6. Влияние 20 съезда партии

20 съезд партии потряс страну. Мне удалось познакомиться с полным текстом доклада Хрущева на этом съезде. Появились вопросы — как могло случиться, что огромная партия с ее руководителями и теоретиками, вся страна, подпали под очарование одного человека, оказавшегося страшным злодеем, как личность взяла верх над двухсотмиллионным народом, хотя Маркс и Ленин учили, что не личности, а народы делают историю? Что скрывается за этой нелепостью?

В этом надо было разобраться, а я не могу разбираться в научных вопросах без карандаша в руках.

В 1956-1957 гг. я написал большую работу (10 тетрадей) о социальном строе в нашей стране, уделив особое внимание новому классу (номенклатуре). О содержании этой работы я напишу ниже, а здесь расскажу о сопутствующих явлениях.

Все 10 тетрадей я передал на хранение знакомым, но вскоре органы стали более усиленно следить за мной и моей перепиской. Начались обыски у моих адресатов и адресатов в разных городах. Писатель Даниил Гранин передал органам (по их требованию) мое письмо к нему. У других лиц отбирали мои письма при обыске, а до некоторых адресатов письма не доходили. Мои знакомые уничтожили все 10 тетрадей, боясь обыска.

В моих письмах, коллекционируемых органами, я высказывал мысли о том, что для перестройки нашей жизни одного 20-го съезда мало и что нужен еще хотя бы один такой съезд, что народ выше партии, что аппарат ЦК, сформировавшийся при Сталине, нарушает решения ,20 съезда и т. д. Я хотел пристыдить писателей, оболванивающих народ. Они лакировали действительность. В качестве героев они выс-

тавляли партийных деятелей и лицемерно говорили, что литература должна отражать жизнь и идти в ногу со временем. А время стоит на месте, жизнь — голодная и страшная. От писателя требуют, чтобы он показывал жизнь не такою, какая она есть, а такою, какою ее обещает сделать партия и выдавать ее за уже существующую. Я же доказывал писателям, что надо не только отражать, но и опережать жизнь, указывать пути прогресса. Чтобы шагать в ногу с временем, надо, чтобы оно не стояло на месте. Я надеялся, что силой убеждения могу повлиять на творчество 'писателей, но увы, это была ложная надежда.

В одном из писем я сравнил номенклатурную мафию с клопами и задался вопросом — как избавиться от них? Сжечь наш дом? Но где мы будем жить зимой? Я хотел, чтобы на эти вопросы ответил мне получатель письма, но не дождался этого. А И. С. Хрущев в будапештской речи сказал: «Мы не станем сжигать дом, чтобы избавиться от клопов». По-видимому он знал о моем письме.

Сельское хозяйство, по произведениям Галины Николаевой, переживает расцвет и не просто расцвет, а дальнейший расцвет. А в это время колхозы разваливались, народ Украины умирал с голоду, в науке свирепствовал лысенковский террор и т. д.

Писатели дружно взялись популяризировать решения 20 съезда, служить «обновленной» партии, превознося «принцип партийности литературы» будто бы высказанный Лениным. На самом же деле у Ленина этого нет. Он говорил другое. Члены партии, пишущие политические сочинения, должны помнить об интересах партии и защищать их. К писателям же, особенно беспартийным, это не относится. У художественной литературы — свои принципы. И я хотел внушить эту мысль писателям.

Своими мыслями я делился с соседом историком П. И. Хитровым. Он советовал не доверять почте и воздержаться от отправки писем с критикой партийных идеологов. Я поспорил с ним. Он сказал: «Ну, что ж, пиши! Ты увидишь — чем это кончится. Это будет эксперимент на себе вроде того, который поставил А. А. Богданов с переливанием крови, отчего он и умер в 1928 г.». И вот теперь, спустя много лет, я убедился в правоте П. И. Хитрова, но сказать ему об этом не могу. Его нет в живых.

Еще в 1941-1943 гг. я написал большую работу («О карикатуре на Якутию...») по проблемам очерка в связи с книгой Ивана Жиги, ближайшего помощника Максима Горького по руководству советскими писателями и по журналу «Наши достижения». Жига в 1941 г. выпустил книгу очерков «Якутия, как она есть» — халтура невероятная (в духе соцреализма). Я высмеял его книгу и изложил свое понимание жанра художественного очерка. Опубликовать эту работу мне не удалось, а в ней много того, что направлено против лакировки действительности, против соцреализма.

В письмах писателям в 1954-1957 гг. я пытался разубедить их совесть, но вскоре убедился, что нельзя разбудить то, что умерло.

В письме к редактору «Нового Мира» К. М. Симонову я подверг критике положение модного писателя Павленко о том, что писатели должны следовать горьковскому принципу социалистического реализма. Вместо этого принципа я, помнится, предлагал вернуться к классическому принципу критического реализма. Это мое письмо попало в «Черный кабинет» (без разрешения прокурора) в Московском главпочтамте, а оттуда — в Пермское управление КГБ.

Однажды ректорат университета послал меня своим представителем в Горсовет на заседание, посвященное предстоящему строительству Боткинской ГЭС на Каме. На заседании я выступил с предложением: просить правительство отказаться от строительства этой станции, так как поднимется уровень грунтовых вод, подтопит канализацию в городе, в частности в университетском городке и будет антисанитария. Вместо ГЭС я предложил построить дополнительно в Кизеле одну шахту и тепловую электростанцию, которая могла бы, работая на дополнительной массе угля, вполне заменить ГЭС. Мое предложение было отклонено без обсуждения. На меня посмотрели как на сумасшедшего. Среди сумасшедших нормальный человек считается сумасшедшим.

Однажды в 1957 г. в университете я увидел объявление о том, что скоро будет собрание студентов, посвященное обсуждению пережитков капитализма в сознании людей, т. е. вопросу о том, что лень, эгоизм, карьеризм, пьянство и другие пороки суть не что иное, как «родимые пятна» капитализма. Об этом говорили Галина Николаева и другие писатели. Мне стало ясно, что моих студентов хотят оболванить. Этого допустить было нельзя, и я решил подготовиться

к выступлению. Набросал тезисы. Начал с Ленина, который приводил французскую пословицу о том, что наши недостатки суть не что иное, как продолжение достоинств (т. 44, с. 323). Демагогия, — писал я, — вырастает из демократии в некоторых специфических условиях, перестраховка — появляется из чувства ответственности при излишне строгом спросе за провинности и т. д. В нашем обществе достоинства людей неизбежно принимают вид пороков.

Все пороки общества я разделил на сквозные, не зависящие от общественного строя, свойственные людям во все эпохи, и специфические, рождающиеся в какую-то одну эпоху. К последним я как раз и относил перестраховку, лицемерие, демагогию и т. д. Своими 'мыслями по этому вопросу я поделился с Галиной Николаевой, но мое письмо оказалось, как я после узнал, у следователя. Впоследствии оно было упомянуто в приговоре по моему делу. Мое выступление на собрании, посвященном «родимым пятнам» не состоялось, а тезисы о них взяты следователем при обыске (копии же у меня нет).

Как-то на комсомольском собрании в университете представитель обкома с апломбом хвалил книги Мариэтты Шагинян. Апломб — эрзац—ум. Я выступил против него. «Ма-оиэтта Шагинян, — сказал я, — лакирует действительность. Ее «Путешествия по Армении» — халтура. А вот роман Дудинцева: «Не хлебом единым» — сама жизнь, может чуть-чуть приукрашенная, а действительность — более безобразная. Описание сожжения папки с бумагами инженера Лопаткина — полная правда».

Впоследствии это выступление было поставлено мне в вину. У меня самого сожгли книгу, бумаги забрали и не вернули. А о Шагинян я еще в Донецке (Сталине) написал статью и послал ее в какой-то литературный журнал, кажется в «Новый Мир». Я доказал, что в «Путешествии по Армении» много нелепостей и простой лжи. Мою статью не напечатали, а вот статью Михаила Лифшица о том же напечатали. Она была более обтекаемой. Я написал еще статью «О споре Лифшица с Видмаром» в которой выступил против утверждения, будто Лев Толстой был гениальным писателем, но ошибающимся мыслителем. Я говорил, что Лев Толстой ч мыслителем был гениальным. Об этой моей работе тоже кое-

что написано в обвинительном заключении. Лифшиц на допросе у следователя дал против меня ложные показания.

Однако я забежал вперед.