное, я выглядел настолько жалким, что она не разрешила мне одному идти домой и попросила солдата проводить меня. Мама при виде меня с перевязанной рукой да еще в сопровождении солдата страшно испугалась. Она успокоилась лишь тогда, когда я ей рассказал, что на самом деле случилось со мной. Длинный шрам на моем пальце будет всегда напоминать мне об Екатеринославе и о неудачном походе в магазин.

В 1921 году Советский Союз и Литва, которая к тому времени стала независимой, как и два других прибалтийских государства, заключили соглашение, по которому всем, кто жил раньше на территории Литвы, разрешалось туда возвратиться. Мои родители сразу же решили вернуться, однако на все приготовления ушло несколько месяцев. Мы продали всю мебель, поскольку нам разрешалось взять с собой только мелкие вещи и то в ограниченном количестве. Зато мы ехали бесплатно, правда, в товарных вагонах: по двадцать — двадцать четыре человека в каждом. Дядя Елияс и его семья тоже ехали с нами.

По дороге очень трудно было добывать еду: на большей части страны свирепствовал голод. Мы провели в пути две недели. То из-за нехватки угля, то из-за неразберихи на железной дороге поезд подолгу стоял в ожидании топлива или разрешения следовать дальше.

Эта поездка была трудной и утомительной, и никто не знал, что нас ожидает в Литве, но все же мы стремились туда.

Как только мы добрались до Латвии, нас встретили представители Красного Креста, накормили, обеспечили уход за больными. Всех детей напоили горячим шоколадом с булочками, которые мы так долго не видели.

В литовском пограничном городе Обеляй нас продержали несколько дней в карантине, во время которого подвергли тщательному медицинскому осмотру и так же тщательно проверили документы, подробно расспрашивая о

 

том, где мы родились в Литве и что нас с ней связывает. Власти хотели исключить любые сомнения в том, что впускают людей, которые имеют право жить в Литве. Возможно, они боялись, что в страну могут проникнуть советские агенты, выдавая себя за бывших литовских граждан.

Когда, наконец, мы приехали в Кибартай, друзья и знакомые пришли на станцию встретить нас. Наша семья была одной из последних, вернувшихся в город после войны.

Большинство домов в Кибартае еще не восстановили. Найти приличное жилье оказалось делом очень трудным. Сначала мы поселились в маленькой квартире с двумя спальнями, где жили с дядей Елиясом и его семьей. И только через год переехали на другую квартиру.

За короткое время отцу удалось восстановить фирму, и с помощью друзей он снова начал заниматься экспортно-импортными операциями. Экономика в стране оправилась после войны и шла в гору, мы стали нормально жить.

Отсутствие в Кибартае школы послужило причиной того, что после двенадцати месяцев подготовки и занятий с репетитором, я поступил в четвертый класс гимназии в городе Сталупене, расположенном примерно в одиннадцати километрах от пограничного города Ейдкуне.

Чтобы добраться до школы, я пересекал границу и около двух километров шел пешком до Ейдкуне, откуда на поезде доезжал до Сталупене. Из дома я выходил в 6.30, а возвращался под вечер, не раньше четырех часов. Нелегким оказался и переход из советской «бесклассовой» школы в немецкую гимназию, где были совершенно другие идеалы и цели. Это огромную разницу можно понять, если учесть, что вместе со мной знаниями овладевали не дети из бедных семей, а сыновья состоятельных родителей, к примеру, землевладельцев, принадлежавших к прусской знати.

После окончания гимназии я решил изучать экономику в Лейпцигском университете.

 

Впервые в жизни я должен был жить один. Мои родители давали мне 175 марок в месяц на покрытие всех моих расходов. Моя мама, будучи строгой женщиной, подчеркнула, что я не должен надеяться на дополнительную сумму. И за все годы учебы я ни разу не получил от них больше этих 175 марок.

Летом 1932 года я сдал последние экзамены и уехал из Лейпцига, где провел, возможно, самые беззаботные годы моей жизни и где у меня появилось много хороших друзей: и юношей, и девушек.

Я мечтал продолжить учебу и стать журналистом, специализирующимся на экономике, но моя мечта так и не сбылась. Отец серьезно заболел и попросил меня вернуться домой, и я немедленно выехал в Кибартай. Вот так крошечный литовский пограничный городок обрел первого и, возможно, единственного торговца лошадьми с университетским образованием.

Моя работа в переводе на современный язык называлась «заведующий отделом сбыта». Я был связан с государственными организациями и комитетами, которые осуществляли надзор за литовскими экспортными фирмами. Очень часто я выезжал за границу к заказчиками и объездил почти всю Европу. И Дания являлась одной из стран, куда по делам, связанным с бизнесом, я ездил несколько раз в год.

В мае 1934 года я снова приехал в Копенгаген.

Как обычно, я снял номер в гостинице «Терминус», расположенной напротив центрального железнодорожного вокзала, и решил связаться с одним из наших многочисленных заказчиков. Спустя два дня я встретился с ним, и он представил меня своему сыну Георгу, который на два года был младше меня. Он изучал юриспруденцию в Копенгагенском университете и свободно говорил по-немецки. Георг предложил мне провести вечер вместе. Я с готовностью согласился, и когда мы встретились вечером, он предложил мне пойти в сад Тиволи, что мы и сделали...

 

Рахиль

 

Мое детство и юность не были такими бурными и драматичными, как у Израэля. Судьбе было угодно, чтобы я родилась в Англии. В 1908 году я и мой брат-близнец появились на свет в городе Ливерпуле. Тем не менее своим родным городом я считаю Копенгаген: нам было по восемь месяцев, когда нас туда привезли.

Я никогда не знала своего отца — он умер вскоре после нашего появления на свет, оставив нашу мать одну с двумя младенцами. Мои родители приехали в Англию из России за два года до нашего рождения. Позже мама говорила мне, что они были вынуждены это сделать, потому что мой отец активно занимался политикой и постоянно подвергался преследованиям со стороны царских властей. А возможно, они оставили Россию из-за еврейских погромов, которые бушевали там в те годы, вынуждая многих евреев эмигрировать в Соединенные Штаты Америки или в Европу.

После смерти моего отца мама решила уехать в Копенгаген, где жил ее брат, обещавший помочь ей найти жилье и работу. Итак, с двумя младенцами на руках она едет в Данию, чтобы начать новую жизнь.

Моя мама была искусной портнихой, поэтому безработной она оставалась недолго. Однако ей, матери-одиночке, приходилось трудно, ведь в те годы не было таких понятий, как социальное обеспечение или пособие по безработице. В 1910 году она второй раз вышла замуж. От этого брака она родила троих, так что наша семья состояла теперь из семи человек.

К моим самым ранним детским воспоминаниям отношу многоквартирный дом в Рюесгаде, где мы прожили много лет. Мы жили там в очень стесненных условиях: в маленькой квартирке на четвертом этаже, выходящей окнами на задний двор. Уборная находилась во дворе.

 

Мама все эти годы работала дома швеей, выполняя заказы различных швейных фабрик по пошиву женской одежды, включая известную Мореско. Однако работа для нее не всегда находилась, и когда с деньгами становилось совсем туго, она собирала вещи, без которых мы могли обойтись, и просила нас отнести их ростовщику: его контора находилась в нашем доме. Хотя мы очень нуждались, мама всегда заботилась о том, чтобы в доме у нас было чисто и чтобы у нас было все необходимое.

Каждое утро мой отчим отправлялся в булочную Хансена на Блегдамсвей и возвращался оттуда с корзиной, полной вчерашнего, черствого хлеба. Но нам, детям, он все равно очень нравился.

Образ моей мамы, работающей за швейной машинкой с раннего утра до позднего вечера, остался в моей памяти навсегда. Иногда, работая, она напевала грустные еврейские песни, которые мы так любили слушать. Моя мама была прекрасной рассказчицей, и больше всего она любила рассказывать нам о счастливых днях своей юности в маленьком городишке Дрисса в Белоруссии. Городок этот находился недалеко от Витебска, который теперь известен всему миру как родина Шагала. Говорят, что однажды на вечеринке мою маму спросили, знала ли она Шагала. На что она, не задумываясь, ответила: «Нет, я не знала его, но уверена, что он знал меня, потому что я была самой красивой девушкой в городе».

Как и все, мы с братом Айзиком пошли в школу с семи лет. Мы ходили в школу в Рюесгаде, где я проучилась три года. Потом я решила пойти в еврейскую школу Каролин Скул, находящуюся на улице Принцессы Шарлотты, и попросить, чтобы меня приняли туда; идея эта пришла мне в голову совершенно неожиданно, но я твердо решила сменить школу, и меня туда приняли.

На меня сразу же все обратили внимание: я носила башмаки на деревянной подошве. Это считалось неприличным:

 

никто из девочек не носил такие башмаки. Одна из учительниц сказала мне, что, если я хочу ходить в школу, мне нужно поменять башмаки на туфли. И мои родители позаботились о том, чтобы у меня появились настоящие кожаные туфельки, хотя стоили они очень дорого.

Педагоги в школе были отличные и как люди очень приятные, но очень требовательные. Все, чему меня там учили, я запомнила на всю жизнь и с благодарностью вспоминаю всех моих учителей. Я до сих пор отчетливо помню некоторых из них. Так, г-н Соренсен преподавал правописание. Учителем он был превосходным, и все его ученики научились прекрасно писать. Однажды он пришел в класс в красивом костюме, в котором мы его ни разу не видели. Нас, девочек, распирало любопытство, и мы спросили его, почему он так одет. «Я скажу вам почему, мои дорогие друзья, — ответил он. — Сегодня 21 декабря — самый короткий день в году, и мой красивый костюм не износится так, как в другие дни».

Самым трудолюбивым и прилежным ученикам в табель успеваемости наклеивали картинку с изображением пчелы, и я часто приходила домой с такой вот вожделенной «золотистой пчелкой». Мои школьные годы были прекрасными, и я вспоминаю о них как о счастливом и светлом времени.

За время учебы у меня появилось много друзей, и после школы я часто ходила к ним в гости. Одну мою подружку звали Лиза. Ее родители были состоятельными людьми, и она училась играть на пианино. Иногда после школы мы заходили к ней, и я могла часами сидеть и слушать, как она играет. Я мечтала о том, что когда-нибудь я тоже буду играть на пианино, но, конечно, мои родители не могли пойти на такие расходы, и моя мечта так никогда и не сбылась.

После окончания школы я хотела стать медсестрой. Но в то время учиться на медсестру принимали лишь тех, кому уже исполнился двадцать один год. Я не могла так долго ждать.

 

Мне нужно было обязательно устроиться на работу и зарабатывать деньги, чтобы помогать моим родителям сводить концы с концами, да и самой иметь на карманные расходы. Я стала работать в офисе.

Мама с отчимом были людьми очень строгими. Они не разрешали надолго отлучаться из дома, пока мне не исполнилась двадцать лет, поэтому даже выход в кино был исключительным событием. Но зато я читала книги и на датском, и на немецком языках. Так я узнавала мир, существующий за пределами Рюесгаде и Копенгагена.

В 1930 году финансовое положение нашей семьи улучшилось, прежде всего потому, что начали зарабатывать дети. В тот год мы переехали в большую и удобную квартиру на Амагер. Хотя мы все повзрослели, никто из нас не хотел покидать родной дом. Нам вместе было так хорошо, что никто и не помышлял об этом.

Мне шел двадцать второй год, когда я впервые поехала за границу.

Младшая сестра моей мамы, Сима, жила с мужем в Берлине. Они пригласили меня, и я поехала.

Для меня это было удивительным событием. В то время редко когда молодая девушка могла поехать за границу самостоятельно, и я очень гордилась тем, что у меня это получилось. Проблем с немецким языком не возникло, и я познакомилась со многими интересными людьми. Они брали меня с собой на прогулки по Берлину, и я узнала в этом городе массу интересного. Я ездила в Берлин еще несколько раз и постепенно стала свободно говорить по-немецки. В столице Германии у меня появилось много друзей, и в каждый свой приезд я замечательно проводила время. Позже хорошее знание немецкого языка оказалось очень полезным для меня.

В один из майских дней 1934 года моя сестра Леа сказала, что собирается встретиться с друзьями в Тиволи, и спросила, не хочу ли я прогуляться вместе с ней...

 

Израэль

 

В тот вечер мы встретились в Тиволи благодаря Георгу и Леа, которые, зная друг друга, договорились о свидании. Меня представили Рахиль, красивой молодой девушке, которая прекрасно говорила по-немецки. Вскоре Рахиль стала моей постоянной спутницей не только в путешествиях по Тиволи.

Могу суверенностью сказать: это была любовь с первого взгляда, и через несколько дней я с грустью уезжал из Копенгагена в Чехословакию, где у меня были дела. Признаться, мне не очень много удалось сделать в той поездке, потому что все мои мысли занимала Рахиль, и я горел желанием как можно скорее снова увидеть ее.

Закончив дела в Праге, я поехал в Литву, но через Копенгаген, чтобы встретиться с Рахиль. Мы провели несколько дней вместе, и, расставаясь, я пригласил ее в Кибартай — посмотреть, как живут люди в маленьком литовском приграничном городишке. Она отказалась: в то время не было принято, чтобы молодые девушки ездили в гости к мужчинам. Мы стали переписываться. Конечно, я использовал малейшую возможность, чтобы поехать в Копенгаген, и в том же 1934 году приезжал туда несколько раз. В конце концов мы решили, что поженимся весной.

В мае 1935 года мы обвенчались в синагоге в Копенгагене. А спустя два дня отправились в свадебное путешествие по столицам Европы. Мы побывали в Берлине, Брюсселе, Париже. Возможно, медовый месяц следовало бы провести в более спокойной обстановке, но, думаю, молодым и влюбленным везде хорошо.

Это было наше первое путешествие. Мы не могли представить, сколько их будет потом, в последующие годы.

Приехав в Кибартай, мы стали жить в том же доме, где после смерти отца в 1934 году я жил с мамой. Мы с Рахиль поселились в двух комнатах, остальной частью дома пользовались вместе с мамой.

 

Я стал главой фирмы и должен был руководить ее каждодневной работой. Все шло хорошо, и в 1936 году я расширил дело, став совладельцем фабрики по обработке льна. И этот бизнес стал процветать.

В 1936 году Рахиль родила нашего первенца — Шнеура.

В 1940 году Литва стала советской республикой, как и два других прибалтийских государства, и наша жизнь драматически изменилась. Всю нашу частную собственность немедленно национализировали, и через некоторое время мне дали работу плановика на фабрике. Из дома нас выселили в небольшую квартиру, где мы и жили до тех пор, пока еще более драматические повороты судьбы не настигли нас.

 

Рахиль

 

Хотя переезд в Кибартай и стал большой переменой в моей жизни, я очень быстро привыкла. Все ко мне относились дружелюбно и делали все, чтобы я чувствовала себя как дома. Все понимали, что жить в Копенгагене, а потом осесть в маленьком приграничном городке, жить в скромных условиях и переехать в зажиточный дом с совершенно другими привычками и традициями — все это в равной степени большие перемены.

Я стала молодой хозяйкой и привыкла к тому, что в доме прислуга и повар выполняют всю домашнюю работу. Я начала помогать Израэлю в офисе, ведя всю его переписку с Данией, и часто сопровождала его в деловых поездках. Несколько раз мы ездили в мою родную страну.

В 1938 году в Литву из Германии стали прибывать еврейские эмигранты. Им все старались помочь. Мы приютили нескольких беженцев и с беспокойством слушали их тревожные рассказы о том, что происходит в Германии.

У меня был тесный контакт с моей семьей в Дании, мы переписывались, часто звонили друг другу. Через газету «По-

 

литикен», которую ежедневно получала, я была в курсе событий, происходящих в Европе.

В июле 1939 года мы поехали в отпуск. Сначала в Данию, где около недели гостили в моей семье. Из Дании отправились в Швецию и очень хорошо отдохнули в Ретвике. Ситуация в Европе не улучшалась, и мы решили остаться в Швеции: подождать исхода событий. В Гетеборге вместе с моей сестрой Добой мы оставались до первых чисел ноября. Все время Израэль уверял что нам нужно возвратиться в Литву. Тем более что его мама писала и звонила ему, просила его приехать. Дела шли хорошо, но накопилось много такой работы, которую она без его помощи сделать не могла. Мне не удалось убедить Израэля, что самое лучшее для нас остаться в Швеции, и неохотно согласилась вернуться с ним в Литву. 9 ноября в Стокгольме мы сели на паром до Риги. В течение всего этого пути я чувствовала себя очень несчастной и не могла сдержать слез. Из Риги на поезде мы поехали в Кибартай. Я была твердо убеждена, что мы совершаем фатальную ошибку.

Через некоторое время Советский Союз начал строить военные базы на литовской территории.

В сентябре 1940 года родилась Гарриетта. Это было одно из немногих радостных событий в тот год, когда Литва стала советской республикой.