9. СУД

Машина остановилась в нескольких шагах от подъезда. За эти мгновенья я почувствовала дивный запах свежего воздуха без примеси мочи, параши и немытого тела. Краем глаза (я боялась посмотреть вверх и вбок) я увидела проходящих людей в летней разноцветной одежде. От всего этого пахнуло другим, совсем забытым миром. Неужели я была когда-то в нем?

Войдя в помещение, я увидела широкую лестницу в два марша, ведущую наверх, на второй этаж. Я покорно сцепила руки за спиной и стала подниматься по лестнице. Наконец она кончилась, я подняла голову, чтобы посмотреть, куда идти дальше, но увидела прямо перед собой женщину, у нее было какое-то плоское, как блин, и совершенно белое лицо. Обычно на лице при беглом взгляде мы различаем брови, глаза, обрамление волос, губы, щеки. У этой не было ничего. В этом лице не было жизни. Я, было, повернулась уже, но тут заметила краем глаза, что одета она была в знакомое коричневое в рубчик (как у меня) пальто. Ба! — да ведь как у меня! Взволнованно оглядела ее еще раз, замедлила шаг... Это была я!! Я невольно остановилась. Так, должно быть, душа, отлетая от мертвого тела, в последний раз хочет бросить взгляд на земную оболочку, в которой уже нет жизни. Но ангел уже касается ее своим крылом, торопит в мир иной. Меня толкнули прикладом в спину, но на этот раз не больно, и я поплелась дальше.

Через три месяца я снова увидела себя в зеркале. Помню, что мое отражение в зеркале поразило меня больше, чем последующая процедура суда и приговора. Суда я ждала и примерно знала, что он собой представляет. Но то, что я увидела в зеркале, — это

было совершенно неожиданно: я видела себя мертвой. Из деревянной рамы во весь рост на меня смотрела старая, неимоверно худая женщина, на которой как на вешалке болталось знакомое пальто. Лицо ее было бело, как у покойника, на нем не было ни губ, ни щек, ни глаз. Было мертвое пятно, в котором не было жизни...

В небольшом зальчике на второй этаже сидел трибунал — три человека в креслах и несколько в зале. Помню, что вся процедура длилась несколько минут. Что-то говорили, читали какие-то затертые фразы, потом уходили. Никакой защиты. Скоро мне велели встать и спросили, признаю ли я себя виновной. Я ответила «нет». Все это было похоже на спектакль, где все актеры знают свои роли, но только очень торопятся. Наконец мне объявили приговор. Я хорошо помню, что не испугалась. Не было этого чувства, как тогда в комитете комсомола, когда в мое сердце ударила молния. В зале никто и не ахнул, только где-то в углу прошелестело: «Такая молодая...»

После суда, по существующему «гуманному закону», несколько раз в день открывалась кормушка, и охранник спрашивал: «Кто на О?» Я отвечала: «Я». — «На, бери бумагу, пиши помилование». Я отказывалась.

Так много горя скопилось за время сидения в пяти тюрьмах, пересылках, такое количество всевозможных людей прошло через мое сознание и душу; и этот суд, и приговор, и камера смертников — всего было так много, в сущности, для моей детской души. За короткий срок жизнь моя была спрессована до предела, и оттого страха не было. Было тупое безразличие. Ведь мой отец, который был лучше и совершеннее меня, был убит, так почему же мне жить? Я понимала, что вся моя семья попала под колесо, в мясорубку, и нечего думать об этом, но ведь кто-то подтолкнул...

Через несколько дней меня перевели в другую камеру, и кто-то сказал мне, глядя в бумажку, что у меня теперь 7 лет и 5 лет поражения в правах. А я и не поняла и даже не запомнила, где пять и где семь.

Какая-то молодая женщина спросила меня, откуда у меня так много, почти все, седых волос. Я ничего не ответила. Так я узнала, что в двадцать лет стала седой.

Не столько в тюрьмах, сколько в лагерях, на меня ужасно действовал мат изощренный, без которого не обходилась ни одна фраза уголовников, да и не только их. Каждое выражение пугало меня постоянно своим страшным смыслом. Прежде я никогда этого не слышала. Теперь мат стал необходимым атрибутом разговорной речи чуть ли не всей молодежи. Молодые люди уснащают свою речь, часто не вникая в страшный смысл выражений. И каждый раз, как я слышу эти выражения, сердце мое сжимается, как от удара.

Несколько лет тому назад подхожу я как-то к институту, где работаю. У входа стоят двое молодых мужчин — научные сотрудники, кандидаты наук. Один рассказывает другому о проведенном эксперименте: «Включаю осциллограф, а он ни …, зайчик наконец .... Пошел, но ... зашкаливает то опять идет ... его мать, то опять присохнет». Второй отвечает: «Ты бы показал Михалычу, он в этом секет». Первый отвечает: «Да звал, он сказал ... с ним, возьми другой на складе».

Примерно такая речь.

Со стопроцентной гарантией заявляю, что современное наше общество получило такую речь благодаря архипелагу ГУЛАГу, который начал строиться с первыми арестами в стране. Это оттуда понеслись блатные песни. Подстегивающие ритмы, так модные теперь, так полюбившиеся нашей молодежи. Но я отвлекаюсь.

С первых дней моего соприкосновения с уголовниками я выбрала линию поведения, продиктованную мне моим религиозным воспитанием, заложенным с детства: я отнеслась к ним, как к несчастным людям, которых нельзя раздражать даже взглядом, а тем более унижать, да и вообще затрагивать какие-либо их чувства. В моей многолетней совместной жизни с ними я всегда придерживалась этой нормы поведения, и время показало, что

это было правильно^*. Они никогда меня не обижали, прекрасно понимая, что я им не пара, из другого мира — «Не задается, как другие». Закоренелые бандиты, многократно судимые, хорошо разбираются в людях, они чувствительны к тону обращения и при малейшем намеке на неравенство уголовник может выхватить нож и... Ему не страшен новый срок. Найденный мною тон в обращении с ними позволил мне держаться независимо, не страшиться их, как это принято повсеместно в лагерях. Я не дорожила жизнью, которую мне теперь предложили, и потому не боялась никого. Нож бандита только выполнил бы мое желание «не жить». Однако если жить, то нужно было держать свою волю в кулаке, не терять своего достоинства, пронести его через помрачающий ум, голод и тоску.