Глава пятая

УНИВЕРСИТЕТСКИЕ ГОДЫ

 

Психоневрологический институт

 

Вернувшись в столицу, я решил, после некоторых колебаний, поступить не в Санкт-Петербургский университет, а

 

в недавно открытый Психоневрологический институт¹. Программа обучения в нем казалась мне более гибкой, чем в университете, притом, что профессорско-преподавательский состав в институте был не хуже. Помимо прочего с мировой известностью — М. М. Ковалевским² и Е. Де Роберти³, тогда как в университете этой дисциплине не обучали. В то-время из всех областей науки более всего меня интересовали химия и социология. Несмотря на весьма разнородный характер этих наук, я очень долго сомневался, какой из них отдать предпочтение. В конце концов, вопрос был решен в пользу социологии. Студенты института, в отличие от университетских, казались мне более активными и революционно настроенными. В основном они были, так же как и я, выходцами из низших, рабоче-крестьянских сословий. Это и определило мой выбор, так что осенью 1909 года я стал студентом Психоневрологического института⁴.

В противоположность американским университетам — колледжам, в русских университетах и институтах в то-время не требовалось обязательного присутствия на лекциях, семинарах или зачетах. Это было личным делом каждого-студента. Точно так же и в институте практически не было зачетов в течение всего академического года; вместо этого устраивался один, но очень тщательный экзамен в конце семестра. Обычно май и часть июня специально предназначались для сдачи экзаменов по всем предметам, изучаемым в течение года. Студенты, получившие неудовлетворительные оценки, автоматически отчислялись из университетов. Высшие учебные заведения не интересовало, как студенты приобретают знания, необходимые для сдачи строгих экзаменов в конце семестра, т. е. у администрации и преподавателей не было мнения, что эти знания можно получать, лишь присутствуя на лекциях, семинарах и зачетах. Вполне-резонно считалось, что для этого есть и другие пути, если они удобнее для самого студента. Также вполне справедливо полагалось, что собственное желание студента учиться, подкрепленное одним жестким экзаменом в конце семестра или академического года, является более эффективным стимулом, чем множество контрольных работ и зачетов, сопровождаемых стрессами, которые нарушают систематический ход занятий и излишне обременяют как студентов, так и профессоров. Такая система была более свободной, плодотворной и творческой, нежели современная система с обязательным посещением лекций и частыми, но поверхностными тестами. По моему мнению, наша американская система особенно вредна для способных студентов и аспирантов.

 

Я сам не укладывался даже в такую свободную систему, характерную для русских университетов. После поступления в Психоневрологический институт я решил посещать только те лекционные курсы, в которых: а) профессор читает нечто оригинальное; б) эта оригинальная теория или система знаний важна и значительна; в) то, что читается на лекциях, нигде не опубликовано. Следуя этому правилу, я ходил только на половину лекционных курсов и в институте, и за все четыре года в университете. Все остальные дисциплины я изучал с огромной экономией времени и сил по трудам известных профессоров или по заслуживающим доверия учебникам. Преимущества моей системы занятий совершенно очевидны. В книгах ученые формулировали свои теории более точно, чем в лекциях; я мог изучать их труды более внимательно, перечитывая при необходимости неясные или трудные места, чего нельзя сделать на лекции; затем, читая книги, я мог делать по тексту самые разные заметки и выжимки, что было бы невозможно в процессе слушания лекции. Кроме того, программа моих занятий могла быть гибкой, тогда как дни и часы лекций устанавливались жестко и часто весьма неудобно для меня. Наконец, чтобы посещать лекции, мне приходилось тратить по крайней мере два часа на дорогу пешком от нашей квартиры до института и обратно⁵. Следуя своему правилу, я управлялся с учебными курсами намного быстрее и с меньшими усилиями, чем если бы регулярно посещал лекции и семинары. Например, знаменитый курс профессора Петражицкого⁶ «Общая теория и мораль права», читавшийся трижды в неделю целый год, я досконально проштудировал за две недели по трем томам, в которых была изложена его теория и введение к ней. Примерно так же я учил и другие предметы. На основе своего опыта я настоятельно рекомендую этот метод занятий всем способным студентам, он более эффективен, экономичен и производителен, чем система обязательного посещения, поскольку в большинстве лекционных курсов не содержится чего-либо нового и оригинального, что нельзя найти в хороших книгах по этой проблеме.

Один значительный недостаток моей системы занятий заключался в нехватке личного общения с профессорами. Однако я легко преодолевал его, проявляя активность на семинарах и консультируясь непосредственно с известными преподавателями. Как и большинство настоящих ученых, они с радостью приветствовали способных студентов на своих семинарах и поощряли их на обсуждение персональных научных проблем. Именно изучением трудов, работой

 

на семинарах, личными дискуссиями с такими профессорами как Е. Де Роберти, М. М. Ковалевским и В. М. Бехтеревым в институте, Леоном Петражицким, М. И. Ростовцевым⁷, И. П. Павловым⁸, Н. Розиным⁹ и другими в университете я добился репутации выдающегося студента и многообещающего молодого ученого, был избран представителем на семинарах этих профессоров, меня приглашали публиковать некоторые из моих работ в научных журналах. Я даже получил должность ассистента и секретаря М. М. Ковалевского, будучи еще студентом, и, наконец, в первый же год подготовки к профессорству стал сам читать лекции по социологии в Психоневрологическом институте и институте Лесгафта.

Помимо этих преимуществ моя «укороченная» система занятий оставляла больше свободного времени для заработков на жизнь и давала большую свободу во внеучебной научной, культурной и политической деятельности.

Поступив в институт, я по-прежнему был вынужден зарабатывать на жизнь репетиторством и случайными статьями для нескольких периодических изданий. Доходы от этого были весьма скромными, но душа в теле кое-как держалась. Вместе с Н. Д. Кондратьевым и его младшим братом мы снимали комнату в старой квартирке. Три другие комнаты занимали трое юношей-студентов, две курсистки с Бестужевских курсов и хористка народного дома. Плата за жилье составляла всего несколько рублей в месяц. Типичной едой у нас были чай с булкой и куском колбасы или сыра. Пища обходилась нам не более, чем в 10—12 рублей в месяц. На все про все вполне хватало 25—30 рублей. Конечно, этот уровень жизни нельзя назвать богатым, но он обеспечивал наше существование и, кроме всего прочего, не давал нам толстеть и расслабляться. Конечно, мы с Кондратьевым могли бы зарабатывать больше, но предпочитали тратить большую часть времени и энергии на интересную творческую Деятельность, чем на доходную, но скучную работу, которая, как мы полагали, ничего не дает нашему умственному, нравственному и культурному развитию. Уделяя внимание в первую очередь самому для нас главному — учебе — и руководствуясь правилом, что средства достижения цели никогда не должны подменять саму цель, мы в итоге не оставались в накладе: год от года наши доходы увеличивались, а материальные обстоятельства улучшались. На следующий же год мы получили очень солидную стипендию в университете, затем стали ассистентами, затем начали читать лекции и получали более чем достаточные доходы. Скромный уровень жизни в тот первый год

 

учебы никоим образом не помешал нам, наслаждаясь жизнью во всем ее богатстве, ощущать себя молодыми и полными сил.

Мы жили напряженной интеллектуальной жизнью, погруженные в занятия наукой, в дискуссии с преподавателями, студентами, друзьями, в написание первых научных работ. Наша совесть успокаивалась тем, что мы старались не предаваться слишком многим порокам, но и не иметь излишних добродетелей. Свои политические обязательства мы выполняли в виде «подрывной» просветительской работы среди рабочих, студентов и других социальных групп. Такую работу, за которую не получали ни копейки, а лишь рисковали быть арестованными и приговоренными к тюремному заключению царскими властями, мы считали важным нравственным и политическом долгом каждой «критически мыслящей и морально ответственной личности», используя популярное выражение П. Лаврова, одного из главных идеологов партии социалистов-революционеров. Помимо знакомства с шедеврами литературного творчества, мы удовлетворяли свои эстетические запросы посещением время от времени симфонических концертов, опер и литературных чтений, музеев, картинных галерей и выставок, участием в студенческих литературных и музыкальных кружках и вечерах, в работе различных поэтических, литературных, музыкальных, художественных и актерских объединений; наконец, исполнением собственных стихов и шутливых представлений на дружеских вечеринках и флиртом с хорошенькими студентками.

Несмотря на скромные материальные возможности, наша жизнь была наполнена смыслом, энергией и счастьем творческих занятий и надежд. Конечно, рядом с радостями и достижениями у нас были свои печали и разочарования, но они только помогали почувствовать прелесть нашей жизни.

Среди ведущих студентов института, с которыми я дружил, было несколько человек, вскоре ставших известными либо литературными критиками, как, например, В. Полонский¹⁰ и В. Спиридонов, либо коммунистическими публицистами и руководителями, как Кольцов¹¹, Смилга¹², Элиава¹³, либо способными психологами и психиатрами, как Г. Зильбург (которого мы называли «директор кордебалета» за его увлечение организаций различных танцевальных вечеров для студенток) и многие другие.

В тот первый год учебы я установил очень хорошие отношения с основателем Института, всемирно известным психологом и психиатром В. Бехтеревым и с признанными

 

лидерами мировой науки М. М. Ковалевским и Е. Де Ро-берти, специалистами в областях социологии, антропологии, философии и экономической истории. Эти дружеские отношения окрепли в последующие годы и привели к тесному научному сотрудничеству между нами — сотрудничеству, длившемуся до самой смерти этих выдающихся ученых.

Несмотря на плодотворные занятия в психоневрологическом институте, в конце первого года учебы я решил покинуть его и поступить в Санкт-Петербургский университет. Основной причиной служило мое глубокое нежелание быть призванным в царскую армию¹⁴. Студенты всех государственных университетов были освобождены от призыва,, а студенты недавно созданных частных институтов, вроде психоневрологического, не имели такой привилегии, особенно те из них, кто был замечен в «подрывной» деятельности. Останься я в Институте, меня бы наверняка призвали со второго курса. Считая принудительную воинскую повинность наихудшей формой насильственного порабощения: свободного человека самодержавной властью, а военную службу — обучением искусству массового убийства, я не имел никакого желания попасть на нее и не рассматривал эту повинность своим нравственным долгом. В таком отношении к призыву меня всецело поддерживали товарищи и педагоги. Они потихоньку советовали мне избежать призыва, поступив в университет. Следуя своему убеждению и советам, в конце весны 1910 г. я подал документы в университет. К моему удивлению, вскоре из университета пришел ответ, что меня не только принимают, но и выделяют стипендию за отличные оценки в аттестате зрелости и на экзаменах в Институте. Этой стипендии хватало не только на покрытие платы за обучение, но и на жизненные расходы. Госпожа Удача продолжала улыбаться мне.

Окрыленный, с легким сердцем я поехал в Устюг и Римью на летние каникулы. Там вместе с друзьями и родственниками я отдыхал на сенокосе и уборке хлеба, и начал исследования форм брака и семейной жизни коми народа. Для выполнения этого исследования я должен был посетить несколько сел, где работал прежде с отцом и братом. Знакомый пейзаж все еще неиспорченной природы, теплая компания старых друзей, сельскохозяйственный и научный труд — все это хорошо освежило меня, уставшего от городской жизни. То лето было действительно счастливым и плодотворным.

В конце августа я вернулся в Санкт-Петербург.

Санкт-Петербургский университет

 

До революции 1917 г. в университете не было ни факультета социологии, ни каких-либо подобных курсов на других факультетах. Несмотря на отсутствие официального признания социологии как науки, многие социологические проблемы обстоятельно рассматривались в лекционных курсах, посвященных праву, экономике, теории и философии истории, политическим наукам, криминологии, этнографии и т. д. Большинство таких курсов читалось на юридическом факультете, что и определило мой выбор этого факультета для продолжения образования и специализации. Среди профессоров факультета, помимо М.М. Ковалевского, были Леон Петражицкий, вероятно самый великий ученый в области морали и права двадцатого столетия; М.Н. Туган-Барановский¹⁵, всемирно известный экономист, особенно много занимавшийся циклами деловой активности, проблемами социализма и теорией стоимости; Н. Розин и А. Жижиленко¹⁶, выдающиеся криминологи и специалисты в области теории наказаний; Н. Покровский и Д. Гримм¹⁷, заслуженные профессоры в области римского права. Под дружеским руководством этих ученых, особенно Л. Петражицкого и М. Ковалевского на юридическом факультете, Е. Де Роберти в психоневрологическом институте; М.Н. Ростовцева и Н.О. Лосского¹⁸ на факультете философии, шли мои занятия в университете. Мне просто повезло, что составляющие такое чудесное созвездие ученые были моими учителями, а позже и друзьями. Эти выдающиеся профессоры не требовали, чтобы мы сильно принимали на веру их теории — именно этим они и отличались от ученых среднего уровня. Напротив, мэтры скорее даже поощряли обоснованное критическое отношение к их точке зрения и всей душой приветствовали проявление творческой оригинальности у студентов.

Высказываемые мною на семинарах высокие оценки научного вклада моих учителей, также как и критика слабостей их теорий, и некоторые собственные конструктивные идеи, похоже, производили на мэтров благоприятное впечатление. Оно только усилилось, благодаря нескольким антропологическим, социологическим, юридическим и философским исследованиям, опубликованным мною в солидных научных журналах в студенческие годы, и изданию моего первого основательного труда «Преступление и кара, подвиги и награда», когда я был еще третьекурсником (1913 г.). В результате незаслуженно высокой оценки моих скромных научных достижений на втором и третьем курсах

 

университета М. М. Ковалевский предложил мне должность своего приватного секретаря и ассистента в исследовательской работе, а Де Роберти — ассистента на его курсе и соредактора серии «Новые идеи в социологии». В то же время Петражицкий и Бехтерев пригласили меня быть соредактором «Новых идей в правоведении» и «Вестника психологии и криминальной антропологии»¹⁹.

В общем и целом, студенческие годы в университете были временем интенсивных и полезных научных занятий. В этот период я приобрел солидные знания в областях философии, психологии, этики, истории и естественных наук, не говоря уже о социологии и праве. В двух последних науках я изучил все сколь-нибудь важные теории права — русского и европейского; историю русского, римского и европейского права, конституционное, гражданское и уголовное право по кодексам и сводам законов и наиболее важным западным и русским трудам в этой области. Еще более тщательно я изучил большинство классических трудов по социологии, философии истории и связанным с ними дисциплинам, включая последние западные работы таких авторов, как Э. Дгоркгем, Г. Тард²⁰, Г. Зиммель²¹, Макс Вебер²², В. Парето²³ и Вестермарк и многих других.

Вместе с накоплением знаний в этих областях я продолжал строить целостную, более или менее единую систему мировоззрения. С .философской точки зрения возникающая система взглядов была разновидностью эмпирического неопозитивизма или критического реализма, основывающиеся на логических и эмпирических научных методах познания. Социологически это был некий синтез социологии Канта и Спенсера об эволюционном развитии, скорректированный и подкрепленный теориями Н. Михайловского, П. Лаврова, Е. Де Роберти, Л. Петражицкого, М. Ковалевского, М. Ростовцева, П. Кропоткина — из русских мыслителей, и Т. Торда, Э. Дюркгейма, Г. Зиммеля, М. Вебера, Р. Штаммлера²⁴, К. Маркса, В. Парето и других — их числа западных ученых. Политически — мое мировоззрение представляло из себя форму социалистической идеологии, основанной на этике солидарности, взаимопомощи и свободы. В целом говоря, это было оптимистическое мировоззрение, весьма схожее с взглядом большинства русских и западных мыслителей предреволюционного времени. Я и не предполагал, что мое «научное, позитивистское и прогрессивное оптимистическое» мировоззрение вместе будет подвергнуто жесткому испытанию историческими событиями и, претерпев второй кризис, будет во второй раз пересмотрено и заново интегрировано. Этот второй кризис еще скрыт в потемках будуще-

 

го. Тогда, в свои студенческие годы, я был полностью удовлетворен своим мировоззрением, не осознал еще, что являюсь «теленком, видящим мир сквозь розовые очки».

Чтобы закончить эту краткую хронику моей студенческой жизни, необходимо упомянуть: в 1914 г. я окончил Санкт-Петербургский университет, имея диплом первой степени. По окончании университета мне предложили остаться при кафедре для подготовки к профессорскому званию. Я с радостью принял предложение, т. к. оно полностью устраивало меня и соответствовало моему выбору науки в качестве дела всей жизни. Очень хорошая стипендия, предоставленная мне по меньшей мере на четыре года подготовки к степени магистра и званию приват-доцента, обеспечивала мою жизнь и давала возможность все время посвящать науке. Поскольку социологии не было в смысле дисциплины, одобренной администрацией, я вынужден был выбрать одну из тех, что преподавались в университете. После некоторых колебаний я остановился на уголовном праве и пенологии в качестве основной, и конституционном праве в качестве вспомогательной областей специализации. Этим дисциплинам я отдавал большую часть времени в течение двух следующих лет моей аспирантуры. Углубленные занятия правом никоим образом не препятствовали моим социологическим трудам, которым я посвящал много времени в рамках выбранной специализации.

Своим обучением в университете я был доволен, заработав не только диплом и право быть «оставленным при университете для приготовления к профессорскому званию», но и репутацию способного молодого школяра, обещающего вырасти в ближайшие годы в выдающегося и творчески мыслящего человека.

 

Политика

 

Предшествующее изложение моих студенческих занятий не должно вызывать ложного чувства, что моя жизнь, как и жизнь многих студентов, была ограничена рамками тихого и скромного академического образования. Социально-политические условия в России между 1910—1914 гг. не позволяли отгородиться от них наукой. Хотя революция 1905—1906 гг. закончилась, ее последствия все еще сказывались и продолжали подрывать устои самодержавия и готовить ему на смену новый режим. Вся культурная, общественная и политическая жизнь страны находилась в состоянии сильного возбуждения, это проявлялось, в возник-

 

новении и расцвете новых направлении в искусстве, в напряженной «пульсации» философской, социальной и гуманистической мысли, в распространении самых разных политических течений, как легальных, так и нелегальных. Интересуясь культурой во всех ее проявлениях и областях, я, естественно, был в курсе всех этих новых направлений .и течений — как член различных групп и объединений, как слушатель и участник приватных и публичных дискуссий. Такая деятельность дала мне контакты с целым рядом ведущих поэтов, писателей, музыкантов, художников, философов, публицистов и других знаменитостей.

Еще более активно я участвовал в политической жизни страны. Через Ковалевского, который был влиятельным членом Государственного Совета и лидером либеральной партии, и Петражицкого, который являлся одним из руководителей конституционных демократов, я познакомился со многими государственными деятелями, членами Думы и руководителями консервативных и прогрессивных политических партий. Ковалевский, Петражицкий, Де Роберти и другие профессоры знали о моей принадлежности к эсерам, о прошлой и настоящей «подрывной» деятельности. Однако это никак не отражалось на наших добрых взаимоотношениях. Скорее они даже одобряли мои политические взгляды как нечто вполне свойственное молодому человеку моего происхождения. Ковалевский часто полушутя представлял меня политикам как «молодого Жан Жака Руссо»²⁵, а Петражицкий, Де Роберти и другие комментировали это представление в том смысле, что «идеалистически-реалистический» характер моей политической идеологии имел, по крайней мере, одно достоинство — был свободен от узкого фанатизма и нетерпимости.

Мои отношения с эсерами и другими социалистами стали еще более тесными. «Подрывные» лекции, политические дискуссии и общественная работа среди заводских рабочих, студентов и интеллигенции, политические статьи, которые я начал печатать как в элитарных, так и популярных про-эсеровских периодических изданиях, работа по организации ячеек и групп социал-революционеров — все это создало мне репутацию заметного идеолога и молодого лидера эсеровского толка.

Эта деятельность, естественно, связала меня с лидерами партии в Думе (Керенским и другими)²⁶ и иных государственных учреждениях, с издателями и редакторами сочувствующих эсерам журналов (вроде «Русского богатства» и «Заветов»), а также легальных и нелегальных, не говоря

 

уж о сотрудничестве с множеством простых членов партии и попутчиков.

Политическая активность и совместное обучение в университете были причиной завязывавшихся дружеских отношений и сотрудничества с лидерами и членами социал-демократической партии, народными социалистами и другими радикалами. Дружба не мешала нам горячо спорить по поводу основных теоретических различий между идеологиями эсеров, большевиков и меньшевиков. Но эти дискуссии, за исключением нескольких публичных диспутов, проходили в основном дома, за столом, в неформальной и дружеской атмосфере товарищеских пирушек. Несмотря на нерегулярность таких дебатов, они были более полезны для нас, чем многие публичные диспуты и лекции. В неформальных встречах мы глубже проникали в предмет дискуссии, больше узнавали о проблеме и лучше оттачивали аргументы «за» и «против». Участвуя в таких сборищах, в семинарах у Петражицкого, Ковалевского, Туган-Барановского, в общей революционной работе, я подружился с несколькими социал-демократами из студентов — Пятаковым, Караханом и другими, которые позже стали руководителями коммунистов и членами первого Совета народных комиссаров, возглавляемого Лениным. (Карахан был комиссаром иностранных дел²⁷, Пятаков — комиссаром промышленности и торговли²⁸)

Тогда мы не предполагали, что несколькими годами позднее будем сражаться по разные стороны баррикад гражданской войны и уж совсем я не догадывался, что эта дружба и моя «подрывная» работа среди заводских рабочих однажды спасет меня от расстрела коммунистами.

Этот эпизод часто напоминает мне о мудрости библейской притчи о хлебе, брошенном в воду. Человек редко представляет себе последствия своих действий, но в конечном итоге хорошие дела приносят человеку добро, тогда как злые дела возвращаются ему страданиями. Вероятно, какой-то закон сохранения энергии человеческих деяний, подобно физическому закону, действует в мире людей. Возможно, что ни одно наше действие не исчезает бесследно, и все поступки продолжают свое бытие в форме близких и отдаленных последствий.

 

Новые аресты

 

Моя политическая работа привлекала все возрастающее внимание не только антисамодержавных сил, ко и царской

 

охранки, его тайных агентов. Их «око недреманное», наблюдающее за моей деятельностью, вскоре доставило новые неприятности. Уже на первом курсе университета полиция застукала меня с приятелями во время чисто дружеской вечеринки в моей комнате, арестовала всех и препроводила в ближайший участок. Будучи в приподнятом настроении (частично благодаря пиву и водке, выпитым на вечеринке) и не питая никакого уважения к представителям загнивающей власти, мы решительно отказались отвечать на вопросы полиции и начали петь и плясать так шумно, что полицейский начальник вскоре заорал на нас: «Вон из участка, вон отсюда!», что мы тут же и сделали, продолжая сотрясать улицы пением.

Это вряд ли стало бы возможным при сильной и уверенной в себе власти, но для рушащегося царского режима подобное было не таким уж редким делом. Отжившие ценности больше не дают представителям власти чувства уверенности в себе, самоуважения и глубокой убежденности в правильности их официальных обязанностей и бюрократического порядка. Распад умирающего режима обычно деморализует их. Сталкиваясь с энтузиастами, приверженцами новых утверждающихся ценностей, агенты режима начинают сомневаться, теряются и часто не могут выполнять свои официальные обязанности. Я уже видел нечто подобное на примере части охранников в тюрьме г. Кинешмы и наблюдал множество раз, встречаясь с чиновниками царского правительства. Похожая деморализация свойственна почти каждому «загнивающему режиму» накануне его ре-формационного или революционного ниспровержения, начиная с самых ранних известных данных о восстаниях в Древнем Египте (примерно 4000—2500 г. до н.э.) и кончая недавними революциями или перестройками таких больных режимов как кубинский, корейский, южновьетнамский, японский и некоторые латиноамериканские. Подобно России, антиправительственным выступлениям там тоже предшествовали Студенческие демонстрации и схватки с полицией, и точно так же полиция часто была не в состоянии справиться с этими демонстрациями. Так что эпизод с нашим арестом и освобождением был довольно типичен.

В годы учебы такие аресты и освобождения меня самого и других революционно настроенных студентов случались столь часто, что мы относились как к совершенно обычным и неизбежным неприятностям, даже не особенно беспокоясь за последствия.

Помимо этих мелких помех, молодые и старые революционеры время от времени сталкивались с другими мерами

 

наказаний, такими как длительное заключение и ссылки. Угроза такого рода нависла надо мной в бытность студентом университета первого года обучения. Угроза возникла в связи со студенческими демонстрациями по всей стране, вызванными смертью Льва Толстого 20 ноября 1910 г. В напряженной политической атмосфере России уход Толстого от семьи, из своего имения перед смертью и затем сама его смерть послужили искрой для серьезных антиправительственных студенческих беспорядков и выступлений преподавателей университетов и институтов. «Беспорядки» продолжались несколько недель и нарушили обычную академическую жизнь многих высших учебных заведений. Царское правительство пыталось их подавить жесткими мерами: массовыми арестами, тюрьмами, ссылками, применявшимися особенно к зачинщикам. Будучи одним из них, я, естественно, ожидал попыток арестовать и посадить меня в тюрьму, если, конечно, удастся схватить. Не имея никакого желания снова идти под суд, я принял необходимые меры, чтобы избежать этой опасности — ночевал у друзей, приходя к себе в комнату только на несколько минут, когда условный знак показывал мне, что за квартирой нет слежки, и что меня не ждет засада.

В январе 1911 г. жандармы-«архангелы» явились за мной. Не найдя меня дома, обыскав тщательно комнату и не обнаружив никаких обличающих свидетельств, они ушли арестовывать других зачинщиков. Узнав о их визите, я удвоил меры предосторожности. Около недели мне удавалось успешно избегать «архангелов» и «фараонов», усиливших сыск и активно интересовавшихся моим участием в студенческих волнениях.

Не знаю, арестовали бы меня или нет, останься я в Санкт-Петербурге, но непредвиденное событие спасло меня от такого нежелательного исхода. Один из моих друзей, инженер, был тяжело болен туберкулезом. В числе прочих средств лечения доктора прописали ему путешествие на итальянскую Ривьеру в сопровождении сиделки или друга для помощи в пути. Подыскивая такого компаньона, инженеру и его друзьям пришла в голову идея предложить мне эту роль. Больной товарищ сказал мне, что мое общество будет ему приятнее, чем чье бы то ни было, и что тем самым я убью двух зайцев: избегу ареста и помогу другу. Сначала я возражал против этого плана, так как не обладал необходимыми познаниями в ухаживании за больными. Друзья, сам инженер и доктора отвечали на возражение уверениями, что с помощью лекарств и инструкции по их применению, а также правильного питания я смогу обслу-

 

жить больного не хуже любой сиделки. Как только я принял предложения, товарищи достали мне фальшивый паспорт, форму курсанта Военно-медицинской Академии и все необходимые для успешного перевоплощения удостоверения и принадлежности. Они даже обучили меня как правильно отдавать честь, обращаться с саблей и другим навыкам .и выражениям, приличествующим курсанту Академии. План был реализован без сучка и задоринки. За все путешествие мы ни разу не попали под подозрение, включая и моменты переезда границ России, Австрии, Швейцарии, где мы подвергались поверхностным расспросам, проверке багажа и паспортов. После нескольких дней поездки в комфортабельном купе международного спального вагона мы благополучно достигли Сан-Ремо. Там мой товарищ поселился в предписанном докторами санатории, а я жил в местных гостиницах около двух недель.

Это нежданно-негаданное путешествие было моей первой поездкой в Западную Европу и дало первое впечатление о «высоко цивилизованных», как я тогда думал, странах²⁹. В целом эти впечатления были приятными. Фермы, сельская местность, города казались мне весьма привлекательными, процветающими и аккуратными. Жизненные стандарты там были намного выше, чем в России, а люди более свободны, удовлетворены и отмечены чувством достоинства. Солнечная Ривьера, Средиземноморье, горы, курортные города — все выглядело красивым и восхитительным. Русские и иностранцы, которых я встречал в отеле, были людьми приятными и готовыми помочь. Они показывали мне Ниццу и Монте-Карло, где по их предложению я даже рискнул сыграть в казино и за несколько минут выиграл две-три сотни франков. После двух недель приятных каникул я попрощался с больным другом и отправился обратно в Россию. Один вечер я провел в Вене, где, помимо прочего, приобрел недавно опубликованную книгу Г. Зиммеля «Социология». Благополучно добравшись до Санкт-Петербурга, я снова повел свой обычный образ жизни.

Пик студенческих волнений уже прошел. С их завершением упала и активность полиции в поисках подрывных и революционных элементов. Началась обычная академическая жизнь, но продолжали упорствовать некоторые глупые студенты, оставшиеся верными прежней линии поведения, направленной на отказ от занятий и экзаменов до тех пор, пока университетам не будет обеспечен требуемый минимум свобод. Я был одним из этих глупцов. В конце академического года, будучи хорошо подготовлен к экзаменам,

 

я не стал сдавать их в знак протеста против самодержавия и подавления академических свобод. Эта глупость стоила иве стипендии на следующий год: независимо от желания, университетская администрация вынуждена была лишить меня стипендии за отказ от экзаменов, как неаттестованного. Я воспринял это наказание легко, как малую цену за выполнение обязательств и сохранение самоуважения. Впоследствии стипендия была вновь предоставлена мне на третьем и четвертом курсах.

Последнее мое тюремное заключение при царском режиме было в 1913 году, то есть в год трехсотлетия династии Романовых в России. По предложению партии эсеров я согласился написать критический памфлет о преступлениях, ошибках и упущениях в управлении страной этой династии. К несчастью, один из членов партии, знавший о нашем плане, оказался агентом-провокатором царской охранки. (В это время в эсеровскую и социал-демократическую партии удачно проникли агенты охранного отделения. Некоторые из шпиков смогли стать руководящими деятелями этих партий, как, например, Азеф³⁰ — у эсеров и Черномазов³¹, близкий друг Ленина и главный редактор ленинской «Правды»,— социал-демократов). Провокатор тут же проинформировал охранное отделение о задуманном памфлете и его авторе³². Возвращаясь домой поздним вечером одного из мартовских дней 1913 года я наткнулся на «архангелов», поджидавших меня. Я был арестован и посажен в «предварилку», которую знал, т. к. навещал сидевших здесь ранее профессоров, студентов и революционеров (аресты и краткосрочные заключения ученых и студентов происходили очень часто и в те годы). Жандармы посадили меня в чистую и весьма комфортабельную камеру, если вообще тюремная камера может быть «комфортабельной». После обычных допросов я обвыкся и стал работать в тюрьме, насколько это было возможно.

Из очень хорошей тюремной библиотеки я взял несколько книг, в том числе «Жизнь на Миссисипи» Марка Твена, которую не читал прежде. Я был покорен книгой мало известного писателя и даже не представлял, что когда-нибудь в будущем стану жить на берегах этой реки (в Миннеаполисе) и увижу ее от истоков у озера Итаска, штат Миннесота, до устья в штате Луизиана.

Нам редко дано предвидеть важные последствия наших поступков и события, которым суждено случиться в нашей жизни. Царские власти продержали меня в тюрьме около трех недель³³. Не имея доказательств, что именно я написал памфлет, под нажимом М. Ковалевского и других влия-

 

тельных персон, депутатов Государственной Думы и членов Государственного Совета, полиция была вынуждена выпустить меня.

Это заключение стало последним при царе. Во всех моих отсидках со мной обращались прилично и гуманно, чего не могу сказать о методах коммунистов, которые я испытал на себе несколькими годами позже. Их методы были действительно жестки и не гуманны. Они просто уничтожали всех подряд: и заключенных, и родственников, и друзей, и целые социальные группы, к которым те принадлежали. Царские тюрьмы можно назвать «чистилищем» в сравнении с адом коммунистических тюрем и лагерей.

К моему счастью в 1913 г. прелести заключений при коммунистах были в далеком будущем. Когда я вышел из ворот следственной тюрьмы, меня захлестнула радость вновь обретенной свободы. Счастливый и полный энергии я вернулся к прежним занятиям на следующий же день.

В целом моя жизнь (да и жизнь моих друзей) в эти годы была полна событиями, впечатлениями и значением. Ни скука, ни опустошенность, ни чувство бесцельного существования, ни страха не были нам знакомы. В общем, полновесная жизнь.