4. ДРУЗЬЯ

 

С приездом в Москву у меня началась другая жизнь, новый период. Сколько я помню себя, я постоянно заводила знакомства, приводила своих друзей в дом даже тогда, когда была еще вовсе маленькая. Тогда родители моих друзей становились друзьями моих родителей. В общем, инициатива выбора друзей всегда оставалась за мной, хотя, как я уже и говорила, у нас дом всегда был полон. Помню такой случай, еще в Перми. Возвращаемся все поздно из театра, папа открывает дверь к себе в кабинет и тут же быстро ее закрывает.

— Что такое? — спрашивает мама, — привидение?

— Да нет, кто-то спит на диване.

— Катя, — спрашивает мама у домработницы, — кто там, в кабинете спит на диване?

— Не знаю, Нина Владиславовна, — отвечает та. — Спросили Георгия Трифоновича, а потом поужинали и сказали, что устали очень, лягут спать.

Моя мама своих друзей не имела, ее подругами становились жены папиных друзей. Такой была Мария Сергеевна Козмина, высокая интересная женщина, никогда и нигде не работавшая. Она, помню, входила к нам в дом всегда одетая по последней моде, в дорогих украшениях и громко вызывала: «Нина, где ты?» Муж ее работал вместе с моим отцом, был инженер старой закалки, тоже горел на пятилетках. У них был единственный сын Виталий, мой ровесник. Уже в пять лет наши матери — а я думаю, что инициатива исходила от Марии Сергеевны, — решили поженить нас в будущем. Я за это возненавидела Виталия, а заодно и его мать.

 

«Что боком-то смотришь?» — шутила Мария Сергеевна, чувствуя, что я, маленькая, хоть и играю с ее сыном и забываюсь в играх, но к ней никакой симпатии не испытываю, никогда не радуюсь ее приходу. «Все равно женю, — шутливо и грозно говорила она, нимало не заботясь о моей неприязни. — Чай стерпится — слюбится. Ты мне подходишь!» Знакомство моих родителей с семьей Козминых началось еще в Челябинске в пору первого расцвета нашей семьи, потом наступила пора длительных страданий. А потом наши семьи как-то снова оказались рядом в Свердловске, а потом, когда я уже была студенткой, и в Москве.

Мария Сергеевна была «из купеческого звания», как говорила моя мама, — родители ее были купцы второй гильдии, торговали в Москве и в Свердловске (тогда в Екатеринбурге) ювелирными изделиями.

Моя мама, верная старым традициям, тоже поощряла разговоры о том, чтобы наши семьи породнились, ведь шел 1926 год, и традиции были еще сильны.

У семьи этой неоднократно отбирали имущество, их часто сажали в тюрьмы по причине происхождения, да видно все не могли отобрать. Нет-нет, да и выплывет откуда-нибудь браслет с изумрудной змеей в валенке или серьги с сапфирами в старых сапожных щетках. Дом у них был поставлен на широкую ногу — прислуги, дача, лошади, а потом и машина. Кормили сытно и просто, никаких там разносолов, как у нас, мазурок или профитролей — этого не было. Мама говорила, что в какое бы время ни прийти к Марусе (так мама звала свою подругу), та всегда ее спрашивала: «Нина, щей хочешь?» — это было дежурное блюдо, любимая еда хозяев. А к щам прислуга подавала на тысячном золотом с инкрустацией подносе рюмку водки, а потом и самовар.

Своего сына Витьку (как она звала его) она отдала в военную Академию, и я возненавидела его еще больше.

Я уже говорила о том, что моя семья была очень гостеприимна, и отец мой имел друзей самых различных специальностей; кто только не перебывал в нашем доме, но вот военных не было никогда. Может быть, потому что в душе он был пацифист, да и

 

таскание по разным тюрьмам и ссылкам не возбуждало желания завести знакомых из мира военных.

С детства, не зная почему, я не любила никакой формы и, вероятно, когда увидела Витьку в форме, возненавидела его еще больше. Витька же, верный мамин сын, покупал билеты в театры, и я ходила с ним из-за послушания, отношения все-таки были братские. Он был, в сущности, очень хороший и добрый мальчик. «Ну что ты, Нина, — говорил он мне, стараясь утешить меня, — раз родители уже назначили нам быть вместе, так тому и быть». А меня это все прямо выворачивало, в ярость приводило.

На мой день рождения, в 18 лет, он, помню, принес мне в подарок кольцо с сапфиром — это, конечно, была работа Марии Сергеевны, сам бы он не допер, да и где бы взял. И пришел-то, когда я еще читала в постели после ночного сна — самое сладкое время было у меня. Помню, подает мне это кольцо, а сам радуется и хочет меня обрадовать, но я, вместо того чтобы обрадоваться, вскипела и раскричалась: «Я тебе не кокотка, чтобы принимать такие подарки!» У меня в тот момент, как сейчас помню, всплыл в памяти рассказ Чехова «Хористка». «И вообще — меня не купить!!» — добавила я, еще больше распаляясь. Помню, он стоял расстроенный, чуть не плакал, а кольцо зашвырнул в угол. Потом долго его искали, пока нашли и вернули Марии Сергеевне.

Учась в Академии, он носил форму, но я строго-настрого запретила ему появляться в нашем доме в этой форме. И вдруг однажды на химфаке, в практикуме, стою я у лабораторного стола на коленях у нижнего шкафчика, ищу что-то и — о ужас! - вижу около себя сапоги, поднимаю глаза от сапог и не во сне, а наяву вижу — Витька! Собственной персоной, в шинели!

Беру его за руку и веду во двор (дело было зимой). Глаза мои мечут молнии: «Ты оскорбляешь университет своим солдафонским видом», — кричала я на него со слезами гнева и отчаяния. Какая же я была тогда дрянная девчонка!

В первые же дни войны его убили, и мы расстались с Марией Сергеевной навсегда.

Мария Сергеевна была единственной подругой мамы на протяжении многих лет, но с этой же задушевной подругой однажды

 

произошел странный (если не более) случай, который я хочу рассказать, хотя он характеризует не Марию Сергеевну, как это может показаться на первый взгляд, а мою маму.

Мне было лет пять-шесть, мы жили в Свердловске. Как-то раз мы уезжали на дачу на все лето, и мама понесла на хранение Марии Сергеевне серебряные позолоченные столовые приборы и полный кофейный сервиз с тарелочками, чашками и прочими принадлежностями. На всех приборах были наши монограммы с дворянской короной и мамиными инициалами. Мама очень дорожила этими вещами, так как это была единственная драгоценность, которую ей подарила ее мать, увидев ее после свадьбы.

Кончился сезон, и мы возвратились в город. Вскоре мама послала прислугу за сервизом, но та возвратилась с пустыми руками. «Мария Сергеевна приказала сказать, что приборы у них украли, и что они к вам сами придут, рассказать». Не помню в точности, не то обокрали у них всю квартиру, не то только ценные вещи взяли. Мама погоревала, разумеется, но и разговору не было о том, чтобы испросить какую-нибудь компенсацию. Однако дружба на некоторое время поослабла. Прошел год (все это я пишу со слов мамы, сама я в том возрасте не могла всего запомнить). Мама позабыла досадную потерю и как-то опять очутилась у своей подруги. Смех, слезы, объятия, разговоры о тряпках, моде и прочее.

— Да, — вдруг воскликнула Маруся, — какой я материалец привезла из Москвы!

Они обе лежали на диване, засунув под голову все имеющиеся подушки и весело болтали, истосковавшись друг по другу.

—  Ну, покажи!

—  А вот ты с краю лежишь, значит, тебе и идти за ним, — сказала Маруся. — Там в шифоньере, знаешь, на верхней полке. Там и журналы захвати. Засунь только руку поглубже, а то с краю всякое барахло лежит.

Мама вскочила с дивана и побежала в спальню, на ходу надевая лаковые лодочки. Она открыла столь хорошо знакомый шифоньер, увидела журналы в цветных обложках и просунула руку подальше, ухватила что-то легкое, скользящее и потянула к себе.

 

Пестрый яркий шелк скатился сам в руки, а за ним посыпались на нее различные предметы знакомого серебряного кофейного сервиза. Ошибки быть не могло: на всех предметах была мамина монограмма с дворянской короной.

Мама вернулась с отрезом и журналами к своей подруге, виду не подав (вот что значит хорошее воспитание) о своем открытии. Но через некоторое время, сославшись на головную боль, она все-таки ушла домой.

Несколько лет они не встречались...

Но я отвлеклась.

Мой отец был любознателен, любил и уважат любой труд и сам не боялся его никогда. Он был чужд всякого фанфаронства, высокомерия, любил людей, ходил к своим рабочим на свадьбы, крестил их детей. Как и всякий высокообразованный человек, он постоянно углублял свои знания по самым различным областям вплоть до генетики. Он свободно владел английский, немецким и китайским. Отец любил шумное застолье, но не то объедение, которое так принято в наше время. А скорее застольные разговоры, споры на исторические, религиозные, научные, литературные, художественные и другие темы. Я уже говорила, что среди его друзей и знакомых были люди самых различных профессий: актеры, художники, врачи, торговцы, музыканты, механики, оперные певцы.

Обычно стол накрывался в стороне, из-за него быстро вставали и разбредались, если лето, то по саду, зимой — по разным углам нашей огромной квартиры. Постоянно кто-то играл на рояле, папа и сам играл неплохо, но не в присутствии профессионалов. Составлялись скрипичные и вокальные дуэты, и даже трио.

У нас с ним был одинаковый музыкальный вкус — Чайковский, Бах, Бетховен, Шуман, Гайдн. Мама же любила сентиментальную музыку и старинные романсы, арии из опер, в особенности Верди. Когда мама сама играла арию Виолетты, голос ее начинал дрожать и дело кончалось слезами.

Это папа привил мне любовь к спорту. Во времена моего детства спорт в нашей стране был не в моде, а уж о массовости и говорить нечего.

 

Любовь ко всему английскому он передал и мне, а я — своей дочери, а она — своей, моей внучке Катеньке. В 1930-1936 годах он поражал всех на фешенебельном тогда катке на Петровке своей высокой техникой фигурного катания.

Мама моя не разделяла его увлечения спортом. Сколько я помню, она никогда не работала. После ухода папы на службу она вставала, шла на кухню, обсуждала с прислугой меню обеда, одевалась, потом выходила в город — по магазинам, к знакомым. Лежала, читала, перебирала свои многочисленные туалеты, а у ней было их достаточно. Помню, было платье с настоящими валонсьенскими кружевами шириной в метр, они красиво драпировались и падали от плеч к коленям по спине.

Мама была очень начитана, прекрасно разбиралась в литературе, знала превосходно классику, мемуарную литературу, всегда живо интересовалась политикой. В 6 лет мама читала мне вслух Пушкина, Гоголя, Лермонтова — ее любимого поэта. Благодаря ей, я знала много наизусть.

Но вот появлялся в доме папа, и все это сонное царство преображалось; он появлялся всегда шумный, оживленный, часто приводил с собой кого-нибудь с работы к обеду или обсудить что-нибудь, то, что он не успел сделать по службе. А то иногда просто заходил на рынок и приводил китайца, который там торговал игрушками, для того чтобы попрактиковаться в китайском — боялся, что забывает. Никогда он не появлялся в доме с пустыми руками. Принесет билеты в театр или кино, концерт в консерватории, новую интересную книгу или маленький подарок то мне, то маме, а то и для нашей домработницы Кати. Он не забывал никого. Он знал обо всех все и знал кого и как обрадовать. Даже когда на мой день рождения ко мне приглашались дети, папа заранее приготавливал и для гостей маленькие подарочки: карандашики, краски, альбомы, блокнотики. «Прояви доброту к своим друзьям в свой самый счастливый день», — говорил он мне. Мама по этому поводу выражалась более меркантильно: «Кинь за собой — найдешь перед собой».