8. Арест, тюрьмы, психбольницы

28 февраля 1958 года меня арестовали. Санкцию на арест дали министр высшего образования Кафтанов и прокурор РСФСР. После обыска на квартире меня повезли в университет. Там в моем кабинете на кафедре следователь просмотрел все бумаги, а потом отвез меня в тюрьму. В тюрьме сняли отпечатки пальцев и посадили в камеру.

На допросе следователь из «органов» капитан Лыков говорил мне; что у него есть клочки большой антисоветской рукописи (видимо он что-то узнал о моих «10 тетрадях»). Я посоветовал ему использовать их для личных нужд. У меня были изъяты экспедиционные дневники, письма от разных лиц, черновые заметки о пережитках капитализма в сознании людей, выписки из сочинения Горького «Несвоевременные мысли», рукопись: «О споре Лифшица с Видмаром» и другие бумаги.

В этом обширном материале следователи (Лыков, Филимонов и др.) не нашли достаточных признаков преступления и провели допросы 40 свидетелей в разных городах. В обвинительном заключении есть ссылки только на 15 свидетелей. В приговор Облсуда вошли показания 4 свидетелей, а в приговор, исправленный Верховным судом РСФСР — 2 свидетеля (Волнягин и Сандлер), а 38 свидетелей отпали.

Что показали свидетели? Они заявили, что я будто бы говорил им о господстве лженауки (Лысенки) и гибели истинной науки, о том, что наша литература — лакировочная, что газеты не печатают правду, что урожайность полей — низкая, что напрасно мы поддерживаем Сирию, в ней господствуют реакционеры, что в партии идет смута (июньский пленум ЦК 1957 г.), что аппарат ЦК — сталинский и т. д. При этом свидетели сказали, что мой разговор с каждым из них велся один-на-один, без третьих лиц и что они не помнят когда и где это происходило. Я отрицал все их показания, но был лишен возможности доказывать свое алиби.

Следствие тянулось 10 месяцев. Наблюдал за ним прокурор Вшивков. Чтобы продлить срок следствия сверху установленного законом предела, следователь летом 1958 г. посадил меня в Пермскую психбольницу. В палате нас было 30. Койки стояли впритык одна к другой. Среди больных было человек 10 уголовников, симулирующих сумасшествие, чтобы избежать расстрела за убийство лагерного начальника. Спать нужно было очень чутко — неизвестно, что могли с тобой сделать сумасшедшие и симулянты. От тяжелых условий в психбольнице я заболел (болезнь — соматическая).

Меня здесь продержали месяц, признали сумасшедшим, после чего следователь отправил меня в Москву — в институт судебной психиатрии имени Сербского. Еще через месяц решение Пермских психиатров о моей ненормальности было отменено и меня можно было судить как нормального. Это менее тяжело, чем сидеть в тюремной психбольнице.

Из института Сербского меня перевезли в Лефортовскую тюрьму. Об этой тюрьме у меня сохранилось хорошее впечатление. Я был в чистой одиночной камере, никто не отравлял мне жизнь. Давали книги. Я читал юбилейное 90-томное издание Л. Н. Толстого — какие-то тома. Там был «Дневник для самого себя». Из соседних камер не доносились дикие вопли уголовников, не выносящих одиночного заключения, как это бывало в Пермской тюрьме МВД. Врач заходил сам, без вызова, едва надзиратель увидит в глазок, что я схватился за сердце и сел на койку. Когда меня увозили из этой тюрьмы в Пермь, начальник тюрьмы, полковник, подошел к «воронку». Я пожаловался, что селедки, данные на дорогу, мне есть нельзя из-за холецистита. Он принес взамен селедок большой кусок вареной постной говядины. «Бывают же и среди тюремщиков добрые люди» — подумал я. Помнится,

такую же мысль высказывал П. А. Кропоткин о царской тюрьме.

В Перми я сидел в корпусе № 2 или № 4 (точно не помню) на 2 этаже в светлой камере, но недолго, а почти все время был в одиночных камерах (то в одной, то в другой) спецкорпуса № 5 — одноэтажного очень низкого и длинного здания. В этой тюрьме когда-то сидели декабристы, в ожидании этапа в Сибирь. На окнах камеры — ежовские колпаки, виден лишь кусочек неба. Камера узкая, пол цементный с ползающими черными тараканами. Вместо койки — длинный очень тяжелый из вершковых досок ящик (видимо набитый кирпичами), прикованный к полу столик и табурет. Параша. Иногда ко мне подсаживали кого-нибудь, но я всегда просил начальника корпуса держать меня одного. Заключенные уголовники разносили книги из тюремной библиотеки. Я заказывал Ленина. Читал также роман болгарского классика: «Табак», книгу П. А. Кропоткина «Взаимопомощь, как фактор эволюции» (я ее и раньше знал). Она направлена против философии борьбы, классовой ненависти и других положений марксизма. В ней изложена философия мира, гуманизма, дружбы, общечеловеческих духовных ценностей.

Из тюрьмы меня часто возили в КГБ на допросы. Возили в закрытых автомашинах, на которых написано: «Хлеб», «Мясо» или «Молоко». Я оценил своеобразный юмор КГБ. Мне явно хотели сказать: «Вот ты говоришь, что наше сельское хозяйство не может прокормить население, что у нас не хватает хлеба, мяса и молока, но вот ты сам будешь заменителем этих продуктов. Пусть граждане радуются, видя, как пробегают уазики с надписью «хлеб», «мясо» или «молоко».

В КГБ в ожидании вызова следователя меня помещали во внутреннюю тюрьму.

Во время перевозок из Перми в Москву, из Москвы в Пермь и из Перми в Мордовию (в лагерь) я побывал по одной-две недели в пересыльных тюрьмах Кирова, Вологды, Красной Пресни, Потьмы. Сидел я и в Бутырках. Хуже всех тюрьма в Вологде, относительно лучше — Лефортовская.

Очень плохо было в столыпинских вагонах. Пьяные охранники — солдаты-садисты к политикам относились хуже, чем к уголовникам («бытовикам»). Называли нас фашистами и «сосал-демократами». Подолгу не давали пить, а жажда

после селёдки была большая. В туалет выпускали рёдко. Уголовников, которые грабили заключенных политиков, солдаты не унимали. Они для солдат были более понятны, чем политики. Интересно, откуда набирают таких солдат?

Осенью 1958 г. в Пермской тюрьме МВД я отказался принимать пищу. Четыре дня ничего не ел, а, начиная с пятого, ко мне в камеру, раз в день стали приходить надзиратели и врач. Меня опрокидывали на топчан, держали руки, ноги и голову. Врач вставлял мне в рот железный роторасширитель, засовывал сквозь горло в желудок резиновую трубку и через воронку вливал стакан крепкого мясного бульона. У меня после этого появлялась острая боль в желудке (из-за холецистита). Я пожаловался врачу. Он смилостивился и в следующие дни бульон заменил молоком. Тоже доброта. Моя голодовка продолжалась недолго — дней 8-10. Я прекратил ее, когда убедился в том, что следователь вынужден был нарушить законный срок следствия.

В то время, как я боролся со следователем, прокурором и тюремщиками, мою семью непрерывно травили. Жену нигде не брали на работу, наконец, она устроилась в Бюро технической информации Совнархоза инженером с окладом 100 рублей. Однажды, когда она была на работе, а дочь в школе, на нашу квартиру явились мужчины, выкинули из моего кабинета бумаги и вещи в коридор (квартира была на две семьи), заложили кирпичной кладкой дверь в оставленную семье комнату. При этом рукопись моего руководства по математизации геологии пропала. Позднее, уже в лагере мне пришлось восстанавливать ее по памяти.

А потом ассистент Мягков В. Ф., клявшийся мне в верности на моем юбилее в честь 50-летия (за несколько месяцев до ареста), ограбил меня, когда я сидел в тюрьме. Он забрал у меня на квартире (с помощью прокурора) 7000 статистических карточек с анализами геологических проб калийных солей и сделал по ним с помощью моей теории элементов-примесей (без ссылки на меня) кандидатскую, а затем и докторскую диссертации. Ныне он — профессор Свердловского горного института. Он был уверен в том, что я не вернусь из заключения. У каждого свой путь в науку. Один идет через парадную дверь, другой — через черный ход, а есть и такие, что лезут в окно.

Преподаватель Н. И. Чернышев, заведовавший кафедрой

до и после меня, ходивший ко мне в гости, регулярно посылал на меня доносы в КГБ и в суде клеветал на меня. Другой преподаватель — В. Н. Раевский — был выставлен как свидетель обвинения, но на суде не подтвердил своих показаний. Сотрудники кафедры Б. С. Лунев, Л. П. Кузнецова, В. И. Шестаков, Л: М. Внуцких, Н. А. Сомова, Г. Д. Капцугович, Облапинский и др. не совершили нечестных поступков (по отношению ко мне). У меня возникло подозрение, что на кафедре, кроме Чернышева, был еще один тайный осведомитель КГБ (его в суд не вызывали).