15. НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

 

Мы ничего не знали. Любой мог нас растоптать, а мы бы только молчали.

Вскоре мама нашла работу, но со мной было плохо. Надвигалась зима — тяжелое время для бездомных, больных, обездоленных, какими были мы... У нас с мамой было одно зимнее пальто и одно демисезонное, которое я привехча из лагеря. Не было ни варежек, ни теплых платков. Мама топила печку, а я ничем не была занята, и это было самое страшное — отсутствующий взгляд... Приближалось то состояние, которое привело меня в больницу. От страха, ужаса мы не разговаривали, не находилось никаких слов.

Неожиданно мама узнала, что на большом механическом заводе понадобился химик. Молодая специалистка из Новочеркасска, присланная по разнарядке, не удовлетворила директора тем, что побывала в оккупации.

Меня директор привел в двадцатиметровую комнату с кирпичными стенами. Требовалось сделать работу от штукатурки и до подбора учеников для лаборантов.

Я была счастлива провернуть всю эту работу. Я ведь уже однажды делала ее в Красноярске. Но, увидев мой паспорт, он только усмехнулся и вернул его мне.

Вот в такой-то жизни я решилась на отчаянный шаг, ничего не говоря маме.

Однажды, когда мама была на работе, я взяла свой паспорт, т.е. уже потрепанную бумажку с надписью, что я вернулась из лагеря и лишена прав. С этим паспортом я отправилась... в Управление КГБ области и г. Калуги. Там дежурному в окошечке я заявила, что имею важное сообщение и прошу пропустить меня к на-

 

чальнику КГБ. Одета я была прилично и на преступницу или аферистку не походила, правда, его мог смутить мой паспорт, но ведь это было такое учреждение, куда именно такие личности и ходят.

Я шла в отчаянии, не представляла, что буду говорить, и если меня не пропустят к нему...

Охранник призакрыл окошечко, позвонил кому-то и через некоторое время протянул мне пропуск.

Я стала подниматься по широкой, в два марша, лестнице. Помещение это было прежде губернаторским домом и теперь поражало своей роскошью.

Кое-где стояли гипсовые портреты, но больше было портретов вождя и его сподвижников, в данный момент не посаженных за решетку. Наконец я очутилась в приемной с высокими окнами. Тут охранник указал мне на дубовую резную дверь, ведущую в кабинет начальника КГБ.

За столом сидел мужчина лет сорока с умным лицом и чистыми руками. Сколько я ни мыкалась по этим «органам», никогда не встречала я таких осмысленных лиц. Все это были люди с алюминиевыми глазами или вовсе без глаз и с грязными руками, годными для другой работы.

— Там в бюро пропусков, — начала я без предисловий, — я сказала, что у меня есть к вам важное сообщение, но в действительности у меня его нет.

— Для чего же вы пришли сюда? — спокойно спросил он.

— Как вы видели из моего паспорта, я только недавно выпущена из лагеря. Бывшая заключенная.

И тут я совершенно спокойно, откуда только взялось это спокойствие, должно быть, потому что я шла ва-банк, решался вопрос моей дальнейшей жизни, на карту поставлена она, я рассказала, кто я такая, как жила прежде, кто мои родители, чем занималась в лагере, ну все о себе. И так же сказала, что не могу, сколько ни пыталась, найти себе место в этой новой жизни. Пыталась и уйти из нее, но «не судьба», — закончила я.

Он выслушал все это внимательно, затем встал из-за стола, прошелся по кабинету и подошел ко мне.

 

После своего рассказа я чувствовала себя выпотрошенной, и теперь сидела безучастная ко всему, съежилась, ушла в глубокое кресло, в котором сидела. А главного-то и не сказала.

Может быть, он меня разглядывал в это время, я ничего не видела и не чувствовала, кроме усталости и полнейшей апатии ко всему.

— Что же вы хотите от меня? — спросил он.

Где-то в глубине сознания стала просыпаться мысль о том, что все это напрасно, что вот теперь нужно будет собрать все силы, чтобы встать, извиниться и уйти. Да, так я и думала. Никто мне...

— Так что же вы хотите от меня? — повторил он еще раз.

— Я? Ах, да... Самого-то главного я и не сказала. Я хочу, чтобы вы отправили меня в лагерь, мое место там, там я привыкла...

— Но какие у меня для этого основания?

— А разве для этого нужны основания?..

Он помолчал.

Тут я должна отметить, что это был 1951 год, разгул сталинской реакции, когда уже и за такие слова можно было получить срок.

Но он молчал, а я этого тогда не оценила, позже пришло. Тогда ведь я шла ва-банк, мне было все равно. Я уже твердо решила, что нужно возвращаться в лагерь, там хоть умереть дадут. Вспомнила карцер, я ведь тогда была близка к смерти.

Я медленно подняла голову и встретила его взгляд.

В моей голове шла упорная работа — умереть. Но как? Притом, что я живу с мамой, мне это не удастся. Я считала, что и маме я порчу жизнь, без меня она всюду может хорошо устроиться, а я только мешаю ей.

— Хорошо, — сказал он. — Я это сделаю. Но прежде давайте попробуем пожить немного на воле, а для этого сделаем вот что. Какая у вас специальность-то?

Я сказала.

И тут он, теперь я назову его имя — Леонид Павлович Корсаков — сказал мне, что устроит меня на военный завод, на должность, соответствующую моей специальности. Мне завод даст комнату и все необходимое для нормальной жизни.

 

— Вы придете в отдел кадров, не показывайте своего паспорта, а скажите, что он у нас в управлении. Сошлитесь на меня (тут он мне и представился). Там работает наш сотрудник, он вас оформит на работу. О своем прошлом никому ни слова.

Так я стала работать на секретном военном заводе в должности старшего мастера цеха металлопокрытий. Начальник первого отдела проводил меня к главному инженеру и представил. Я не могла наудивляться тому, как тут все со мной разговаривают.

Мы с мамой перебрались в новую «боковушку» поближе к заводу, и я приступила к работе.

Здесь начался новый этап моей жизни.

Мне положили оклад молодого специалиста — 800 р., а вскоре на работу устроилась и мама — в библиотеку на Комбинат душистых веществ. Я думаю, что и здесь не обошлось без поддержки Леонида Павловича, только он мне об этом не говорил.

Теперь на меня никто не смотрел подозрительно, я была равная всем. Эта уверенность родила новые знакомства, среди них оказалась моя новая подруга Наташа Мослаковец. Она была пианистка, преподавала в музыкальном училище в Калуге. Дома у нее был прекрасный рояль, и вскоре я не только стала частой гостьей в ее семье, но и перезнакомилась со всем училищем.

Теперь я могла играть, сколько хотела, и жизнь моя была украшена музыкой. Мы часто собирались у Наташи в ее гостеприимной семье, где всегда был крепкий чай, пироги, а иногда и рюмка водки! А вскоре я взяла инициативу в свои, вечно чесавшиеся, руки.

Я предложила на Новый год ставить в училище водевили Чехова. Действительно, нам это удалось. Участвовали даже те, кто никогда на сцену не ступал. Мы сами шили костюмы, вытаскивали кое-что из бабушкиных сундуков, а в Калуге их оказалось достаточно. Я же сама в пьесе занята не была — отошла на второй план, так как много было желающих на главные и даже второстепенные роли. Зато вся суфлерская, режиссерская работа, все то, что делал мой папа в детстве, — все это легло на меня.

 

Одним словом, зажили весело. Мама, разумеется, была со всеми знакома, помогала с костюмами, додала на все наши концерты и спектакли.

Маме я рассказала, каким образом я попала на завод, и кто оказался моим благодетелем. Она была рада, что жизнь моя переменилась, но я чувствовала, что какая-то тень неудовольствия или опасения у нее возникла. Немного погодя я спросила ее об этом.

— Видишь ли, доченька, — сказала она, — даром на свете ничего не делается. Он может попросить у тебя что-нибудь взамен.

Обе мы понимали, что именно он может попросить. Но время шло, а отношения наши оставались прежними, и никаких просьб с его стороны не было.

В то же самое время я познакомилась на заводе и очень подружилась с милой молодой женщиной Валей Гариной. Эта Валя сыграла в моей жизни значительную роль и потому я должна рассказать о ней.

Внешне она была очень эффектна: высокая стройная блондинка с прямыми, вечно рассыпающимися волосами, которые она собирала на затылке узлом. Нежный овал ее лица украшали большие серые глаза, в которых всегда скользила добрая улыбка, веселая, разбитная, с юмором каждая фраза, прямая и честная — вот какая она была. Приехала она на завод по распределению после окончания Ленинградского института связи, где оставила своего мужа доучиваться в аспирантуре. Валя — уроженка Севастополя, и это чувствовалось в каждом ее жесте, в разговоре. Свой город она обожала, как впрочем, и Ленинград. У Вали всегда было одно-единственное платье, модное и нарядное, как летнее, так и зимнее. Разговор ее сверкал юмором.

Много лет у меня не было подруг, и теперь доброта Вали, и то, что она не испугалась меня, зная мое положение, растопило мое застывшее сердце. Вскоре Валя забросила свою комнату и переехала жить к нам. Нужно сказать, что как раз в это время завод дал нам с мамой комнату со всеми удобствами и, главное, с

 

центральным отоплением. Правда, в соседстве были секретарь директора завода с мужем-милиционером!

Валя работала в отделе главного конструктора. Я теперь хочу немного отступить, чтобы описать свои отношения с Леонидом Павловичем. Это оказался на редкость добрый, чуткий и смелый человек. Подумать только, занимая такое положение, он не побоялся оказать мне помощь, чтобы спасти меня от гибели. Он рисковал своим положением, карьерой. А ведь у него была семья, двое маленьких детей. Изредка мы с ним встречались, то у него на квартире, то в глухих переулках города, спускавшихся к Оке. Когда я приходила к нему, он сам открывал дверь и провожал в кабинет. Расспрашивал о моем житье-бытье. Он видел, что я стала поправляться, исчезло мрачное, безучастное выражение в моих глазах. Когда я рассказывала ему какие-нибудь эпизоды из нашей с мамой жизни, я видела, как теплело его лицо, и становились ласковыми глаза. Когда мы жили еще в «боковушках» у хозяек, он часто присылал нам дрова. Придешь иногда с работы, а вечером приезжает грузовик и привозит дрова. То-то мы с мамой весело бросаемся разгружать их вместе с шофером. Вечерами на свидания он приходил в штатской одежде. Леонид Павлович рассказал мне о себе. Перед войной он окончил юридический факультет Ленинградского университета. А когда началась война, то добровольцем ушел на фронт. Вскоре там его «вступили в партию», как это было принято в те времена. Так он стал членом ВКП(б), как он сказал, «причисленным к лику святых». Всю войну с первого дня он воевал, а когда кончилась война, то его, юриста, уже дослужившегося до чина майора, по партийной линии направили работать в КГБ. Он прямо ахнул, но делать было нечего, отказаться в те времена было невозможно. «Отец мне тогда сказал: человеком можно быть и там, все будет зависеть от тебя, Леня». Так он стал начальником КГБ.

Это был мягкий, добрый человек, случайный в этом мире. Он любил поэзию, музыку, литературу. Встречаясь, мы все время проводили за разговорами на эти темы. У нас было много общего в восприятии и оценке событий, происходящих в стране и в быту. Он приносил мне книги и журналы. Никогда ни разу не спросил он

 

меня о «той» жизни, никогда не намекнул о том страшном дне нашего первого знакомства, первой встрече в его кабинете. У меня еще не было такого друга, я во всем ему доверяла, и он ни разу не обманул моего доверия. А о том, чтобы ухаживать за мной или предлагать мне секретное сотрудничество, об этом даже и намека никогда не было. Вообще эта тема никогда не затрагивалась. Я чувствовала, что нравлюсь ему как женщина (женщина ведь всегда догадывается об этом), но он был настолько сдержан, что ни разу, ни словом, ни намеком не дал мне этого понять. Он знал, что в данной ситуации одно лишь слою могло бы испортить такие редкие и ценные отношения, какими были они у нас и о каких мы будем оба вдали друг от друга всегда вспоминать. О моем существовании знала и его жена, я уж не знаю, что он обо мне ей рассказывал, наверно говорил правду. Этот человек никогда не прибегал ко лжи. Как-то раз он появился даже в нашей «боковушке» и представился моей маме. Как же он рисковал! Не знаю, почему он пошел на такой риск, но думаю, что все-таки для того, чтобы успокоить маму своим видом. Чтобы она поверила, что мне нет опасности от него. И успокоил.

Мама действительно беспокоилась о том, что он мог бы предложить мне работать секретным сотрудником КГБ. Таким образом, он поставил бы меня в очень тяжелое положение. Мама все время боялась этого и постоянно спрашивала меня. Но нет. А когда он ушел от нас, мама, ложась в постель, сказала: «Этот не сделает предложения, не бойся».

Это был наш благодетель, нам его Бог послал, но как отблагодарить его, отплатить добром, мы не имели ни малейшего представления.

Но вот судьба побеспокоилась об этом за нас.

Расскажу об этом, хотя и очень неохотно, потому что история эта и тогда и сейчас, спустя полвека, выглядит странной и не идет в резонанс с описанием всей моей жизни. Но что было — то было, и из песни слова не выкинешь.

Боже мой! Как подумаешь, сколько может пережить человек за всю свою жизнь, сколько людей пропустить через свой разум, сердце и душу, сколько прочувствовать, перевидеть, в каких си-

 

туациях побывать! Может быть, это не у всех так. Но меня жизнь наградила большим разнообразием запоминающихся событий и встреч.

Конечно, чем могла я отплатить ему за добро, которое он делал постоянно до тех пор, пока его не демобилизовали, и он не уехал в свой любимый Ленинград.

Опишу теперь, каким образом все это произошло.

Как только я поступила на завод, я стала усиленно заниматься химией — пополнять свои знания, мне всегда казалось, что я слишком мало знаю. Это Университет воспитал во мне потребность постоянного совершенствования и учения.

С этой целью я стала посещать городскую библиотеку. В читальном зале я пользовалась различными техническими журналами, а также учебниками и книгами по электроосаждению металлов.

Однажды, когда я сидела за длинным общим столом, мне понадобился карандаш, чтобы срочно что-то записать, но у меня его не оказалось, я оглянулась, рассеянно ища глазами, у кого бы я могла попросить хоть что-нибудь для записи. Как вдруг ко мне протянулась рука сидящего напротив меня мужчины. Я подняла глаза и увидела молодого человека, приветливо улыбающегося мне и протягивающего «Паркер». Тогда я еще не знала, что это за ручка, но, начав писать, сразу догадалась, что это «оттуда». Я сделала нужную запись и тут же вернула ее хозяину. Но он, так же мило улыбаясь, сказал, что не торопится, и что я могу ею пользоваться хоть до закрытия.

Я поблагодарила и продолжала заниматься. Я была так увлечена своей работой, что скоро забыла об этом человеке. Наконец, я сделала все, что мне было нужно, встала, чтобы собрать книги и протянула ему ручку с благодарностью.

Когда я спустилась в гардероб, то он оказался уже там и подал мне пальто, попросив разрешения проводить меня, при этом как-то странно сказал:

— Вы позволите мне проводить вас? — и вытянулся в струнку.

— Пожалуйста.

 

По дороге мы разговорились. Его звали Михаилом Михайловичем, а фамилию я уж и не помню. Так впервые я познакомилась на улице. Нужно сказать, что со времени освобождения моя жизнь протекала среди людей третьего сорта. Это были рабочие стекольного или кирпичного заводов, ни единую фразу не произносившие без матерной брани. Или начальники, которые презирали меня за мое прошлое, квартирные хозяйки, которые гнали нас с квартиры, как только мы немного обживались. Всех их раздражал наш интеллигентный вид и наше неутраченное чувство собственного достоинства при нашей нескрываемой бедности. У нас не было даже заварочного чайника, и всякий раз мы просили его у хозяйки. Но хоть мы и были бывшие заключенные, в нас было что-то такое, чего не было у всех остальных людей, и их, этих людей, это раздражало. Нам с мамой негде было, как теперь говорят, разрядиться, поговорить с людьми нашего мира, наших интересов, и мы все больше замыкались в себе.

— Но я далеко живу, — предупредила я Михаила Михайловича.

Я впервые очутилась в обществе такого собеседника. Ни минуты мне не было неловко, или скучно, или неприятно его присутствие.

На этот раз мы снимали комнату на самом краю города, в старой покосившейся избушке, где скрипели все полы, а со стола поминутно падали всякие предметы, так как пол в нашей лачуге был с большим наклоном. Зато цена такой «квартиры» была на 20 рублей меньше. Для нас это были большие деньга — мама получала 600 р. в месяц.

— Ну, а теперь что вы будете делать? — спросил меня Михаил Михайлович, когда мы пришли к нашему жилищу.

— А теперь, я возьму бидон и пойду в очередь за керосином, — отвечала я.

— А если вы позволите мне, то и я с вами и помогу вам донести его до дома.

Неожиданно Михаил Михайлович оказался очень интересным собеседником, ненавязчивым, хорошо воспитанным, остроумным. У меня просто голова закружилась, и я не заметила ни длинного

 

пути, ни очереди. Он просто заворожил меня. Нет, я не влюбилась. Боже избавь! Но он именно заворожил. Я могла бы пробыть в его обществе сколько угодно, и мне никогда бы не наскучило.

Расставаясь, мы ни о чем не условились. Это было естественно. Уличное знакомство, простая любезность помочь девушке и все. Однако, когда я снова через несколько дней очутилась в библиотеке, он был там.

Одет он был в полувоенную форму — солдатскую гимнастерку и поношенные брюки, все это было очень опрятное и аккуратное. На улице — в шинели. Тогда многие молодые мужчины одевались таким образом. Объяснялось это просто: не было ни одежды, ни денег.

Михаил Михайлович производил впечатление человека, случайно попавшего в этот город. Он совершенно не вписывался в эту публику и уж, конечно, не принадлежал к тем местам, откуда приехала я сама.

Как хорошо воспитанный человек, он почти ничего не рассказывал о себе, а также и не расспрашивал меня, легко находя темы для разговора с молодой девушкой при первом знакомстве.

С тех пор мы стали встречаться с ним и гулять. Благодаря тому, что в короткой еще моей жизни передо мной прошла уже не одна тысяча людей в самом обнаженном виде, т.е. не прикрытых никаким бытом, социальным положением и пр., я уже хорошо разбиралась в людях. Однако Михаил Михайлович, хоть и притягивал меня чрезвычайно, но и не был он для меня полностью прозрачен. Была в нем какая-то тайна. Но это меня не беспокоило — так уютно и легко, интересно и надежно было с ним. Отчасти даже и беззаботно. В его присутствии я была как будто под защитой. Я никогда и нигде не видела таких людей. Я только не понимала, что он во мне-то нашел? Отношения наши были чисто дружеские, и, кроме того, разворачивались медленно, и это тоже было приятно. Быстрых связей я насмотрелась вдоволь.

Через некоторое время я пригласила его к себе домой, но он сказал, что, к сожалению, должен отлучиться на некоторое время из города. Прошло что-то около месяца, и наступил Новый год.

 

К этому времени дружба с Валей была очень крепка. Новый год решено было встречать у нее в комнате. Соседи ее уходили на всю ночь в гости, и, таким образом, вся квартира оставалась в нашем распоряжении. Валя пригласила своего начальника — Александра Павловича Бардина — главного конструктора военного завода и еще одну супружескую пару. Словом, компания составлялась хорошая.

В комнате у нее было уютно: широкая тахта, круглый раздвижной стол, несколько стульев, гардероб, за которым стояла еще одна широкая тахта. Такая обстановка в те времена считалась роскошью. Нашлась и скатерть, и даже салфетки (бумажных в то время не производили в стране). Откуда-то были принесены бокалы и рюмки, а уж мы с мамой позаботились об угощении. Вино и шампанское, как полагается, принесли мужчины.

Вале я рассказала о моем внезапном знакомстве с Михаилом Михайловичем.

— Вот и пригласи его, — сказала она, — лишний мужик всегда пригодится.

А Михаила Михайловича не стыдно было привести в любую компанию. Держался он прекрасно, пил и ел умеренно и всем очень понравился.

За столом Валя посадила его радом со мной.

На праздник он пришел в той же гимнастерке, но это никого не удивило. До этого момента ничего в нем меня не настораживало, не смущало, вернее, не было неожиданным. Но вот выпили все уже изрядно — гости были молодые и здоровые. И он вдруг тихо, чтобы слышала только я, сказал:

— А вот у нас в Токио...

— Что, что, что?.. — подхватила Валя.

— Да это я так, просто пошутил...

Тут предложили тост, подняли бокалы и я об этом забыла. Но вот, наконец, кончилось застолье, начались танцы, а потом все отправились гулять на свежий снежок. А когда пришли усталые, то повалились кто куда — отдохнуть.

 

Тут я должна сказать, что в нашей компании «отдохнуть» вовсе не значило переспать, да еще поменяться партнерами, как это принято теперь и запросто делается молодыми людьми, даже школьниками.

Завалились все кто на одеяла, которые Валя вытащила из чемодана, кто на собственном зимнем пальто (на вате), кто на диванах поперек.

Свет оставили неяркий и вскоре все стали мирно посапывать.

Я с Михаилом Михайловичем и Валиной подругой поместились поперек тахты. Подруга тотчас же заснула, но нам обоим почему-то не спалось.

— А кто живет в этой квартире? — спросил вдруг Михаил Михайлович.

— Да с нашего же завода, главный технолог, — сказала я.

— А... Это уже хорошо...

В комнате было очень жарко, и Михаил Михайлович вскоре церемонно, как и все, что он делал, попросил разрешения расстегнуть гимнастерку.

— Да снимите вы ее совсем, есть же у вас что-нибудь под ней? — сострила я.

Меня тоже уже слегка клонило ко сну, но когда Михаил Михайлович снял гимнастерку, сон как рукой сняло — под скромной, поношенной гимнастеркой оказалось белье светло-кремового цвета тончайшей шерсти, отделанное шелком того же цвета, а на шее золотая цепочка красивого плетения с золотым крестом. Все это так не вязалось с верхней одеждой... В любом другом случае я выразила бы удивление или восхищение (особенно крест был очень красив) вслух, но на этот раз я почему-то промолчала и сделала вид, что не заметила ничего. Почему? Меня это сразу как-то поставило на место, между нами как будто что-то пролегло.

Когда-то у папы было такое белье — ему привозила бабушка из Америки, но то было в моем далеком детстве, а теперь... Откуда?

Вскоре после Нового года я снова, как обычно, встретилась с Леонидом Павловичем и сразу рассказала ему о своем новом зна-

 

комстве. Я настолько привыкла рассказывать ему все незначительные события своей жизни, что и на этот раз не удержалась. «Откуда он и как попал в эту захолустную Калугу? — болтала я, — чувствуется, что он "белая ворона" здесь, впрочем, как и я сама. Да и речь у него какая-то странная, вернее, обороты речи такие, к которым я не привыкла».

К моему удивлению, Леонид Павлович отнесся к рассказу очень серьезно. Задал мне множество вопросов, как мне показалось, незначительных.

Расставаясь, Леонид Павлович пожелал мне новых успехов и попросил меня задать Михаилу Михайловичу несколько вопросов от моего имени, как мне показалось, тоже пустяковых.

Не помню уже, как дальше развивались события, но запомнился мне один момент, который сперва тоже удивил меня, а потом вскоре и забылся.

Я уже говорила о том, что всякий раз, как мы встречались с Михаилом Михайловичем, он провожал меня до самой двери квартиры. Однажды, когда мы уже стояли у наших дверей и я уже сняла варежку, чтобы подать ему руку, он сказал:

— Нина Георгиевна, можно мне попросить вас о небольшом одолжении?

— Разумеется.

— Тогда вот. Я уезжаю на несколько дней. Сохраните у себя эту коробку.

И он протянул мне жестяную коробку, плоскую, величиной с тетрадь.

— Ну конечно, — сказала я, принимая коробку из его рук. — А когда вы возвратитесь, я обязательно познакомлю вас с мамой, тогда и возьмете ее обратно.

— А вы не хотите взглянуть, что в ней?

— Я не любопытна...

— Я это знал, — сказал он и, сказав это, взял мою руку в свои и долго держал ее. Не поцеловал, как обычно, только посмотрел мне в глаза как-то печально. Или мне это так показалось.

 

После этого мы встречались еще несколько раз, про коробку он не спрашивал, и я не напоминала ему. Мне казалось, что он избегал знакомства с мамой. Но однажды он пропал. Он и раньше отлучался из города, но всегда говорил мне, а теперь, видимо, уехал совсем. Да я, признаться, и не горевала. В то время у меня начинались разворачиваться отношения с Александром Павловичем Бардиным — моим будущим мужем.

Когда я сказала Леониду Павловичу, что Михаил Михайлович пропал, то, к моему удивлению, он очень расстроился. Как-то досадовал, что ли. Я не смела его расспрашивать, не мое это было дело, но и какие-то смутные подозрения бродили. Маме я, разумеется, ничего не говорила.

Наступила весна, и вдруг я получаю цветную открытку от Михаила Михайловича с изображением какого-то сибирского городка. Он извинялся, что не предупредил меня о своем отъезде, и выражал надежду увидеться вновь.

Открытку эту я показала Леониду Павловичу, а с ней и коробку, которую Михаил Михайлович оставил у меня на хранение. Что-то подсказало мне, что ее нужно отдать, тем более что секретов у меня от него не было, да и не нужна она была вовсе мне.

Прошли весна и лето, а у меня отношения с Бардиным стали развиваться крещендо, правда, как-то вкривь и вкось, такими словами, что я вынуждена была поставить вопрос прямо.

— Так вы что, предложение делаете мне что ли?

— Получается, что так...

В том же месяца была и свадьба, если это можно было так назвать. Но об этом в другом месте.

С Леонидом Павловичем мы перестали встречаться после того, как я вышла замуж. И здесь он оказался на высоте.

— Нина Георгиевна, — сказал он мне однажды, — теперь вы под защитой мужа, и наши встречи могут быть истолкованы им неправильно. Не нужно сеять у него необоснованных подозрений. Пройдет много лет, и кому бы вы ни рассказали о наших отношениях, я ручаюсь, не всякий вам поверит. Но главное —

 

это то, что знаем мы. Я удаляюсь с вашего горизонта, но если вдруг вам понадобится моя помощь... — и он попросил запомнить его телефон.

Наступила зима. Однажды, стоя у прилавка в универмаге и выбирая материал на платье, я услышала за спиной голос: «Мне необходимо вас видеть сегодня у меня дома в 8 часов».

Это был голос Леонида Павловича — по-прежнему спокойный и добрый, но я замерла в страхе, будто молния ударила в меня. Голос этот я узнала.

Что случилось? Мне грозит беда? Опять беда?..

Я вышла из магазина — в тот же миг я забыла, зачем я туда пришла, и пошла, не разбирая дороги, ломая голову, напрягая свою интуицию, стараясь отгадать у судьбы, что будет со мной теперь. В один миг я забыла, что я замужем, что живу в собственной квартире, что под сердцем ношу ребенка. Я вновь очутилась одна и пошла по направлению к последней нашей «боковушке», которую снимали мы с мамой два года назад.

Вечером я отпросилась на примерку к портнихе. Еле передвигая ноги, я направилась к дому Леонида Павловича.

Как всегда, с радостным лицом, он открывает мне дверь, снимает пальто и ведет в кабинет.

— Что случилось? — тут же спрашивает с тревогой он. — Что? Боже, какой я дурак, ведь это я напугал Вас, еще в магазине. Простите меня. Наоборот, все хорошо. С Михаилом Михайловичем мы, наконец, встретились. Настолько важна была эта встреча, что меня наградили орденом, а наше управление будет хлопотать о снятии с Вас судимости и полной реабилитации.

Меня реабилитировали в 1955 году.

Так прочно жила во мне тюрьма. Она сделала меня другим человеком, состоящим из других молекул, и даже кардинальные перемены в моей жизни не вырвали страха тюрьмы из моего сердца и всего, чем я была.