Глава восьмая

ИЗ ГЛУБИНЫ 1918 г.¹

 

В крепости святых Петра и Павла

 

Попался! Наконец-то большевистская «кошка» поймала мышь, и теперь у меня масса времени для отдыха. Я был арестован 2 января 1918 г.² После заседания Комитета Учредительного собрания³, мы с Аргуновым⁴ пошли в редакцию «Воли народа». Поднявшись на третий этаж дома, где она находилась, мы не заметили ничего необычного, но когда открыли дверь, обнаружили пять или шесть человек с направленными на нас револьверами.

— Руки вверх! — закричали они.

— В чем дело?

— Вы оба арестованы.

— Члены Учредительного собрания не подлежат аресту, — сказал я, прекрасно понимая бесполезность моих слов.

— Забудьте об этом. Нам приказано арестовать вас. Вот и все.

Час спустя нас на автомобиле доставили к месту назначения, и мы оказались за стенами Петропавловской крепости, Петроградской Бастилии⁵.

В кабинете коменданта крепости мы увидели шесть-семь большевистских солдат, занятых пустой болтовней. Некоторое время они не обращали на нас внимания, но один тип, играя револьвером, раз или два направил его в нашу сторону. В конце концов, мы нарушили свое молчание.

— Заключенным разрешается видеться с родными и получать от них еду, одеяла, книги и белье?

— Вообще да, но вам — нет.

 

— Почему?

— Потому что вы заслуживаете не просто заключения, а немедленной казни.

— За какие же грехи?

—Попытку покушения на жизнь Ленина⁶.

Эта новость была действительно очень интересной. Пока мы переваривали ее, комендант Павлов, известный своей патологической жестокостью, вошел в комнату и, холодно взглянув, приказал солдатам препроводить нас в камеру № 63. Через несколько минут двери камеры в Трубецком бастионе, лязгнув, закрылись за нами. Итак, теперь мы — заключенные Петра и Павла.

Шестьдесят третий номер этого знаменитого бастиона крепости представлял собой маленькую каморку с плотно завешенным окошком. В ней было грязно и холодно, по стенам текли полузамерзшие струйки воды. Койки или стульев не было. Вместо этого на полу просто валялся рваный соломенный матрац. Когда наши глаза привыкли к полутьме, мы различили силуэты двух человечков, нарисованные карандашом на стене и краткую подпись: «В этой камере находились в заключении посол Румынии и атташе румынского посольства». Их арестовали несколькими днями раньше, и сейчас мы попали в камеру, куда их поместили вначале.

— По крайней мере, какое-то утешение — оказаться в столь аристократическом месте,— заметил Аргунов.

— Ладно,— сказал я,— в царских тюрьмах сидеть довелось, посидим и у коммунистов. Именно этот разнообразный опыт и сделал из меня практика и теоретика криминологии.

— Пожалуй, я буду звать тебя рецидивистом,— пошутил Аргунов.

— Ладно, мы ведь в своей компании,— огрызнулся я.

Мы продолжали подтрунивать друг над другом, и когда Аргунов упомянул о голоде, я напомнил ему, что коммунисты — самые умные и они лучше нас знают, хотим ли мы есть. Проведя около часа в зубоскальстве, легли спать, притулившись вдвоем на сыром и рваном соломенном мате. В тишине и темноте наши души боролись с тайными опасениями. Я думал о моей жене, напрасно ожидающей меня дома, ее страданиях, когда она узнает причину моего отсутствия, о трудностях, стоящих перед Учредительным собранием, о судьбе нашей газеты. Эти беспокойные мысли, вместе с холодом, сыростью и голодом, отогнали сон. Неожиданно мой товарищ по камере, также не спящий, начал смеяться.

 

— Предполагал ли кто из нас, готовивших и приветствовавших революцию, что его когда-нибудь арестует революционное правительство?

Мы посмеялись вместе, и я спросил Аргунова:

— Что же общего у этой камеры с царской тюрьмой, где ты сидел?

— Ничего! Между ними такая же разница как между постоялым двором и первоклассным отелем.

— Ага, это и доказывает, что ты «контра».

Опять тишина, прерываемая звуком падающих капель воды, периодическим стаккато пулеметного огня и ежечасным боем крепостных курантов, вызванивающих мелодию на слова трисвятой молитвы⁷. Сколько сотен революционеров прошлого слушали этот колокольный звон! Какие трагедии разыгрывались под эти звуки? За два столетия эти толстые стены видели отчаяние, страх, смерть и казни. Внутри крепостных стен покоятся кости многих революционеров. Здесь, в крепостном соборе, лежат останки Романовых от Петра I до Александра III. Тени мятежников и самодержцев наблюдают за ураганом революции, яростно проносящимся над их прахом. Революция закончится, ее действующие лица исчезнут, но тени эти останутся в крепости дожидаться новых комедий и трагедий, разыгрывающихся на земле.

В семь утра дверь камеры отворилась, и охранник принес горячую воду, немного сахара и четверть фунта хлеба каждому из нас.

— Вас скоро переведут в более удобную камеру,— сказал он ободряюще.— Я, по крайней мере, постараюсь.

И достаточно быстро, примерно через час, он вернулся и бодро позвал нас:

— На выход!

Новая камера действительно была много лучше — суше и теплее, с двумя койками и подобием стола, прикрепленного к стене.

— Здравствуйте, как дела?— Голос приветствовал нас сквозь глазок — маленькую дырку в двери.— Кто мог подумать, что мы когда-нибудь свидимся!

Взглянув в глазок, я увидел профессора Кокошкина и доктора Шингарева, бывших министров правительства Керенского⁸.

— Представители суверенного народа приветствуют вас в этой гробнице свободы,— сказал Авксентьев⁹, бывший министр внутренних дел.

Вскоре и другие подошли к нашей двери, поздравить с

 

благополучным прибытием: министры Терещенко, Кишкин, Бернатский¹⁰; князь Долгорукий¹¹, руководитель партии конституционных демократов; Пальчинский¹², бывший военный комендант Петрограда, и Гутенберг, ставший впоследствии одним из отцов-основателей еврейского государства в Палестине. Они принесли нам хлеб, чай, сахар, несколько книг и тюремные новости. Арестованные сразу же после Октябрьской революции, они находились в крепости более двух месяцев и были старожилами, привилегированными жильцами, если так можно выразиться. Вместе с ними в самом дружеском расположении духа подошли и представители царского режима: Пуришкевич, лидер монархистов в Думе, Щегловитов, бывший министр юстиции и Сухомлинов, военный министр в царском правительстве. Они все познакомились с нами, и я представляю, какое удовольствие получили, видя членов нового правительства в тех же обстоятельствах, что и они сами.

В четыре часа дня нас вывели во двор тюрьмы на прогулку, и мы получили хорошую возможность встретиться с друзьями. Их внешность изменилась к худшему: Кокошкин и Шингарев выглядели по-настоящему больными. Терещенко, большой comme ie faut¹³ всегда чисто выбритый и изыскано одетый, превратился в бородатого мужчину в потрепанных брюках и свитере. Пуришкевич выглядел как дворник, чьи обязанности, впрочем, он и в самом деле исполнял в тюрьме. У Кокошкина и Шингарева оказалась открытая форма туберкулеза, и их вскоре перевезли в Мариинскую больницу. Расхаживая туда и обратно по двору, товарищи предупреждали, что наше положение в крепости очень опасно. Охрана бастиона, меньшевики-интернационалисты, были приличными людьми, но гарнизоном крепости управляли большевики. В связи с якобы имевшей место попыткой покушения на Ленина, они выпустили прокламацию, угрожавшую всем узникам крепости Варфоломеевской ночью и армянской резней. «Чем быстрее уничтожим всю «контру», тем будет лучше для дела революции», — говорилось в заключительных строках этого воззвания¹⁴.

Позже мы узнаем правду об этой «попытке» покушения на Ленина. Шина его автомобиля лопнула, и Ленин испугался, приняв хлопок камеры за пистолетный выстрел. Вот и все, что стояло за этим¹⁵.

Мало-помалу мы привыкли к жизни в тюрьме. В семь утра был подъем, и мы получали кипяток, немного сахара и четверть фунта хлеба на день. В полдень мы обедали горячей водой, в которой плавало несколько капустин и крошечный кусочек мяса. В четыре часа дня давали чай,

 

т. е. просто горячую воду, и в семь вечера — ужин — еще немного горячей воды.

Наша диета состояла из очень большого количества кипятка и почти ничего сверх этого. Но, поскольку друзья по несчастью давали нам дополнительно какую-то еду, мы не умирали от голода. Мрачность тюрьмы была едва выносима. В нашей камере с одним высоко расположенным окошком, выходящим на крепостную стену, читать было трудно даже в полдень. Утром и после обеда в камере становилось совсем темно. Иногда электрический свет включался между шестью и десятью часами вечера, часто не более, чем на один час. Большую, часть времени нам приходилось проводить в тоскливом безделье. Трудности жизни в условиях революции, однако, развили в нас острое чувство юмора, которое помогало переносить испытания с определенной философической отрешенностью.

Разговаривая с друзьями во время получасовой ежедневной прогулки, обмениваясь новостями, счищая снег и скалывая лед во дворе тюрьмы, рассматривая подолгу голубое небо над крепостью, мы поддерживали свое физическое состояние и дух. Часы предвечерней темноты и ночи тянулись очень медленно. Мы проводили их лежа или меряя камеру шагами, в бесконечных мыслях о семье, друзьях и нашей несчастной стране. Только неделю спустя после ареста мы получили сведения о наших женах. Госпожа Аргунова была арестована одновременно с нами, и я боялся, что мою жену тоже могли взять. Где она сейчас? Если на свободе, то как ей живется? Существование в Петрограде было таким опасным, что я сходил с ума от беспокойства.

С большим волнением мы ждали приближающуюся дату открытия Учредительного собрания. Интенсивная стрельба около полудня 5 января обеспокоила нас, но мы старались уверить себя, что это всего лишь обычная «музыка» революции. В восемь вечера мы выяснили, частично через охранника, частично из вечерних газет, которые он принес, что Учредительное собрание открылось. Церемония открытия, выборы президента, первые речи, буйство толпы на галерке и тихое, как бы с оглядкой, поведение депутатов, поставленных в ужасные условия — все это мы и ожидали. Я был немало изумлен, прочитав в той же газете речь, которую собирался произнести на первом заседании. Она была весьма подробно изложена, и только те, кто был осведомлен о моем аресте, знали, что на самом деле моего выступления не было вовсе. Утренние газеты печатались заранее, и в них не могла попасть информация, что днем

 

реальная ситуация вокруг Учредительного собрания была крайне критической. Тысячи людей вышли утром на улицы приветствовать его, но их встретили пулеметами большевики, убив и ранив много народа. Улицы, как мы узнали позже, были усеяны телами тех, кого настигли пули. Таков был прием, оказанный большевиками Учредительному собранию России и невооруженным горожанам, которые вышли на улицы, чтобы своими глазами увидеть осуществление заветной мечты российского народа. Узнав эти ужасные новости, мы пришли к выводу, что разгон Учредительного собрания и арест депутатов неминуемо произойдет в ближайшие несколько часов¹⁶.

На следующее утро, в день святой Епифании, нам разрешили присутствовать на службе в крепостном соборе Св. Петра и Павла. Мы слушали, стоя среди саркофагов российских императоров, мирно спящих вечным сном.

«Учредительное собрание разогнано»,— прочитали мы в тот день в газетах. Совершенно павшие духом, после обеда узники собрались в тюремном дворе, чтобы попрощаться с Кокошкиным и Шингаревым, которых в тот вечер должны были перевести в больницу.

Днем позже один из охранников, разносивший обед, сказал:

— Слыхали что-нибудь о своих друзьях?

— Нет. А что произошло?

— Вчера ночью их убили коммунисты, ворвавшиеся в больницу.

В ужасе мы выслушали этот рассказ. План убийства Кокошкина и Шингарева был замыслен, еще когда они сидели в крепости, причем с полного одобрения коменданта Павлова¹⁷.

— Я должен сказать вам,— добавил охранник,— что и вас могут попытаться убить. Мы постараемся помешать этому, но если их придет много, единственное, что мы сможем сделать — это открыть двери камер и ворота этого сектора двора. Только из тюремного двора все равно нет выхода.

— В крайнем случае, сделайте хоть это,— попросили мы.— Лучше умереть во дворе, чем в камерах, как крысам в ловушках.

Снова вернулись мучавшие нас мысли о Кокошкине и Шингареве. Было трудно представить себе что-либо более бессмысленно жестокое, чем это убийство. Оба этих человека посвятили свои жизни служению обществу и Отечеству, а сейчас, мертвые, превращены во «врагов народа». Наступила ночь, но нам было не до сна.

 

Около 11 вечера мы услышали голоса, звуки отпираемых и закрываемых дверей, бренчание ключей.

— Не тревожьтесь,— сказал охранник через дверь. — Это просто прибыли новые заключенные.

«Чертова перечница», антибольшевистский журнал напечатал следующие «социальные заметки» о тех днях. С блеском открылся зимний сезон на курорте Петропавловской крепости. Бывшие министры, государственные мужи, политики, народные избранники, писатели и другие почтенные господа царского и Временного правительства, депутаты Советов и Учредительного собрания, лидеры монархистов, кадетов, социал-демократов и социал-революционеров собрались на этом прославленном курорте, знаменитом своими методами лечения холодом, голодом и принудительным отдыхом, иногда прерываемыми хирургическими операциями, убийствами и прочими зверствами. Есть основания надеяться, что в ближайшем будущем избранный круг пациентов станет еще больше и еще более блистательным.

В некотором смысле условия нашего заключения стали лучше. Мы получали письма, и дважды в неделю разрешалось посещение близкими родственниками. Еженедельные встречи с женой и одним из дорогих друзей были моментами счастья в моей тюремной жизни. Однажды меня навестил крестьянин из Вологодской губернии, чем я был очень тронут¹⁸.

— Черти! Что они делают с тобой?!— Яростно возмущался он.

— Осторожно, приятель,— предостерег я,— они могут арестовать тебя.

— Пусть арестуют. Мне шестьдесят семь лет. Что эти негодяи могут мне сделать? Ничего!

Моя жена и друзья прилагали все силы, чтобы добиться нашего освобождения. Пока их усилия были тщетны, но не безнадежны.

Нас подбодрило и известие о том, что убийство Кокошкина и Шингарева вызвало бурю негодования в Петрограде, что даже Ленин осознал преждевременность подобных зверств и временно приостановил их¹⁹.

Ничто не вечно в этом мире, кончилось и наше заключение в Петропавловской крепости. Как-то вечером охранник зашел в мою камеру и неожиданно объявил:

— Ваша жена и друг сейчас в конторе с ордером на освобождение. Собирайте вещи и — на выход.

Другом оказался человек, с которым я был мало знаком — старый революционер по фамилии Крамаров²⁰. Сей-

 

час он был одним из интернационалистов и сотрудничал « большевиками. Тем не менее, он храбро выступал против методов ЧК и, услышав о моем аресте, активно включился в работу по моему освобождению. Сейчас, когда дело успешно завершилось, он лично пришел в крепость убедиться, что я покинул тюрьму без насилия со стороны охраны. Уходя, мы остановились у конторы, чтобы подписать пропуск, и Крамаров, обращаясь к звероподобному Павлову, с презрением сказал:

— Ну, прохвост, как думаешь, когда тебя вздернут? Эти слова, казалось, совсем не обидели коменданта, а наоборот, были ему приятны.

— Какой черт сумеет вздернуть меня?— спросил он, смеясь.

Крамаров ответил, что знает множество людей, которые бы с удовольствием сделали это, на что Павлов самодовольно сказал:

— Я знаю, но большинство из них сейчас здесь, в крепости.

 

Кошки-мышки

 

Проведя около недели в Петрограде, мы с женой уехали в Москву. Город Петра I умирал, и вместе с ним уходила целая эра российской истории, период, который за два столетия превратил Московскую Русь в Российскую империю, добившуюся великих достижений в искусстве, литературе и науках. Теперь все это было в прошлом, даже правительство большевиков переезжало в Москву²¹.

В первопрестольной продолжалась деятельность всех антибольшевистских групп. «Союз за возрождение России»²², «Союз за Отечество и революцию», эсеры, меньшевики, конституционные демократы сообща работали над главной задачей: разрабатывали план общего восстания против большевиков и немецких оккупантов. В правительственном стане возникли трения, левые социал-революционеры возмутились из-за позорного малодушия большевиков перед германскими войсками. Начался также конфликт между большевиками и чехословацкими легионерами²³. Одним словом, лидеры коммунистов так дискредитировали себя, что им осталось только искать поддержку и опираться на военную силу: латышские части, отряды, созданные из немецких и австрийских военнопленных, китайцы и вообще все авантюристы и уголовники составляли ее костяк. Настоящее царство большевистского террора началось именно тогда,

 

в условиях неблагоприятного для них общественного мнения.

Мы приступили к изданию газеты «Возрождение», но как только был напечатан первый номер, большевистские агенты сделали налет на редакцию, пытаясь арестовать редакторов. Они уничтожили весь тираж, разбили формы и матрицы, сломали печатные станки. Тем не менее, мы продолжали готовить газету и в течение месяца регулярно выпускали ее. Игра в кошки-мышки началась снова, но на этот раз — гораздо более жестокая.

В Москве тогда я встретился с Керенским, которого не видел с большевистского переворота. Придя к нему на конспиративную квартиру, я увидел длинноволосого, бородатого мужчину в очках с толстыми синими стеклами; всей внешностью напоминавшего интеллектуала периода 60— 70-х годов прошлого века. Непосвященный человек не поверил бы, что этот мужчина был еще несколько месяцев назад фактическим правителем России²⁴.

В конце мая многие депутаты Учредительного собрания и члены «Союза за возрождение России» начали покидать Москву для выполнения особых миссий в соответствии с разработанным планом освобождения России от коммунистической власти и германских войск. Я был послан в Великий Устюг, Вологду и Архангельск²⁵.

В Архангельске в это время была настоящая мясорубка. Большевистский комиссар Кедров казнил людей сотнями и даже тысячами²⁶. Свои жертвы коммунисты расстреливали, топили или забивали до смерти. Чувствуя, как шатается почва под ногами, они пытались укрепить свои позиции безудержным террором.

В Вологодской губернии положение было несколько лучше, хотя красный террор ощущался и здесь. Я поэтому был вынужден пробираться в эти места с большой осторожностью, скрывая настоящий характер моей миссии, которая заключалась в организации поддержки в Устюге и Котласе планируемому свержению большевиков в Архангельске. Район Устюг — Котлас был важен для успеха задуманного. Расположенный между Вологдой и Архангельском, в устье трех рек — Вычегды, Сухоны и Двины,— он был центром сосредоточения огромных запасов снаряжения для военных нужд²⁷. Будучи связующим звеном между большевистской Сибирью и европейской частью России, район этот должен был сыграть важную роль в деле восстановления восточного фронта против немцев, свержении большевиков и возвращении власти Учредительному собранию. Планировалось

 

освободить русский Север — Архангельск, Устюг, Вологду и Ярославль,— с одной стороны, и регионы Поволжья и Центральной России с другой, чтобы взять в кольцо обе столицы, захваченные большевистскими силами. То, что район Устюга — Котласа был для меня родным, где я обычно проводил летнее время, весьма помогало в выполнении моей миссии.

В конце июня Николай Чайковский отбыл из Вологды на пароходе. Я изменил внешность и присоединился к нему в Устюге. Наш путь в Архангельск был опасным предприятием. Если бы коммунисты узнали, кто мы, нам пришлось бы по-настоящему туго. За три дня путешествия на пароходе мы несколько раз едва избегали опознания. Наши трудности усугублялись откладывавшейся высадкой британских экспедиционных сил и, соответственно, переносом даты свержения власти коммунистов в Архангельске. В конце концов, мы решили, что Чайковский продолжит свой путь, а я вернусь в Устюг, чтобы закончить подготовку к свержению местных коммунистических властей в Устюжско-котласском регионе. Несколько дней спустя большевики были изгнаны из Архангельска, и Чайковский стал там во главе новой демократической власти²⁸. В Устюге все было готово к перевороту²⁹, но нарушение своих обещаний частью представителей командования английского экспедиционного корпуса радикально изменило ситуацию. После свержения коммунистов в Архангельске они в панике бежали пароходом на Котлас — Устюг и поездом на Вологду. Англичане и мы не встретили никакого сопротивления со стороны отступающего врага. Преследуя коммунистов более двухсот верст вдоль Северной Двины и значительное расстояние по железной дороге из Архангельска в Вологду, английское командование отдало приказ своим войскам остановиться, хотя большевики по-прежнему панически и без какого-либо сопротивления отступали.

Когда коммунисты увидели, что преследования нет, они остановили отступление и подтянули крупные подкрепления из других частей России. Мы могли бы легко сбросить коммунистов и в Устюге, но одних наших сил оказалось недостаточно, чтобы справиться со вновь прибывшими большевистскими отрядами под командованием крупных военачальников. Вместо того, чтобы присоединиться к демократическому правительству Архангельска, как было задумано изначально, я и другие борцы с коммунистами в устюжско-котласском регионе попали в рискованное положение: большевики начали на нас охоту, назначив цену за поимку живыми или мертвыми³⁰.

 

В бегах

 

Дальнейшее сопротивление с нашей стороны стало невозможным, поэтому мы скрылись в лесах под Устюгом. Теперь мы могли добраться в Архангельск только пешком. Готовясь к переходу, мы решили оставаться некоторое время близ Устюга, для чего, разделившись на несколько групп и условившись о способах связи, обнялись на прощание и разошлись в разные стороны.

Моей первой целью было село, где я провел пару дней у знакомого крестьянина. Затем отправился в другое село, начав таким образом долгие скитания в окрестностях Устюга. Это было очень трудно — скрываться в русских селах, где каждый чужак вызывает интерес и привлекает внимание. В разгар гражданской войны, когда кругом полно шпионов, никогда не знаешь, кто из сотни друзей, готовых дать тебе приют, может в то же время предать тебя. Пользуясь случаем, мне хочется выразить искреннюю благодарность всем добрым и храбрым селянам, которые с великим риском для себя давали мне убежище и помогали перебираться с одного места на другое. Моя голова, за которую назначили награду, всё еще на плечах лишь благодаря этим верным «Иванам». Они предупреждали меня об опасностях, делали все, что в их силах, облегчая мое существование, организовывали связь с женой, короче, всячески помогали.

Несколько раз едва избежав встречи с латышскими стрелками, искавшими меня, я скитался от села к селу, от одного убежища к другому в течение трех недель. (Детали моих похождений описаны в главе XI «Листков из русского дневника»).

Наконец, когда скрываться, таким образом, стало положительно невозможно, мы с товарищем решили уйти глубже в леса. Оттуда, если позволят обстоятельства, мы надеялись отправиться в Архангельск, покрыв расстояние в несколько сотен верст. Некоторые друзья по подполью, включая моего брата Василия, действительно попытались осуществить это. Насколько я знаю, все они были схвачены и расстреляны коммунистическими карательными командами.

В тридцати с лишним верстах от Устюга я встретился с товарищем по несчастью, вполне, впрочем, в хорошем настроении и готовым, как и я, ко всему. Мы с трудом купили муку, лук и картошку на пять дней пути, топор, винтовку с несколькими патронами, котелок, чайник, табаку, иголки и нитки. Все это вместе со сменой белья, двумя-тремя книгами и куском парусины для ночлега, было сложено в вещмешки. Мы провели ночь в стогу сена и поутру ушли в лес.

 

Часть пути нас провожали два крестьянина. В тот же день после обеда конный отряд красных прискакал в село, откуда мы только что ушли, но к этому времени мы были уже далеко.

 

Возвращение к природе

 

Леса! Бесконечные леса! Больше тридцати верст до ближайшего села. Чувство свободы после пережитых опасностей. Какое счастье! Веселье переполняло нас, и мы принимались то петь, то кричать во весь голос. Нам удалось найти заимку, сооруженную крестьянами, которые зимой приходят туда охотиться на медведей, бить белок и прочую дичь. В ней мы и поселились. Над головой была крыша, вокруг — стены их неотесанных бревен, а под ногами мох, сухая трава и парусина. На топку был припасен добрый штабель дров, а рядом протекал ручей с хорошей водой. Здоровый воздух и никаких революций, «охотников за головами», напоминаний о проклятом безумии коммунизма. Постоянные осенние дожди подпортили нам комфорт, но, надо признать, ненамного. Время летело незаметно. Заготавливая дрова, охотясь, собирая грибы и ягоды, читая, ведя дневник, беседуя, мы коротали наши дни. Устав, после дневных трудов, мы спали как убитые. Так прошло пять суток и настало время идти в какое-нибудь село за провизией и новостями.

Мой товарищ знал местность лучше меня и имел больше знакомых в окрестных селениях, поэтому было решено, что он отправится первым, а если не вернется к полудню в воскресение — все происходило в четверг,— я пойду его искать. Наступило воскресенье, солнце перевалило за полдень, а товарищ все не возвращался. Я выждал три часа и, взяв с собой немного вещей, необходимых в лесу, вышел на поиски. Отшагав около десяти верст, я увидел человека, идущего навстречу. Но он ли это? Да, в самом деле он, но, Боже! В каком виде! Он шел навстречу в одной рубахе.

— Где тебя угораздило оставить брюки и ботинки?

— В реке,— весело ответил он.

— Тогда будем коммунистами и поделимся одеждой,— сказал я и отдал ему плащ, ботинки и брюки, оставшись в нижнем белье. Мой друг сильно дрожал от холода.

Когда мы добрались до хижины, он рассказал о своих приключениях. В первом селе не получилось достать еды, и ему пришлось перебраться через реку, чтобы попасть в другое село, где жил его товарищ. Там его накормили ужином и уложили спать в бане. Однако, засыпая, он вдруг услышал голоса и увидел людей у дверей дома своего приятеля. Он

 

немедленно скрылся в лесу за домом, надеясь, что эти люди уйдут, и ему удастся забрать сумку с едой. Но утром он увидел трех оседланных коней возле дома, крадучись вышел из лесу и бросился бежать к реке, а затем вдоль берега к тому месту, где была спрятана лодка. Оглянувшись, он увидел, что красные скачут за ним. Тогда ему пришлось быстро скинуть одежду и броситься в воду. В него стреляли, но моему другу удалось достичь противоположного берега. Полуголый, он до ночи просидел в лесу, а затем двинулся к нашему убежищу. Риск, возбуждение и голод с усталостью ужасно сказались на нем. Я развел большой огонь, чтобы согреть его, и пошел искать какую-нибудь дичь, но неудачно. Ягоды и грибы послужили ужином, а на завтрак были ягоды и напиток. Требовалось срочно достать еду, так что мы снова пошли по селам. Уже в темноте мы осторожно приблизились к дому, где жил один из родственников моего друга — крестьянин Степан. Однако тот, напуганный нашим внезапным появлением, сказал шепотом: «Уходите ради Бога. Красные в селе. Уходите!»

Он дал нам немного хлеба, пару лаптей и штаны для моего товарища, который весь путь до села проделал босиком, и мы ушли, взяв со Степана обещание привезти провизию на следующий день. В лесу мы жадно съели хлеб и, дрожа под дождевым душем, стали ждать утра.

— По-моему, мы слишком часто купаемся и слишком редко едим,— печально произнес мой спутник. Я же напомнил ему, что все могло кончиться гораздо хуже.

Наступило утро, шли час за часом, а Степан все не появлялся. Около полудня мы услышали, как кто-то костерил свою лошадь, что было условным знаком доставки продовольствия. Пять или шесть фунтов муки и примерно сотня фунтов картошки — это все, что Степан смог принести нам. Сложив продукты в мешки, мы потащились по направлению к бассейну реки Нижняя Йерга. Избегая селений, мы шли пять часов под дождем, сгибаясь от поклажи. Стало совсем темно.

Пять недель пролетели в переходах по этим бесконечным лесам с одного места на другое. Когда мы оказались в сравнительно удобном месте, построили на скорую руку убежище из поваленных деревьев, мха, травы и ветвей. Между двумя рядом стоящими стволами устроили кострище. Наше меню состояло из картофеля, мучной болтушки и тех ягод, что удавалось собрать. Время от времени мы убивали какую-нибудь мелкую дичь, но нам приходилось беречь патроны, которые еще могли понадобиться против «двуногих зверей». Пытались также рыбачить, но неудачно, поскольку

 

был не сезон. Днями мы занимались делами, но вечерами, когда темнело, садились у костра, курили самокрутки, разговаривали, размышляли и слушали лесную симфонию. Слагаемая из тысяч разнообразных звуков, эта музыка всегда завораживала меня.

Ночи наши наполняли мечты, но днем почти всегда мы были голодны и мокры с ног до головы. Мы буквально начали пухнуть от голода и чувствовали себя больными и разбитыми. Временами к страданиям от недоедания и изнеможения присоединялось беспокойство о наших домашних, повергая нас в совершенное отчаяние. А иногда ничто не волновало нас, и мы были почти счастливы.

Однажды вышли на огромное болото. Около пяти часов шли через него по колено в болотной жиже. Лапти наши развалились, ступни были изрезаны травой, все болело, но мы еще не дошли ни до конца проклятой трясины, ни хотя бы до места, где можно было бы отдохнуть и поесть. Везде, насколько хватало глаз, тянулась набухшая желто-зеленая поверхность болота с окнами чистой воды. Кое-где росли по одному маленькие и полузаморенные деревья. Никогда не забыть мне это проклятое болото. Вода была такая холодная, что ноги совершенно потеряли чувствительность. Часто мы падали от усталости и переводили дыхание, лежа на ковре клюквы. Это были минуты, когда нам казалось, что пришла смерть, что мы испускаем последний вздох и никогда уже не выберемся из этих нескончаемых клюквенных полян. Да и какая разница, где умирать? Но все же, подбадривая друг друга, мы продолжали идти и, наконец, о счастье!— кошмарное болото кончилось.

На следующий день мы были вознаграждены находкой охотничьей избушки со сложенным в ней примитивным очагом. Разведя огонь, мы стащили с себя лохмотья, устроили себе парную баню. Дикая утка, пролетая, отразилась в воде речушки, протекавшей рядом с избушкой. Мой приятель, заметив ее, схватил винтовку и выстрелил. Утка упала в реку и течение начало уносить подранка. Мы бросились в реку за добычей. Вот так нам удалось попариться, искупаться в ледяной воде после парилки, да еще вкусно поужинать утятиной впридачу. Ну, а после ужина мы побаловались чашкой горячего чая, выкурили самокрутки из сухих листьев и почитали рассказы Джека Лондона об Аляске.

 

* * *

 

Так мы бродяжили на лоне природы, время от времени загораясь желанием вкусить немного от плодов цивилиза-

 

ции. В свободные минуты обсуждали судьбы революции, и те сомнения, что родились в моей голове в самом начале социального переворота, выросли и укрепились. Во время моих лесных размышлений я избавился от многих иллюзий и красивых мечтаний, в чью реальность когда-то верил.

 

«Оставь надежду всяк сюда входящий»³¹

 

С наступлением зимы наше положение стало немного хуже. Ягоды и грибы исчезли, а доставать еду в селах приходилось с превеликими трудностями. Когда выпал снег, наши следы облегчили задачу «охотникам за головами». От простого патрулирования окрестностей сел они перешли к глубоким поисковым рейдам в лесах. Иногда и сами каратели погибали в глуши, верстах в пятидесяти от расположения своего отряда, но чаще им удавалось выследить и убить свои жертвы. Все это делало неизбежным наш уход из-под защиты леса и возвращение в город. Накануне этого мы осторожно вышли к просеке, и следующим утром я, обняв на прощание друга, который должен был идти днем позже, отправился в город. До Устюга было пятьдесят верст с гаком³², а мне надлежало войти в него между шестью и «семью часами вечера. В шесть уже было совсем темно, в семь же начинался комендантский час и проверка документов.

Я шел споро, зная, что вся моя жизнь теперь в ногах, и надеясь, что они не подведут. Осторожно обходя все села и деревни, я шел без остановок и в четверть седьмого благополучно добрался до нужного дома. Первая часть моих революционных похождений закончилась, а относительно того, что ждет меня дальше, я еще пребывал в счастливом неведении.

В этом новом убежище я жил бесшумной жизнью бесплотного призрака. Ни засмеяться, ни кашлянуть, ни подойти к окну, не выйти из дома, быть готовым при малейшей опасности лезть в чулан и, замерев, сидеть там, пока случайный посетитель не уйдет, днем и ночью прислушиваться к подозрительным звукам — такую цену приходилось платить за существование. Я уподобился отшельнику, который дал обет одиночества и молчания. Шел день за днем, и чем больше я размышлял, тем более неизбежным казался мне конец моего безопасного затворничества. Я знал, что меня ищут и что ищут меня именно в Устюге. Рано или поздно они найдут меня. В конце концов, я принял отчаянное решение.

 

— Друзья,— сказал я вечером, когда все собрались вместе.— Не вижу смысла продолжать такое существование и всего бояться. Знаю, что меня скоро арестуют, и оставаться здесь — значит, погубить вашу семью и дом. Я не могу и дальше рисковать вашей безопасностью и жизнями. Надо покончить со всем разом: и с моими страданиями, и с вашими трудностями.

— Что ты задумал?— поинтересовались мои друзья.

— Сделаю то, что наши охотники-северяне используют как последний шанс в смертельной схватке с медведем. Один кулак они суют ему в пасть, а другой рукой стараются заколоть зверя ножом. Что-то вроде этого я и намереваюсь сделать. Завтра я сунусь в пасть ЧК.

— Ты сумасшедший! — кричали мои приятели.

Но на их возражения я заметил, что мое положение и сейчас уже нестерпимо, к тому же на свободе мне осталось гулять никак не более нескольких дней. Я понимал, что у меня не более одного шанса из тысячи, но я был обязан сделать все возможное, чтобы получить его.

Надеюсь, никогда в жизни не придется мне более пережить такую сцену прощания, какую мне устроили на следующий вечер. Прощаться и знать, что расстаешься навсегда,— ужасно тяжело. Мать, провожающая сына на войну, может представить себе, что чувствовали той ночью моя жена, брат Прокопий, я и наши верные друзья. Дважды я уходил и дважды возвращался. Последние поцелуи, прощания, объятия и сдавленные рыдания, последний взгляд и прощальное крестное знамение, затем мне положили в рваные карманы еще несколько сигарет и выпроводили. Когда Я очутился в темноте, мелькнула мысль, что еще не поздно вернуться. Но нет, жребий брошен. Я направился к зданию ужасной ЧК.

Два латышских стрелка в сапогах встретили меня в приемной. Бледные лица с яркими губами и тусклыми глазами, которые, казалось, и видят и не видят меня, густой запах алкоголя — таким было мое первое впечатление от ЧК.

— Профессор Питирим Сорокин,— представился я.— Дайте знать начальству, что я пришел.

В тусклых глазах палачей промелькнуло что-то вроде замешательства. После недолгого молчания один из них позвонил в колокольчик. Тут же вошли четверо вооруженных людей и встали, уставившись на меня. Я прикурил сигарету. После паузы один из солдат кивнул, чтобы я следовал за ним, и повел меня в кабинет начальника ЧК. И дом, и даже комнату начальника я знал очень хорошо, бывая

 

там ранее в качестве гостя. Однако вместо удобного кабинета с книгами и картинами теперь я увидел грязную берлогу с висящими клочьями обоев, разбитой мебелью, грудой немытой посуды на столе и разбросанными на полу бутылками. Портреты Ленина, Троцкого и Луначарского украшали стены. За столом сидел временно исполняющий обязанности руководителя чека Сорвачев³³. Он был одним из местных коммунистов, не самым кровожадным из них, но очень боявшимся начальства.

— Садитесь,— пригласил он.— И позвольте задать вам несколько вопросов. Откуда вы явились?

— Из леса.

— Из какого леса?

— Там, где течет Северная Двина,— сказал я, указывая в ложном направлении, где меня вовсе не было.

— Как долго вы были в лесах?

— Около двух месяцев.

— С кем?

— Один.

— А где вы были до этого?

— В селах.

— В каких селах?

— Это не имеет значения.

— Вы должны назвать их. Я требую.

— Вы можете требовать сколько влезет, я не назову никаких имен.

— Ладно. Почему вы ушли в леса?

— Потому что ваши агенты уделяли мне слишком много внимания. Кроме того, я люблю побыть на «лоне» природы.

— Были ли вы в Архангельске?

— Нет.

— У нас есть доказательство, что вы были там.

— Я говорю «нет». Покажите, какого рода доказательства у вас есть.

— Это вас не касается.

— Вот как?

— Почему вы пришли к вам?

— Узнать, почему меня преследуют и выяснить, что вы собираетесь делать со мной.

— Думаю, что вы хорошо знаете, почему вас преследуют, как, впрочем, и то, что мы сделаем с вами. Лично я готов освободить вас, но ваша судьба не зависит от моего желания. Вас следует немедленно расстрелять. Но поскольку вы слишком крупная птица для нас, а ваша основная деятельность имела место в Петрограде и Москве, мы должны запросить центральное ЧК, что делать с вами. Вы можете,

 

однако, быть уверенным, что это лишь отложит вашу казнь на несколько дней,— заключил он.

— По крайней мере, спасибо за вашу прямоту,— сказал я.

— Сейчас я отошлю вас в тюрьму.

Несколько минут спустя в сопровождении четырех вооруженных людей под покровом ночи меня препроводили в тюрьму. Когда мы подошли к ней, я оглянулся в ту сторону, где оставил самых дорогих мне людей и мысленно послал им последнее «Прощай». «Оставь надежду всяк сюда входящий». Мне вспомнились слова на вратах ада, описанного Данте, в тот момент, когда мы входили в ворота тюрьмы.

Я был в царстве смерти³⁴.

 

Красный террор

 

Снова в тюрьме! Не слишком ли много для одного за год? Революция щедра на человеческие страдания.

 

* * *

 

В камере Великоустюжской тюрьмы вместе со мной сидят около тридцати человек. Некоторых из них я знаю. Это три студента, которые ходили ко мне на лекции в Петроградском университете, два учителя, два священника, два адвоката и четверо купцов. Большинство остальных — крестьяне и рабочие. Население России вне тюрем значительно сократилось, но в пределах тюремных стен оно постоянно растет. До революции в этой тюрьме было едва тридцать заключенных, сейчас — более трех сотен. Вдобавок около двухсот заключенных содержатся в монастыре, превращенном в тюрьму. Это ли не замечательный шаг вперед по пути к свободе?

Некоторые заключенные лежат прямо на полу в своих лохмотьях, другие сидят и ловят насекомых. Когда я вошел в камеру, на меня посыпались вопросы: какие новости, каковы виды на будущее, как, почему и когда я был арестован.

— Обычным путем, за обычное преступление,— был мой ответ.

— А вот мы не знаем, почему нас арестовали,— посетовали некоторые.

— Вас арестовали именем революции. Вам говорили, что революция наша — божество? А божеству вопросов не задают,— отвечал я тоном потенциального висельника.

 

Бедняги! Особенно крестьяне и рабочие! «Буржуазия»— студенты, адвокаты, купцы и священники знают, что их бросают в тюрьмы как «заложников», но рабочие и крестьяне совершенно не понимают, почему их арестовывает свое же «рабоче-крестьянское правительство»³⁵.

— Что, вы думаете, они сделают с нами?— спрашивали некоторые.

— Возможно, вас скоро выпустят.

Но я не пояснял, что донимал под этим «освобождением». Если в час освобождения вместо радостных лиц дорогих им людей они узрят трагический лик смерти, последняя агония будет сравнительно короткой. Около часа уйдет на транспортировку к месту казни и еще час, возможно, будет потрачен в ожидании очереди на расстрел. Намного лучше помучаться эти два часа, чем неделями жить в камере смертников.

Я закурил сигарету и предложил остальным сокамерникам, оставив две для себя. Я хотел сохранить две сигареты с одной целью — выкурить их по дороге на казнь. Это кажется немного странным, но человеческая психология — вещь вообще очень странная. Здесь, в тюрьме, все общее. Здесь построен настоящий коммунизм, более эффективный, чем тот, который насаждается силой за стенами тюрьмы. Пища, которую приносят тому или другому заключенному в передачах с воли, делится на всех. Здесь практикуется полное равенство. Смерть — это общая судьба всех нас. Условия существования у нас одинаковы.

Однако, несмотря на коммунизм и равенство, все заключенные голодают, я в том числе. Многие месяцы недоедания оставили чувство постоянного голода. Даже в этом положении есть свои плюсы. Опять у меня есть шанс продолжить изучение психологии голодания. Быть оптимистом можно в любых условиях. Все зависит от точки зрения.

Подали «обед». Четверть фунта хлеба, который лишь слегка напоминает настоящий хлеб и миску горячей воды с плавающей в ней картофелиной, составляли мое «меню» в обед, завтрак и ужин. Большинство моих товарищей по несчастью жадно съедали свои картофелины сразу, некоторые пытались выкроить что-нибудь на вечер, но у них ничего не получалось. Только четыре человека в камере были свободны от чувства голода, они лежали в углу и не обращали внимания на еду, находясь в тифозной горячке.

Страшная вещь! Мои товарищи не только не старались держаться подальше от этих бедолаг, но даже, скорее, желали быть поближе к ним.

 

— Друзья, осторожнее — держитесь подальше от тифа, — предостерегал я их. Они улыбались.

— Это не так плохо — подхватить тиф,— сказал один. И все согласились. Действительно, очень странные люди!

 

* * *

 

Ночь! Около восьми часов вечера. Люди в камере ложатся спать. То есть, они просто растягиваются на полу и затихают. Несмотря на намерение не думать о своем положении и о будущем, мои мысли все время возвращаются к этому. Характер сегодняшнего допроса в ЧК и последние замечания того, кто вел допрос, не оставляют никаких сомнений относительно моей судьбы: меня должны расстрелять.

Я воспринял приговор спокойно, если слово спокойствие вообще подходит к такому случаю, но до конца еще не осознал его. Сейчас в ночной темноте до меня дошел весь ужас этого приговора.

После того как заключенные заснули, дверь в камеру неожиданно открылась и девять или десять коммунистов вошли в помещение. Начальник палачей, латыш по фамилии Петерсон³⁶ хрипло скомандовал:

— Петров, Дьяков, Тачменов, Попов, Сидоров, Константинов — надеть пальто и следуйте за нами... Нет, вам не надо брать с собой вещи,— сказал он крестьянам, которые, вообразив, что они будут освобождены, решили захватить «имущество» с собой.

С бледными лицами, безумными глазами и трясущимися руками жертвы пытались натянуть на себя свои лохмотья. Все их движения были лихорадочны. Они походили на загипнотизированных сомнамбул. Только двое — студент Попов и крестьянин Петров — до некоторой степени сохранили хладнокровие. Они пожали нам руки, и Петров сказал:

— Прощайте, товарищи. Не поминайте же лихом. Если вы выйдете отсюда живыми, расскажите обо всем моей семье и передайте это жене. Пальто и сапоги мне больше не нужны, а детям могут пригодиться.

Он перекрестился и поклонился на прощание.

Попов обнялся и поцеловался с остальными студентами и со мной.

— Да здравствует Россия! Смерть коммунистам — палачам русского народа! — воскликнул он, выходя из камеры.

— Заткнись, собака!— прокричал Петерсон и ударил

 

студента револьвером по лицу. Тонкая струйка крови побежала по щеке Попова.

— Да здравствует Россия и долой коммунистов-палачей!— снова крикнул студент.

— Я покажу тебе, контрреволюционная сволочь!— сказал палач, направляя револьвер на Попова.

— Я не боюсь! Стреляй!

Прозвучали один, два, три выстрела, студент упал. Еще одна душа отлетела. Испуганная тишина воцарилась на несколько минут, а затем дикие крики ужаса и ропот возмущения заполнили камеру. Тачменев упал в истерику и бился в конвульсиях.

— Поднимите тело и следуйте за нами! — приказал Петерсон.

Палач и их жертвы исчезли. Глубокая тишина снова наполнила камеру. Как ужасно это молчание и как ужасны бледные лица моих товарищей и лихорадочны их взгляды. Наконец, один из адвокатов сказал:

— От судьбы не уйдешь, не будем думать об этом.

Заключенные начали тихо разговаривать, священник стал в углу на колени и продолжил молитву. Через некоторое время мы снова легли спать, но не могли заснуть. Смерть слишком близко от каждого из нас.

Сегодня была их очередь, завтра, возможно, придет моя. Я пытался представить свои последние минуты. Боялся ли я их? Нет. То, что я чувствовал, было не страхом, а возмущением. Я рисовал себе путь на свою Голгофу — холм, где обычно казнили осужденных. Это место я знал очень хорошо. Сколько раз я бывал на этом красивом холме, поросшем соснами. Как часто любовался прекрасным видом, открывающимся с вершины холма! Как мирно он выглядел тогда, и насколько ужасен этот холм теперь. Вероятно, меня выведут вместе с другими осужденными в окружении двух или трех десятков коммунистов. По пути я выкурю две оставшиеся сигареты. Идя на казнь, мне придется пересечь улицу, где живет моя жена и брат. Почувствуют ли они, что я прошел рядом с ними последний раз? Может быть, сердце подскажет им это, и они выйдут на дорогу? Может быть, мне улыбнется счастье взглянуть на них на прощание. Через полчаса мы дойдем до холма. Затем нам прикажут рыть собственные могилы. Я откажусь. Пусть коммунисты сами роют их. Лично меня не волнует, похоронят ли нас после расстрела. Наконец, нам прикажут снять пальто и обувь, которые они заберут как «достояние революции», и выстроят шеренгой. Если количество осужденных будет большим, кому-то придется ждать своей очереди и смотреть, как уми-

 

рают другие. Когда наступит и мой черед, раздастся команда «Пли!». Интересно, услышу ли я залп, прежде чем потерять сознание? Будет ощущение острой боли, но, если они стреляют хорошо, все быстро закончится, если нет — придется какое-то время помучиться. Боюсь ли я страданий? Вовсе нет. Тогда почему весь мой организм, моя душа, мое «Я» восстает против этого? Почему я чувствую отчаяние? Нет, я не боюсь, я просто очень хочу жить!

В камере почти темно. На полу лежат тела — пушечное мясо революции. Тишина. Только время от времени раздаются тяжелые вздохи и вскрики бредящих тифозных. Тиф! Я начинаю понимать, почему мои товарищи не боятся заразиться. Действительно, не так плохо впасть в тифозную горячку, ничего не слышать и не видеть. Все в мире относительно.

Семеро молодых, здоровых, хотя и сильно истощенных людей, бросили в тюрьму сегодня. Их жизни кончены. Если не ночью, то завтра они будут казнены. И они знают об этом. Трое из них молча преклонили колени в углу и молятся. Эта молитва — последняя дань жизни, высшее и самое чистое проявление духа. Кому понадобилось, в чьих интересах лишить жизни этих молодых, сильных людей, не проживших и половины отмеренного им срока? «Их смерть необходима во имя счастья человечества и светлого будущего грядущих поколений!» Хотел бы я посмотреть на эти счастливые поколения, которые построят свое счастье на крови и страданиях предыдущих генераций. Думаю, если у них будут хотя бы зачатки нравственности, они не посмеют быть счастливыми. Стоп! Я начинаю философствовать. А сейчас, в «коммунистической академии ада»³⁷, это не совсем уместно.

Меня перевели из общей камеры в одиночную. Кажется, мое дело близится к концу. Здесь, в полном уединении, мои думы еще настойчивее возвращаются к вопросу «быть или не быть?» Моя реакция на происходящее, говорю я себе, с бихевиористской³⁸ точки зрения — есть просто выражение инстинкта самосохранения. На какое-то время направление моим мыслям задает научное любопытство. Я начинаю анализировать ситуацию, определяющую мои реакции. Я рассматриваю под этим ракурсом свое топтание в камере от стены до стены, свою бессонницу, общие ощущения. Было бы любопытно изучить сейчас мои физиологические процессы и сделать хронометрическую фотографию движений³⁹. Вероятно, они несколько необычны. Вероятно, я и сам сейчас не похож на себя. Я не смотрелся в зеркало уже много недель, но могу себе представить, как должен выглядеть

 

в этих лохмотьях, небритый, распухший от голода и всклокоченный. В общем я наверняка далек от нормального человеческого облика.

Через маленькую дыру в двери я слышу шепот:

— Дружище, как ты?

Я заглядываю в соседнюю камеру и вижу моего друга Зепалова.

— Боже мой! — восклицаю я.— И ты тоже здесь!

— Как видишь.

— Значит, перейти линию фронта тебе не удалось.

— Да, меня схватили.

— И что теперь?

— Теперь, через несколько дней, меня расстреляют.

День или два спустя охранник сообщил мне, что мой друг казнен.

Еще одна бесценная жизнь загублена. Хотелось бы мне встретить Смилгу, Ветошкина⁴⁰ и других большевистских главарей, которых Зепалов спасал от арестов и кому щедро помогал. Они «отблагодарили» его. Убийцы!

Семерых из Ветлуги убили сегодня ночью. Революция, это прожорливое чудовище, не может жить без человеческой крови.

Я до сих пор жив. Все дела сделаны: последние письма жене и друзьям записаны. В одиночке время течет очень медленно. Я плохо сплю. Каждое утро я пытаюсь читать и писать, но без особого успеха. Сконцентрироваться на чтении удается только на несколько минут. С шести вечера до полуночи я со страхом прислушиваюсь к звукам тяжелых шагов, раздающихся в коридорах тюрьмы. Именно в это время «красные попы» приходят за ежедневными жертвами своему «богу». За мной или не за мной? Когда шаги удаляются, я говорю себе: «твой черед еще не пришел».

 

* * *

 

Сегодня дверь моей камеры внезапно открылась, и вошел комиссар юстиции⁴¹. Мне говорили, что он был питерским рабочим и сравнительно порядочным человеком. Он тщательно закрыл Дверь и, понизив голос, сказал мне:

— Гражданин Сорокин, сейчас вы наш враг, но я помню ваши лекции в рабочей школе в Петрограде перед революцией. Они очень много дали нам, а вы по-настоящему помогли рабочим.

— Боюсь что плохо учил вас, если вы, мои студенты, оказались вместе с коммунистами.

— Не будем понапрасну спорить,— ответил он.— Не-

 

смотря на ваши теперешние взгляды, думаю, что вы могли бы быть полезны стране как ученый. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти вас, хотя надежды почти нет. Не говорите никому о нашей встрече. До свидания.

Дверь закрылась. Странный человек этот комиссар, но, во всяком случае, не трус. Если его «товарищи» из ЧК узнают о визите ко мне, он быстро окажется на моем месте.

Через маленькое окно моей камеры можно видеть кусок поля за тюремной стеной. Я часами стоял у окна, надеясь, что смогу увидеть кого-либо из друзей или жену, и сегодня был чудесным образом вознагражден за терпение. Стоя у окна, я внезапно заметил ее. Какое счастье! Я закричал и стал махать грязным полотенцем, чтобы привлечь ее внимание, и это мне удалось. Моя бедная и дорогая жена! Несколько минут мы молча смотрели друг на друга. Это все, что мы могли, но какое это было счастье! Благодарение Богу!⁴²

Наступила первая годовщина большевистского переворота — 7 ноября. Вчера «красные попы» принесли своему ненасытному богу небывалые человеческие жертвы. Двенадцать казненных сразу. Теперь, сказали нам, три дня никого не будут казнить. В официальной газете это предоставлено как «амнистия». Ну что же, мы все получили три лишних дня жизни, пока чудовище будет переваривать мясо последних жертв. Возможно, через три дня оно так проголодается, что потребует дополнительного питания.

Меня снова вернули в общую камеру. Почему? Не знаю. В камере многое изменилось. Двое умерли от тифа, одного освободили, человек двадцать пять «освободили» от жизни. На место выбывших пришли новые заключенные, в основном крестьяне. «Свято» место революции пусто не бывает.

Три сравнительно спокойных дня минули. Мои опасения относительно аппетита подтвердились. Сегодня в десять вечера жрецы ненасытного молоха снова явились за жертвами. Но вместо трех-пяти человек, т. е. средней ежедневной дани, они взяли шестнадцать осужденных сразу. Как обычно, фамилии жертв громко зачитывались по списку. Все названные стали суетливо натягивать пальто и прощаться с остающимися. Все, кроме одного. Он не двинулся с места и продолжал лежать на полу. «Я не пойду»,— сказал он.— Если желаете расстрелять, вам придется самим нести меня».

— Тогда, может быть, это заставит тебя пошевелить-

 

ся? — сказал все тот же Петерсон, приставив револьвер к голове лежавшего на полу человека.

— Стреляй! Лучше умереть здесь, чем там,— безучастно ответил заключенный.

— Как хочешь! Вытащите его!— крикнул Петерсон. Снова ужасная тишина повисла в камере. Затем раздались четыре выстрела в тюремном дворе.

— Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего и прости ему все согрешения, вольныя и невольныя, и даруй ему Царствие Небесное,— молился старый крестьянин, стоя на коленях и истово крестясь. Все заключенные тоже опустились на колени и начали творить крестные знамения.

— ...Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве тебе, Пречистая Дево. Ты нам помози, на тебе надеемся и тобою хвалимся,— затянул молитву священник.— Твои бо елны рабы, да не постыдимся⁴³,— подхватили в полный голос молитву заключенные.

Это была истинная молитва. Никогда прежде я не слышал ничего подобного. В ней в полной мере отразились любовь к жизни, отчаяние и страдания этих людей, и вся вера в Бога их беспомощных душ.

— Сорокин, одевайтесь, пойдемте с нами.— Такой приказ получил я от четырех коммунистов, вошедших сегодня в нашу камеру.

Вот, наконец, подошла и моя очередь. Ну что же, я был готов. Только почувствовал, как внутри меня что-то внезапно оборвалось, и холодный озноб прошел по телу. Собрав все свое мужество, не торопясь, я начал прощаться с сокамерниками. «Прощайте, друзья... прощайте».

— Сюда,— указал один из конвоиров на дверь тюремной канцелярии.

Человек с длинным носом предложил мне сесть. Я сел.

— Вам знакома эта телеграмма?— протянул он мне клочок бумаги.

— В четверг Н. Чайковский выезжает из Вологды на пароходе «Учредитель»,— прочел я.

— Нет, никогда не видел ее.

— Тем не менее, эта телеграмма адресована вам. Разве нет?

— Я мог бы с таким же успехом заявить, что она адресована вам.

— Вы можете упорствовать, отрицая очевидное, — сказал чекист, допрашивавший меня,— но это бесполезно. Ва-

 

ше участие в контрреволюционном выступлении в Архангельске известно и приговор ваш уже вынесен.

— Если это так, что еще от меня нужно?

— Уведите его.

В камере меня встретили поздравлениями, но надежды это не прибавило. Сегодняшний допрос подсказал мне, что моя песенка подходит к концу.

Дни ползут, как вши — один за другим. Каждую ночь одна и та же процедура отбора жертв на убой. Ожидание становится совершенно невыносимым. Было бы легче пойти и встретить смерть, чем медленно умирать день ото дня. Трудно сохранять внешнее спокойствие много недель подряд. Два дня, три, пять — куда ни шло. Но неделями! Это очень трудно даже для самых храбрых людей. Я старался простудиться, заразиться тифом, что угодно, лишь бы приблизить конец. Все остальные поступали так же. Между нами возникала настоящая конкуренция за место рядом с тифозными больными. Некоторые снимали вшей с тех, кто был уже без сознания и умирал, и сажали насекомых на себя.

...Сегодня расстреляли семерых.

...Сегодня — троих.

...Сегодня только одна жертва. ...Сегодня — девять человек. Смерть ходила рядом, но пока не трогала меня. ...Сегодня еще трое расстреляны. Боже мой! Как долго будет продолжаться эта пытка? Я помню описание якобинского террора. Красный террор очень похож на него. История повторяется.

Только что привели шестьдесят семь новых заключённых, среди них пять женщин и четверо детей. Это крестьяне, которые осмелились сопротивляться, когда коммунисты явились «национализировать» все их зерно, скот и другое имущество⁴⁴. На подавление бунта в селах были посланы пушки и пулеметы. Три населенных пункта разрушены до основания и сожжены, много крестьян убито, сотня арестована. Те шестьдесят семь человек в ужасном состоянии — руки переломаны, на теле рваные раны и кровоподтеки. Маленькие дети горько плачут. Сколько же они выдержат в этом аду? Если страдают отцы, то почему маленькие безгрешные души должны мучиться вместе с нами? Тюрьма теперь переполнена.

Сегодня нас стало меньше. Большинство крестьян казнены. Одного ребенка оставили сиротой.

...Благодарю Господа за сегодняшний день! Мне впервые разрешили выйти со всеми заключенными на сбор топ-

 

лива по берегу Сухоны. Эта большая привилегия прежде была дана всем, кроме меня и двух других политических заключенных. В группе из примерно шестидесяти человек мы вышли из тюрьмы под строгой охраной. На улицах заключенные жадно собирали окурки, капустные листья и мерзлый картофель. Несколько друзей узнали меня, когда я проходил мимо, и поспешили к жене и брату сообщить об этом. Часом позже я увидел в некотором отдалении дорогих мне людей. В течение двух часов тяжелого труда я блаженствовал, видя их. Когда наша колонна потянулась обратно, в тюрьму, мы прошли совсем рядом с ними. Слезы потекли из моих глаз. В лохмотьях, небритый, грязный, анемичный, я являл собой печальное зрелище. И все же я благословляю этот день, что дал мне радость встречи с женой и братом.

 

Воскрешение из мертвых

 

Сегодня, 13 декабря, я пишу в дневник не в тюрьме, а на железнодорожной станции Луза⁴⁵. Вчера около трех часов пополудни меня в очередной раз вызвали в тюремную канцелярию. Войдя в кабинет, я увидел жену: Что это значит?

— Садитесь, профессор Сорокин.— Это был мой следователь, но говорил он теперь с ноткой подобострастия в голосе.— Эта статья в «Правде» может иметь интерес для вас.

Он показал статью Ленина обо мне⁴⁶. Главной мыслью ее было, что люди моего типа, представители крестьянства по происхождению и демократы по прежней деятельности, лишь по несчастливому стечению обстоятельств оказались врагами коммунистов и заслуживают особого к себе отношения. Задачей коммунистов должно стать привлечение их к сотрудничеству. Наличие в коммунистической России интеллектуалов и образованных людей было бы благом для страны.

— Мы получили приказ от самого Ленина⁴⁷,— чекист подчеркнул два последних слова,— отправить вас в Москву в распоряжение Центральной ЧК. Завтра утром выезжаете. Мы все организуем.

— Моя жена сможет поехать со мной?

— Нет, но она получит разрешение присоединиться к вам через два-три дня.

— Может ли она принести мне чистую одежду? Эта,— я показал на свои лохмотья,— немного запачкалась.

Следующим утром я в сопровождении главного палача,

 

латыша Петерсона, и русского чекиста был доставлен на станцию Луза. Над головой синело чистое зимнее небо, в лицо дул холодный ветер, жизнь, чудесная жизнь звала и манила меня снова. Я пытался представить себе, как этот мираж стал реальностью, но не смог и бросил это занятие.

Когда прибыл поезд, мы сели в вагон «особого назначения», судя по надписи на нем. Это был комфортабельный, международного класса спальный вагон, предназначенный специально для агентов правительства, в то время как остальной народ путешествовал и на крышах, и на площадках, и под днищем общих вагонов. И если все остальные пассажиры ехали в тесноте и давке, то поборники «равенства» удобно располагались в купе, ели мясо, хлеб, пили вино и закусывали черной икрой. Вот уж, действительно, равенство!

Три дня я ехал под охраной этих чекистов. Они между делом поведали мне, как охотились за мной, скольких людей убили, назвав среди прочих имена нескольких друзей.

Утром 16 декабря 1918 г.⁴⁸ мы прибыли в центральную ЧК в Москве. Там я встретил среди заключенных профессора Каминку, только что привезенного из Петрограда. Вскоре камеры начали заполняться «свежим уловом» — студентами и студентками, священником, двумя литераторами, рабочими, мошенниками, профессиональными ворами и двумя проститутками. В помещении не было стульев, и мы сидели на полу. Около семи вечера агент в очередной раз вошел в камеру и объявил мне, что я освобожден и могу уйти, когда пожелаю.

Скрывая сильное волнение, я, последовал за ним в канцелярию и, пока выправлялись бумаги, огляделся в этом центре машины террора. В кабинете находилась привлекательная женщина, изысканно одетая и увешанная множеством драгоценностей. Весело болтая, она работала с кипой документов. Прочие обращались к ней: «Товарищ Петерс»⁴⁹, из чего я сделал вывод, что она была женой или сестрой самого главного террориста Петерса. Очевидно, коммунисты, потерпев неудачу в деле обеспечения всеобщего счастья, занялись устройством своего собственного благополучия.

Наконец, мне выдали бумаги, и, прижав их к груди, я вышел на улицы Москвы. Осознание того, что я спасен и в самом деле восстал из мертвых, совершенно ошеломило меня. Я долго бродил по улицам, не соображая, куда иду. С трудом собравшись с мыслями, повернул к дому моего старого друга. Но на звонок дверь открыл незнакомый человек. Он не имел представления о том, что стало с моим приятелем, так что я направился на квартиру другого друга.

 

В его доме также жили чужие люди. По третьему адресу я застал моего старинного друга профессора Н. Кондратьева, который в первый момент не признал меня. Когда я назвался, он вскричал:

— Бог мой! Как же ты изменился! Постарел по крайней мере лет на двадцать.

— Это время бежит так быстро,— усмехнулся я.— Несколько месяцев этой славной эпохи прогресса равны двадцати годам нормальной жизни. Первым делом дай мне сменить белье. Мое полно вшей.

Он отвел меня в ванную комнату помыться и переодеться. Вода была холодная как лед, но я испытал настоящее наслаждение от мытья и, вслед за этим, горячего чая, за которым мы обсудили похождения и мытарства мои и наших общих друзей. Три дня спустя я имел счастье встретиться с женой и другом, с которым мы так долго блуждали по лесам.

Несколько слов об этом неожиданном избавлении. Это дело рук моего старого студента, комиссара, что приходил ко мне в тюрьму. Он дал знать Пятакову и Карахану — в прошлом моим друзьям, теперь членам правительства — о смертном приговоре, и они по старой памяти пошли к Ленину и потребовали моего освобождения. А Ленин, рассчитывая нажить политический капитал на великодушии, написал статью в «Правду» и приказал освободить меня⁵⁰.

Поскольку слово чести меня не связывало⁵¹, я чувствовал себя вправе поступать так, как подсказывала совесть. Так что, если моя деятельность после освобождения и не одобрялась большевиками — это их дело, а не мое.

 

Ступени в коммунистический рай

 

Проведя несколько дней в Москве, я уехал в Петроград. Уже не Николаевском вокзале я увидел мерзость запустения. Город был словно зачумленный.

Голодный и расстроенный этим зрелищем, я искал лавку, чтобы купить еды, но ничего не нашел. Придя в собственную квартиру на Надеждинской улице, я обнаружил, что ее заняла еврейская семья.

За исключением нескольких книг и рукописей, все моей имущество исчезло. Некоторые книги лежали возле печки, показывая, куда все девалось.

— Пожалуйста, извините нас,— сказала женщина,— мы не знали, вернетесь ли вы когда-нибудь. Кроме того, было так холодно, а у нас не было топлива.

 

В белье с чужого плеча, худых ботинках и рваном плаще, что носил в лесу, я пошел к соседям. И там меня тоже встретили удивлением переменам в моей внешности.

— Вы взгляните на себя,— ответил я.— Вы тоже изменились.

Госпожа Дармалатова засмеялась:

— О, да, я и мои дочери сейчас носим одежду на несколько номеров меньшую по размеру.

Услыхав о том, что я стал бездомным, она сказала:

— Занимайте комнату или две у нас. К нам должны были подселить двух или трех коммунистов на квартиру, но лучше, если вместо них поселитесь вы.

Теперь оставалось решить только проблему хлеба насущного. С великими трудностями я получил вожделенные карточки на хлеб, продукты, табак, топливо, одежду. Профессоры, как «полупаразитическая прослойка», получали карточки второй категории, которые едва позволяли не умирать с голоду⁵².

Закончив коллекционирование карточек, я посетил университет и Психоневрологический институт, чтобы сообщить моим коллегам, что я жив, и выяснить, каково мое нынешнее положение в университете. Мне снова предложили старую преподавательскую должность в университете и институте⁵³, и было решено, что я начну читать лекции и вести семинары после Рождества. Меня также избрали профессором социологии в Сельскохозяйственной Академии и в Институте народного хозяйства. Я принял оба эти предложения, так как нуждался в дополнительных средствах существования. В то же время два больших кооперативных союза, еще не национализированных тогда, заказали мне учебники по праву и социологии.

В столовой Университета я встретил еще одного издателя — Ф. Седенко, спросившего меня, как долго я буду тянуть с написанием «Системы социологии». Все мои подготовительные материалы к этому труду, которые я собирал длительное время, были утеряны, о чем я и сообщил Седенко. Он уже убеждал меня, что, по опыту, в наших обстоятельствах откладывать что-либо на потом — просто глупо.

— Сегодня ты жив, завтра — мертв. Лучше опубликовать нужную книгу даже с некоторыми дефектами, чем ждать неизвестно чего,— сказал он.— Немедленно приступай к своей «системе», и я опубликую ее.

Зная, что он прав, я принял это предложение. Вскоре моя жена приехала из Москвы, и мы начали жить и рабо-

 

тать на «поприще коммунистического культурного строительства».

Вечером 31 декабря 1918 г. мы собрались вместе с семьей Дармалатовых и несколькими близкими друзьями встретить Новый год. Каждому был подан кусок хлеба, пирожное, сделанное из картофеля и стакан чая с кусочком сахара. В комнате было так холодно, что все сидели в шапках, кутаясь в платки, шали и пледы. Пробило полночь, время поздравлений и тостов в иные времена. Сейчас же была произнесена только одна речь:

— Ужасный год кончился. Возблагодарим Бога, что он ушел. Пусть память о наших дорогих друзьях, погибших в этом мрачном году, живет вечно. От наступающего года мы не ждем ни радости, ни спокойствия. Если к концу его мы, наши родные и друзья останемся живы, то все будут счастливы. Есть ли у нас мужество встретить грядущие испытания?

Мы сидели в молчании и меланхолии. Каждый печально думал о тех, кто умер, и горячо молился за тех, кто оставался в лапах «красного монстра».