7. ЛЫЖНЫЙ КОСТЮМ

 

Странное это свойство человеческой натуры — память. По каким законам она цепко удерживает в клетках мозга одни явления и опускает, а иногда и искажает, другие. Удерживает мелкие события или обстоятельства и не дает места сильным, порой раскалывающим жизнь человека, как удар молнии.

Совсем не помню, что я делала, как вела себя, что чувствовала во время тех семидесяти двух часов, отведенных мне для' подписания просьбы о помиловании после расстрельного приговора. Но вот запомнилось все до мелочей, до отдельных взглядов, жестов, мыслей, которые молнией проносились в моей голове в ту ночь с 28 на 29 ноября 1941 года.

А ведь между этими двумя событиями не прошло и года...

Не помню, как прошел этот страшный в моей жизни день. Все началось поздно вечером и продолжалось до утра следующего дня.

По-видимому, день я провела в семье моей подруги Тани Гладкой или в университете — два места, где я бывала ежедневно в то время. Вечером я накрутила волосы на бумажки, поверх платья накинула старый махровый халат для тепла и приготовилась к работе: отогнула скатерть с края обеденного стола, положила тугой сверток бумаг.

Настроение было отчаянное, я не переставала думать о маме. Только подумать: второй арест. За что? Я вспомнила обыск, на этот раз его почти не было, так, поворочали в ящиках письменного стола, больше для порядка, и стали торопить ее — одеваться. К чему все это? Что с ней будет? Передо мной все время стояла ее беспомощная умоляюще-виноватая полуулыбка-полу-

 

гримаса, как будто просила у меня прощения, понимала, что второй раз чуда не произойдет. Прощалась навсегда.

Я села за стол, развернула ласт бумаги, но не могла собраться с мыслями. То ли шум ливня за окнами мешал мне сосредоточиться и начать работу, то ли какие-то неясные предчувствия...

Вчера соседка с первого этажа принесла работу — снимать кальки с чертежей. Это меня очень обрадовало. Завод, на котором я работала, прикрылся, и уже месяц я жила на иждивенческой карточке, т.е. 450 граммов хлеба. Месяц кончился, а выдали всего-навсего килограмм чечевицы, немного постного масла и лавровый лист. На прошлой неделе в нашем доме совершенно неожиданно открыли столовую, где можно было взять два первых — темно-бурая жидкость с плавающими перьями не то лука, не то капусты, и два или три вторых — размазанная по тарелке жидкая ячневая каша. И все это на один талон! От этого блага весь наш шестиэтажный многоквартирный дом пришел в неописуемый восторг и движение, прямо как муравейник. Через неделю столовая так же неожиданно закрылась. Осталось только приятное знакомство с молодой женщиной, живущей на первом этаже. Женщина эта работала где-то копировщицей и в разговоре, поглощая вместе со мной за одним столом ячневую радость, вскользь намекнула, что может достать для меня работу на дому. «О карточке, конечно, не мечтай, но денег немного можно подработать», — сказала она. И вот вчера поздно вечером Лина — так звали мою новую знакомую — позвонила и принесла работу. Дело было несложное — копировать на кальку маленькие детали, вычерченные на небольших кусках ватмана. «И доска, и рейсшина не понадобятся», — подумала я, с волнением принимая из рук моей новой знакомой желанную работу.

Я аккуратно расстелила и наколола кнопками чертежи.

В передней послышался звонок в дверь. «Один, не ко мне», — подумала я и встала из-за стола, чтобы повязать платком волосы, которые лезли в глаза и мешали работать. Только я подошла к шкафу за платком, как раздался осторожный стук в мою дверь.

 

— Войдите, — произнесла я и удивленно подумала: «Кто это так поздно? Может, на кухне, на плите что-нибудь оставила»?

В дверь вошел незнакомый мужчина. Он был одет в сапоги, черное двубортное пальто и черную кепку. Такие к нам никогда не приходили.

— Вы Нина Остренко?

— Да, — рассеянно ответила я и скользнула взглядом на часы. Маленькая стрелка показывала 11.

— Я к вам от генерала Петрова, — сказал незнакомец и протянул мне маленький кусочек картона — удостоверение. — Он ждет вас сейчас же.

При взгляде на кусочек картона я ничего не поняла и не увидела, но толстые стекла буфета поехали у меня куда-то в сторону. «Это за мной», — подумала я обреченно.

— Да вы не волнуйтесь, — сказал кагебешник, заметив, что я побледнела. — Сегодня же и вернетесь домой, к себе.

— Но ведь... но ведь уже поздно, — я оглянулась на окно, — комендантский час начнется скоро и... я не успею...

— Ничего, ничего, мы на машине, с пропуском.

— И вещи... вещи взять?

Да нет же, — нетерпеливо перебил он меня, — без вещей, только поскорей. Генерал не привык ждать.

«Что же одеть-то? Сказал без вещей» — мысли лихорадочно заметались в моей голове. «Но ведь... может быть, и...» Я выхватила черный костюм, швырнула обратно. «Нет, черное нехорошо, говорила мама. Да и что-нибудь понадежнее надо» — именно это слово пришло мне тогда в голову.

Я зашла за шифоньер, там на спинке кровати висел лыжный костюм-куртка из толстого материала, называемого чертовой кожей, и такие же брюки, туго застегивающиеся под коленками. Обламывая в спешке ногти и нервничая оттого, что заставляю себя ждать, сотый раз проклинала себя за то, что не перешила пуговицы на костюме.

Как-то Таня, моя однокурсница, попросила одолжить этот костюм, но, примерив, сказала: «Эти пуговицы расстегнуть —

 

без плоскогубцев не обойдешься, так что носи уж сама», — и возвратила костюм обратно.

Я и сама не любила его и не носила никогда, но последнее время из него не вылезала. Отопление по всей Москве еще не включали, давали только газ, да и то он горел только ночами на кухне, да еле-еле, и обогреть всех хозяек нашей коммунальной квартиры не мог. Костюм спасал от холода.

Плохо было то, что брюки застегивались под коленками, не как у всех, зато из-под пальто не было видно их.

На улице от затемнения было черно, как в печи, и я, выйдя из парадного в сопровождении «черного», сразу обеими ногами, обутыми в резиновые ботики, одетые на туфли, встала в лужу, прямо у обочины тротуара, и тут же налила их полные водой.

Дождь стоял стеной, и пока я, нагнувшись, непривычно влезала в «газик», у пальто промокла спина, и натекло за шиворот.

В темноте, конечно, невозможно было разгадать, куда меня везут, но я и не пыталась определить — уже много лет вся Москва знала — куда.

Минут через тридцать машина остановилась. В темноте из-за светомаскировки и шума ливня ничего нельзя было разобрать, и я не поняла, куда мы приехали.

— Выходите, — услышала я голос «черного».

Мы вошли в подъезд через огромную деревянную дверь с зеркальными стеклами, и «черный» повел меня мимо дежурного охранника, только бросил ему: «Эта со мной».

Пройдя по коридору, мы поднялись на второй этаж по широкой лестнице, выстеленной ковром, и вошли в огромную комнату с высоким лепным потолком и длинными окнами, занавешенными темными шторами.

Через много лет в моей памяти стали воскресать и это место, и этот дом — это был бывший дворец графа Ростопчина, генерал-губернатора Москвы в Отечественную войну 1812 года. Здесь он принимал ополченцев. В эту войну он служил другому владельцу, другим целям. Дом помешался на Большой Лубянке.

 

В комнате, в которую мы вошли, было две двери, обе завешенные тяжелыми шелковыми портьерами. Черный подвел меня к огромному дивану с высокой спинкой, велел сидеть, а сам ушел.

Кроме этого дивана у противоположной стены был еще и другой, он стоял далеко от меня, рядом с письменным столом. Вся мебель, по-видимому, осталась от дореволюционного владельца. Такую я видела только в музеях. Вокруг стола были в беспорядке расставлены стулья и кресла, на столе — несколько телефонов, но все они молчали. За столом сидел мужчина в военной форме и что-то писал. На нас он не обратил никакого внимания.

Я поджала промокшие ноги, под которыми на ковре уже расплывалось огромное пятно от стекавшей с меня воды, и приготовилась ждать. Большие старинные часы пробили двенадцать. Никто не приходил.

«Должно быть, по маминому делу, наверное, свидетелем», — подумала я. Мысль эта возникла в моей голове не потому, что я знала что-нибудь о «деле» или предполагала, что будут нужны свидетели. Нет, просто ничего другого и не могло прийти в голову.

Еще едучи в машине с «черным», я сама, не отдавая себе отчета, внушала себе, что своими показаниями я сделаю все, чтобы облегчать мамину судьбу, защитить ее. Даже скользнула детская наивная мысль: «А может быть, этот допрос станет решающим в ее освобождении».

Я сжалась калачиком, низко склонившись к коленкам, и опустила голову. Разглядывать эту роскошную обстановку у меня не было никакого желания. Тревога росла во мне с каждой минутой.

Не знаю, сколько я просидела так, вдруг за дверью послышались шумные голоса и через некоторое время в комнату вошли несколько мужчин и женщин. Все они были в военной форме с ремнями и кобурами на боку. Не обращая на меня никакого внимания, как будто меня здесь и вовсе не было, они продолжали начатый прежде оживленный разговор, перебивая друг друга, ве-

 

село подталкивая друг друга и хохоча. Музыка, которая до того откуда-то слабо доносилась, зазвучала громче. По-видимому, в комнате был включен приемник, и теперь прибавили звук.

Одна из женщин, полная молодая блондинка, села на край стола и, покачивая ногой, обутой в блестящий сапог, протянула вперед руку:

— Смотрите, ребята, ничего часики!

Все сгрудились вокруг нее, должно быть, разглядывая вещь.

— Ух, ты! Сверкают-то как! Бриллианты что ли? — послышалась восклицания.

— А мне колечко досталось, — произнесла другая женщина.

— Фарт вам, девки! А мы ни с чем, — разочарованно произнес молодой мужчина, — послали в какие-то квартиры — там одни огромные книги да картины — ни поднять, ни взять. Ученые называются!

Вскоре появился поднос с чаем и закусками, зазвенели ложечки. Одна пара пустилась танцевать прямо на ковре.

«Господи, куда же мне деться?» — думала я, понимая, что все эти разговоры предназначены вовсе не для постороннего слуха. «Что это за люди? Почему им что-то достается, откуда?» Такие дорогие вещи?.. А... да ведь они-то и ходят по квартирам с обысками и берут чужие вещи... им они достаются?..

При этой мысли, так внезапно выскочившей в моей голове, я помертвела. «Вдруг они заметят меня, поймут, что я все видела и слышала? Что тогда? Меня ждет расплата! Живой мне отсюда не выйти!»

Я беспокойно оглянулась. Часы показывали два, а «черный» все не шел за мной.

Я с новой силой вдавилась в диван, стараясь слиться с его черной поверхностью. Я была уверена, что если кто-нибудь из них увидит меня, то мне не сдобровать.

Но никто из них и внимания не обращал на меня. Наконец, открылась дверь, не та, в которую меня впустили, а другая, и показался «черный». Он поманил меня пальцем. Я встала и, туго переступая затекшими мокрыми ногами, пошла вслед за ним.

 

Комната, в которую он ввел меня на этот раз, была огромным кабинетом с, еще более нарядной старинной мебелью. Окна были занавешены светло-зелеными шелковыми шторами, а между ними поблескивали светло-зеленые мраморные колонны. Комната имела овальную форму. В малом полукружье левую сторону стена была украшена камином, перед которым стоял письменный стол, а дальше в углу — зеркальная дверь в рамке лепнины светло-зеленого же цвета. Это были искусно сделанные гроздья винограда с ветвями и листьями. «Как в театре», — подумала я. Спиной к камину за письменным столом сидел мужчина в военной форме с ромбами.

Эти ромбы еще больше насторожили меня.

— Садитесь, — сказал он мне и кивком головы отпустил «черного». Качнулись и блеснули стекла пенсне на его лице.

Я села в кресло у маленького столика, примыкавшего к его столу. Мы остались одни.

«Должно быть, большой начальник», — подумала я. От волнения я даже не могла сосчитать, сколько ромбов у него в петлицах.

«Господи, спаси и сохрани маму», — откуда-то из глубины далекого детства промелькнули в моей голове эти слова. Я считала, что чем выше чин, тем тяжелее обвинение. И хотя маму свою я не считала виновной, равно как и всех людей, которые постоянно исчезали, уходили в безвестность, — ромбы эти встревожили меня.

Он быстро писал что-то, время от времени поглядывая на меня, но не замечая меня, как это бывает у людей, занятых своими мыслями. Не знаю, сколько времени я просидела на новом месте, должно быть, не менее часа, так как ноги мои от неудобной позы и напряжения стали опять леденеть, несмотря на то, что в комнате было тепло и пальто мое почти просохло.

— Ну-с, так чем мы занимаемся? — вдруг игриво спросил меня генерал.

— Учусь... то есть училась... на третьем курсе.

— Это где же?

 

Я начала сбивчиво рассказывать ему про университет, эвакуацию, про свою работу на заводе. «Завод закрылся, и теперь я осталась без работы», — наконец закончила я.

Все это я поведала, не поднимая глаз, комкая свой мокрый платок. Только однажды я подняла голову взглянуть на него, но опять поблескивающие стекла пенсне не дали мне ничего угадать в его глазах.

Он смотрел на меня, как будто слушал, не перебивал и вопросов не задавал и вдруг неожиданно спросил:

—      А не поужинать ли нам, ведь вы, наверно, голодны?

Сердце во мне опять прыгнуло и застучало. «Что отвечать-то? Господи!»

— Спасибо. Но ведь уже поздно, — опять начала я. — Как же обратно домой я доберусь, ведь комендантский час...

— О, пусть это вас не беспокоит, вас отвезут.

Он снял трубку с телефонного аппарата и бросил: «Ужин сюда».

Я поняла, что надо покориться и решила теперь первая заговорить о маме, тем более что он еще и не упомянул о ней ни слова. «А для чего же он вызвал меня сюда, не ужинать же?» — подумала я и робко начала:

— Видите ли, я хотела спросить вас о маме...

— О какой маме? — перебил он меня и удивленно поднял брови. Я не знала, что ответить. Я ведь ожидала, что меня привезли на допрос. О допросах я уже знала от мамы, которая в 1937 году отсидела один год на Лубянке и ни с того ни с сего в полчаса была освобождена — выгнана из тюрьмы, в чем стояла, прямо на улицу ночью. Я ждала этого допроса, но генерал, казалось, не связывал мой вызов с мамой. Я боялась за нее. Я знала, что она человек слабый, непоследовательный, часто принимающий желаемое за действительное. И главное — она могла выдать себя каким-нибудь нечаянно сказанным словом или жестом.

В нашей семье было принято обсуждать и давать оценку происходящим в стране событиям. Однако многое из того, что происходило тогда, в моей семье находило иную оценку, чем об-

 

щепринятая в те времена. Сейчас принято утверждать, что все то, что творилось во времена культа, принималось обществом на веру, то есть никто не сомневался в правильности государственной политики. Все были прямо зачарованы, как во сне жили. В действительности это было не так. Многие люди не принимали коллективизации, не было секретом, что молодежно-комсомольские стройки, например, в действительности осуществлялись заключенными. Массовые репрессии начали наводить ужас задолго до тридцать седьмого года. Разорение храмов и аресты верующих и священнослужителей также не находили оправдания у многих людей. Помню процесс правотроцкистского блока в Колонном зале. Мои родители не верили ни единому слову из того, что писалось в газетах. Как вчерашние единомышленники могли вдруг стать врагами народа? Да и само понятие «враг народа» не внушало доверия, поскольку среди наших знакомых были честные люди, которые подвергались репрессиям в различные времена. И потому «выдать» — означало приоткрыть перед следователем это неприятие и несогласие, а следовательно, подписать себе смертный приговор без следствия. Тогда, однако, мы были еще так наивны, думали, что репрессии все-таки производились с помощью судов.

Теперь, сидя перед этим большим начальником, я недоумевала, для чего он вызвал меня. «Для чего же я здесь? Не могу же я уйти отсюда, так и не выяснив, что же с мамой! — думала я. — Значит нужно начать самой».

— Видите ли, вечером, месяц тому назад пришли и арестовали маму, — начала я решительно и уже прикидывала, в каком месте рассказа можно будет броситься на колени перед ним. Но он опять перебил меня:

— Понятия не имею, какая мама? Ничего не слышал о вашей маме, да и к чему это?

Я чувствовала, что мы в разных измерениях. Два разных мира: в одном он, теплый кабинет, кольца, часики, чай с лимоном, дорогой ужин — это один мир, и другой — я, сжавшаяся в комок в мокром пальто с ледяными ногами.

 

Я поняла, что мои слова и сама я находимся перед стеной, сделанной из непонятного мне материала, так же как и сама атмосфера в этой комнате с виноградной лепниной.

Здесь все другое, другое измерение. Здесь не слушают, не принимают, не отвергают, не отвечают на вопросы.

Теперь, когда он ясно дал мне понять, что вызвал меня не для того, чтобы говорить о маме, все мои надежды на помощь ей рухнули, нервы мои не выдержали и я расплакалась. Платок сполз с моей головы, волосы рассыпались по плечам. Я поняла, что меня привезли сюда не для дачи показаний, а для чего-то другого, и уже не стесняясь, закрыла лицо руками и дала волю слезам.

— Да вы не волнуйтесь, — он встал и подошел ко мне.

В этот момент дверь открылась, и вошел мужчина в военной форме с подносом в руках, накрытым белой салфеткой.

Я стала запихивать волосы под платок, все не поднимая головы. Наконец, мужчина в военной форме расставил приборы и судки с едой на столике, за которым я сидела, накрыв его предварительно белой салфеткой, и удалился.

Генерал снова подошел ко мне.

— Ну, пейте же чай, вам надо подкрепиться, — промолвил он, стоя за спинкой стула, на котором я сидела. Я приподняла глаза, чтобы взглянуть на стол — оттуда доносились забытые запахи жареного мяса, лимона и еще чего-то. Глаза мои увидели маленькую вазочку, наполненную кусочками сахара, и стакан крепкого чая. Теплый аромат чая исходил прямо ко мне в лицо. Этот пиленый сахар особенно поразил меня.

— Спасибо! — с трудом вылезло из моего горла. «Детям по карточкам сахару нет, а здесь...»

Я согрелась, обсохла и от волнения, как это бывает у меня всегда, щеки мои стали невыносимо красными.

— А щеки-то, щеки как горят! Может вы устали? — услышала я за спиной и почувствовала, что он наклоняется ко мне. — Может быть прилечь? А?

Тут он подошел к стене с виноградом и отдернул шелковый занавес. Я повернула голову — там, в алькове, стояла широкая тахта, покрытая таким же зеленым шелковым покрывалом.

 

— Нет, нет... что вы... Пусть лучше меня проводят домой, вы ведь обещали, — я повернула к нему лицо и умоляюще взглянула на него в первый раз. Он смотрел на меня, улыбаясь, и похлопывал по шелковому покрывалу рукой, как это делают, призывая собаку, чтобы она вскочила на место.

— Ну?..

Я не поняла, что от меня требуется, и, будучи совершенно наивной девятнадцатилетней девчонкой, подумала про себя: «Кажется, я ему нравлюсь. Теперь или никогда!» Я вскочила со своего места и, сделав несколько шагов по направлению к нему, выпалила:

— Освободите мою маму!

— Маму?! — он помедлил и посмотрел на входную дверь. И как будто бы под влиянием этого взгляда появился «черный».

— Так что там? — спросил генерал.

— Давно уж... — ответил тот.

Он подошел к своему столу, убрал какие-то бумаги в ящик, что-то рассовал по карманам и скомандовал: «Одеваться мне!.. А ее проводи пока в коридор, что ли...»

Я вышла в сопровождении «черного» в давешнюю приемную.

— Прямо по коридору, потом налево до конца и спуститесь по лестнице на первый этаж, — сказал мне повелительно «черный», — там подождите. Генерал вас сам проводит.

— Домой? — спросила я.

— Отдыхать. Там у нас есть квартиры для отдыха.

Что было делать? Середина ночи, движение по городу запрещено, да меня никто бы и не выпустил отсюда без пропуска, а пропуска-то у меня и не было. Оставалось повиноваться.

Медленно, еле волоча ноги, я пошла вперед.

Коридор был длинный, но лестницы, по которой мне велено было спуститься, я нигде не встречала. По обеим сторонам коридора были комнаты с открытыми настежь дверями. В каждой комнате стояло по нескольку железных кроватей, но людей в комнатах не было.

 

Наконец коридор сделал поворот, и я очутилась перед решеткой, вернее, решетчатой дверью из железных прутьев. Она была открыта, и я прошла через нее вперед. Мне показалось, что я иду по этому коридору целую вечность.

Наконец показалась лестница, и я припустилась по ней бегом. Чуть не наткнулась на охранника.

Не успела я ему и слова сказать, как появился генерал в накинутой на плечи шинели. Он показал мне глазами следовать за ним, и мы вышли через маленькую дверь в небольшой дворик, залитый сплошь асфальтом. «Это наверно дворик, по которому прогуливают заключенных», — подумала я. Теперь здесь никого не было, и стояла черная тьма. Дождь кончился, звездное небо освещало огромные лужи, откуда-то доносились слабые звуки города. Скоро должно было наступить утро.

Мы пересекли дворик и вошли в дверь здания на противоположной стороне, поднялись по лестнице на второй этаж. Это было здание современной постройки, судя по шатким перилам лестницы и высоким ступеням. Кругом было темно, пахло нежилым.

У генерала был ключ, он открыл им дверь и пропустил меня вперед.

В небольшой, узкой, как пенал, комнате стояла широкая никелированная кровать с неприбранной постелью. У противоположной стены находился диванчик, обитый черной клеенкой, с полочкой, на которой в частных домах помещали фарфоровых слоников в те времена. Здесь их не было. У окна стоял небольшой письменный стол со стульями.

— Раздевайтесь, — сказал мне генерал.

Я огляделась. На стенке у двери висела маленькая вешалка, на которую я повесила свое мокрое пальто. Он прошел к столу, сел за него и, пошарив в тумбочке, достал оттуда коробку шоколадных конфет и початую бутылку вина.

Предложив мне то и другое жестом, он стал разливать вино в стаканы.

Я села на краешек дивана и привычно сжалась. Генерал снова стал шарить в ящиках стола, ища чего-то, потом бросил и стал пить вино, поглядывая на меня из-за края стакана.

 

— Ну, что ж, пить не хотите, так давайте ложиться спать, — сказал он.

Я ответила, что лучше посижу, так как спать совсем не хочу.

Тогда он осторожно снял пенсне, бережно положил его на стол и, взяв меня за плечи, повел к постели. Делал он это не очень активно, а я не сопротивлялась. Я обдумывала, как мне быть, как спасти себя...

Видимо, он устал, потому что тут же сказал мне:

— Подожди немного, — и отпустил меня; тут же повалился на кровать, даже не сняв сапог. Через минуту он уже храпел, а я сидела и смотрела на него.

Все это меня удивляло. «Почему же меня не отправили домой? Неужели у него нет права написать мне ночной пропуск? Для чего я здесь и когда выйду отсюда?»

В комнате было жарко и душно. Не помню, сколько я просидела так. Я прислушивалась, не появятся ли какие-нибудь звуки от соседних стен, но было тихо. «Чего он велел мне ждать? Может быть, все же скажет что-нибудь о маме? — все еще наивно думала я. — А что же будет со мной, когда он проснется?» — спрашивала я и не находила ответа.

Чувства мои были так обострены в этот момент, как это бывает только у людей в минуты грозной опасности. Мой слух улавливал даже тиканье часов на его руке. Наконец усталость овладела мною и в какой-то момент я склонилась на валик дивана и провалилась в сон. В тот же миг прекратился храп, и тяжелая туша навалилась на меня, скрипя ремнями и царапая металлическими застежками. Одной рукой он прижимал меня к дивану за плечо, а другой старался залезть ко мне под подол.

Но подола у меня не было, а мои брюки были застегнуты туго под коленками. Он храпел и сопел, не понимая, что такое на мне надето и, так и не поняв, стал рвать мою куртку, собрал ее и принялся за все то, что было под ней надето. Я сопротивлялась молча, отчаянно, но удавалось только вертеть головой — грудь, шея, живот были в его распоряжении. Видя свою беспомощность в таком привычном, вероятно, для него деле, он стал

 

душить меня, но, видимо, овладеть мною он желал все-таки живой, а не мертвой, и поэтому временами отпускал меня — прислушивался, жива ли, и продолжал снова, видимо хотел обессилить. Но я была молода и хорошая спортсменка, а он был стар и пьян. Я боролась за честь, а он за удовлетворение своей похоти, что он имел, по-видимому, в большом количестве и без сопротивлений. В какой-то момент он прижал меня так, что я, видимо, потеряла сознание. Он подумал, что задушил меня, и отпустил. Я выскользнула на пол, тогда и он свалился вслед за мной и начал колотить моей головой об пол, на этот раз приговаривая меня непечатными выражениями. Ему было жарко в сапогах и кителе и он решил раздеться, а я воспользовалась этим моментом и скользнула под кровать. Ему было трудно влезть туда из-за полноты и неуклюжести.

— Все равно, не уйдешь, тварь, — бросил он мне и пошел к столу, чтобы выпить еще.

Затем он лег на кровать и заснул, а я стала ждать своего конца.

Я знала, что, отдохнув, он снова примется за меня, а у меня уже не будет сил сопротивляться. Болело все тело, особенно голова, и руками я находила на своем теле липкие от крови места. Но голова работала лихорадочно.

Как только раздался знакомый мне храп, я стала раздумывать, как бы мне спастись. Тут я почувствовала, что хочу в туалет.

Я осторожно вылезла из-под кровати и стала шарить по стенкам в поисках двери. Наконец я нашарила свое пальто, а радом с ним и дверь. Прислушалась — только мерный храп. Осторожно приоткрыв дверь, я выскользнула в коридор, где тоже была тьма. Прощупав все стены, наконец, я нашла туалет. Выйдя оттуда, я направилась было на свое место, но тут мне пришла отчаянная мысль найти ту дверь, в которую мы входили в это помещение. Вдруг она не заперта? Глухое отчаяние, которое единственно заставляет человека в минуты опасности находить выход, подсказало мне: «Не ходи, будь что будет!» И я опять начала шарить по стенкам, прислушиваясь время от времени к храпу из комнаты.

 

По-видимому, это была квартира из нескольких комнат, но кроме нас в ней никого не было.

Наконец, я наткнулась на дверь и, открыв ее, сразу почувствовала запах улицы. Это был выход на лестничную клетку. Я опустилась ощупью до конца лестницы, открыла дверь и очутилась на воздухе. Это был тот самый дворик, через который он привел меня сюда.

Светила луна, и я без труда угадала дверь в противоположном здании, из которого я попала сюда несколько часов тому назад. Помимо этой двери, во дворик выходило еще несколько дверей. Куда они все вели?

Я, не раздумывая (времени не оставалось), бросилась к первой попавшейся, перекрестилась, куда приведет! Теперь мной руководил безотчетный, помрачающий разум, страх.

Я уже не помнила, где я и как сюда попала, только одна мысль в моем мозгу была — удрать, и как можно скорей. Удрать и спрятаться.

Я не знала, сколько прошло времени, кончился ли комендантский час, и можно ли было выходить на улицу. Я не думала о том, как я выберусь из этого места, где шагу нельзя ступить без пропуска, а ведь его-то у меня и не было. Я бросилась к двери, открыла ее и быстро пробежала через тамбур, очутилась на какой-то улице.

Было по-прежнему темно, но признаки жизни просыпающегося города уже ощущались. На противоположной стороне была стена или какое-то огромное черное здание. Я повернула направо и побежала по пустынной улице, не разбирая, где я. Через короткое время я очутилась на маленькой площади — это был перекресток Малой Лубянки и Кузнецкого моста. Я стояла на углу у гастронома. За мной никто не бежал. Вид мой был ужасен. Пальто я все еще держала в руках, куртки на мне не было, шерстяная кофточка и боты остались там же, а все прочее представляло собой изорванные в клочья лохмотья, плохо прикрывающие голое тело. Только брюки были по-прежнему застегнуты на все пуговицы. Я накинула на себя пальто и бросилась вниз по Кузнецкому не оглядываясь.

 

Откуда-то издалека слышались разрывы снарядов, небо в перекрестиях прожекторов нависало и, казалось, гналось за мной. А я все бежала и бежала. Только бы укрыться, только бы добежать до дома, до своей норы.

Когда я находилась в кабинете, а потом в квартире — страха не было. Было только одно чувство настороженности, обостренный контроль своих действий: шестым чувством угадать, понять взгляд, тон, тайный смысл, жест противника. Нервы, воля, слух, разум — все было собрано на защиту, удачный ответ, необходимое движение, на спасение самой себя, и — страху не было места.

Страх — это слишком роскошное чувство в тех кабинетах, ненужная потеря эмоциональной энергии. Страх подавляет волю, делает человека бессильным, слабым в борьбе, в защите себя, к тому, чтобы выжить, устоять. Страха не было.

Теперь, когда я выбралась из этого ужасного места и была одна, страх овладел мною, обуял меня с головы до ног. У меня дрожали руки, подламывались ноги, тело мое то пылало, то леденело. Я бежала, ничего не чувствуя, как бежит раненый зверь по лесу, чуя опасность. Неведомая сила несет его к своей норе. И меня эта сила гнала домой.

Ну вот и Неглинная, вот Петровка, Дмитровка... Стоп! К Тане, скорей, это ближе, чем мой дом. Это мой второй дом, там я спасусь. Одним духом перемахнула я улицу, повернула налево, помчалась к ее дому. Помню, как нажала кнопку звонка, как пахнуло на меня домашним теплом квартиры. И я стала валиться на чьи-то руки.

Несколько дней я пролежала у Тани. Истерики сменялись одна другой, я не узнавала никого, безотчетный страх еще жил во мне, и только уколы помогали заснуть на короткое время.

От Тани я переехала жить к своей доброй знакомой Екатерине Николаевне Азанчевской, на Кисловку, где она занимала отгороженный фанерой угол в глухом подвале бывшего своего дома.

Она размочила сбившиеся в колтун мои длинные волосы, залечила укусы и раны на моем теле. Долгими зимними вечерами рассказывала она о своей жизни, о том, как училась у Репина,

 

как жила в Италии, как танцевала на балах в дворянском собрании.

Она сидела за мольбертом, а я лежала или бродила по ее закутку, боясь показаться на свет.

Потом наступила весна.

И стала я понемногу успокаиваться.

По странному стечению обстоятельств, через 50 лет, также 28 ноября 1991 года я снова очутилась в этом же доме на Лубянке и в тех же самых комнатах — приемной и овальном кабинете с камином и колоннами. На этот раз здесь тоже разместились чиновники КГБ, но это была группа реабилитации. Оба помещения были тесно заставлены канцелярскими столами, шкафами и стульями. Шелковых штор на окнах и ковров на полу не было. Отсутствовал и портрет над камином, но зеленые мраморные колонны, камин и зеркальная дверь с виноградной лепниной были на месте.

Привел меня сюда любезный майор К.. Он занимался розыском «дел» моей семьи, а также и моего «дела». Он приглашал меня к чтению одного «дела» за другим по мере поступления их из архивов.

Мы сидели в приемной за одним столом. Некоторые страницы он быстро перелистывал, не останавливал на них моего внимания, не показывал. То ли стыд, то ли жалость владели им, но глаза он при этом опускал. Иногда он прерывал чтение, отвлекал меня посторонними разговорами — по-видимому, замечал, как накапливались боль и страдание на моем лице.

Однажды во время такой передышки я рассказала ему о том, как спас меня лыжный костюм.

Наконец он принес последнее, четвертое, «дело» моего отца. В этот раз он выписал мне пропуск и, встретив меня в проходной, привел в овальный кабинет. При моем появлении в этом кабинете чиновники уставились на меня с нескрываемым любопытством. Некоторые даже привстали со своих мест.

— Значит, вот этот кабинет и принадлежал Берия? — спросил он меня, — а мы и не знали.

 

Майор пошел так далеко, что сделал для меня ксерокопию со справки, которая была в «деле» моего отца:

«Приговор о расстреле Остренко Георгия Трифоновича приведен в исполнение в г. Хабаровске 13/Г/ 1938 г. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в Особом архиве 1-го спецотдела НКВД СССР, том 9, лист 77.

Нач. 12 отд. 1 спецотдела НКВД СССР

Лейтенант Госбезопасности: Шевелев».

Десять месяцев я ходила на эти чтения и вот пришла в последний раз измученная. Прочитывая «дела», я разделяла весь тот ужас, который представал передо мною.

Это был мой нравственный долг.

Неожиданно майор стал упрашивать меня вспомнить о событиях 50-летней давности, стоя у камина перед камерой.

Мне очень не хотелось этого.

— Ведь это делается для истории, — упрашивал он. Я не смогла отказать.

Когда я вышла на улицу, как и пятьдесят лет тому назад, дождь стоял стеной. Не помню, как я добралась к себе на Бронную. Нервный срыв на этот раз продолжался десять суток.