ССЫЛКА ПОД НАДЗОР АРХИМАНДРИТОВ

 

Задолго до нас, советских соловчан и Солженицына, еще в 1903 году много горьких слов о прошлых тюрьмах при монастырях и о главной из них при Соловецком, рассказал известный знаток истории монастырских заточений А. С. Пругавин. «ПЕЧАТАТЬ ДОЗВОЛЯЕТСЯ», помечено первым июня 1904 года на его книге цензором Петербурского Духовного Цензурного комитета, иеромонахом Александром. Еще раньше, в 1887 и в 1888 годах о том же самом, о соловецких казематах и узниках, писал очерки в журнале РУССКАЯ СТАРИНА (изданы книгой в 1908 г.) М. А. Колчин, фельдшер Соловецкого монастыря. Писатель Немирович-Данченко, брат известного драматурга, в 1875 году посетивший Соловецкие Острова, описал и монастырь, и монахов, и тюрьму с ее двумя узниками (см. главу в первой книге о Горьком и Пришвине н;а Соловках).

В статье в «ЧТЕНИЯХ в обществе истории и древностей Российских при Московском Императорском университете» за 188'0 год (кн. № 3) член этого общества преосвященный Макарий, епископ Архангельский, рассказывая по документам обстоятельства ссылки и пребывания в соловецкой тюрьме недавнего всесильного начальника тайной канцелярии Петра Первого, графа Петра Толстого с сыном Иваном (1727-1729 гг.), так рисует читателям это место:

«... Надо заметить, что Соловецкие острова в то время, как и ныне, считались ничем не лучше, если не хуже отдаленных краев Сибири. Поэтому в Соловецкий монастырь очень не редко посылались НА ЖИТЕЛЬСТВО С БРАТИЕЙ В ТРУДАХ (разрядка моя. М. Р.) или для заключения разные преступники. Для посылаемых в заключение существовало в монастырских стенах множество тюрем, устроенных в земле и на земле, совершенно темных, холодных, и сырых, и с некоторым светом и теплом».

Перечислив основных дореволюционных авторов о «побочном» использовании монастыря, перейдем теперь к современным исследователям прискорбной стороны его прошлого. Их всего два (не считая Д. Бенедиктова, по-моему, дешевенького, хотя и «ученого» атеиста, судя по одним заглавиям его работ.): профессор М. Н. Гернет и профессор Г. Г. Фруменков. Оба они в своих работах пользовались опубликованными дореволюционными материалами, особенно Гернет. Фруменков, однако, сверх того лично годами рылся в когда-то се-

 

кретных архивохранилищах Ленинграда, Москвы и Архангельска, и его труд является наиболее полным. Да есть еще одна небольшая книжонка А. П. Иванова, изданная в 1927 году Соловецким обществом краеведения, т. е. концлагерем, СОЛОВЕЦКАЯ МОНАСТЫРСКАЯ ТЮРЬМА. Автор ее — заключенный из послушников-расстриг какого-то епископа, известный соловчанам 1923-1926 годов под прозвищем «Антирелигиозная бацилла» за его безграмотные атеистические лекции. Он же, раздувая слухи о якобы больших ценностях и всяких пыточных приспособлениях, будто бы спрятанных монахами, добился того, что начальство передало под его команду Раскопочную комиссию, которая, к слову сказать, ничем не порадовала лагерных генералов: ни ценностей, ни пыточных орудий она не отыскала. Можно согласиться с оценкой этой книги Фруменковым:

«Приходится признать, что эта единственная в советский литературе сводная работа по соловецкой каторге не вносит в разработку вопроса ничего нового, если не считать вымыслов автора, вроде того, что в соловецком остроге одно время содержались декабристы Ф. П. Шаховской и В. Н. Бантыш-Каменский^*, а их единомышленник А. С. Горожанский был выслан в монастырь за участие в Казанской 1876 года (!?) демонстрации. В целом, работы Иванова представляют собой довольно свободный перифраз книги М. А. Колчина с примесью досужей фантазии автора. Иванов делает умозаключения часто по наитию, к немалому ущербу научной точности».

Сверх возможностей стараясь придерживаться «научной точности» в ее партийной интерпретации, Фруменков сам опошляет ее, называя «однобокой, неполной» характеристику монастыря прежними историками, считавшими монастырь «кряжистым и рачительным феодальным хозяином, пограничной крепостью, колонизатором и распространителем христи-

 

анства, культурным центром». Непонятно, кого именно подозревает в этой «однобокости» автор. Ни один русский историк, включая Карамзина, Костомарова и Соловьева, не скрывал, что кроме этой «однобокости» у монастыря за многовековую историю было не мало и темных страниц, когда он, выполняя волю Святейшего Синода и государей от Грозного до Александра Второго «оставил по себе мрачную, кровавую память в сердцах многих тысяч русских людей» (Пругавин, стр. 91).

Вот только эту «память» на 189 страницах большого формата и печется в 1970 г. освежить и вдолбить читателю советский историк. Надо отдать Фруменкову должное: многие годы он, «пыль веков с архивов отряхнув», изучал дела наказанных Соловками. «В общей сложности изучено в разных архивохранилищах более пятисот «личных арестантских дел» начиная с 1554 года и по 1881-й, т. е. больше чем за 300 лет. Из этого числа «дел» почти половина приходится на 18-й век, т. е. на годы царствования Петра Первого, Екатерины Первой, Петра Второго, Анны Иоанновны, Елизаветы, Петра Третьего, Екатерины Второй и Павла Первого.

Это был век великих дворцовых переворотов, временщиков и фаворитов, век распри между боярскими и княжескими родами, церковного раскола и роста сектантства. Рыться среди всех двухсот «личных» дел в поисках «рыцарей чести», жертв высоких идей мы воздержимся. Но кое с кем из пострадавших в своем месте познакомим читателя. Фруменков утверждает, что его мартиролог содержит свыше четырехсот имен. Возможно. Только надо помнить, что под этим словом понимают «перечень жертв преследований, гонений или перечень страданий, перенесенных кем-либо», т. е. не обязательно мертвых.

Между тем, историк этот под мартирологом понимает, видно, только мертвых, иначе он не стал бы строкой ниже (стр. 10-я) пояснять: «Почти все арестанты окончили жизнь в казематах монастырского острова». Насколько такое утверждение далеко от истины, читатель может судить сам, ознакомившись дальше с судьбой десятков наиболее важных узников. Почти все они списаны с книги Фруменкова. Он противоречит сам себе.

Прежде чем рассказывать о них, освежим в памяти всю историю об использовании монастыря, как места изгнания или наказания неугодных власти и церкви лиц.

Соловецкий монастырь был основан в 1437 году. Однако прошло полтора века, пока он наконец-то был обнесен каменной стеной с семью башнями, превратившись одновременно

 

в военную крепость русского государства на севере (1584 г.). До Петровских времен, (1682-1725 гг.) ссылка на Соловки носила случайный характер и практиковалась редко, хотя право запирать в монастырь тогда имели кроме царя и патриарха также митрополиты и архиереи.

Сюда ссылали «под начало» и «под караул». Первая форма была менее строгая, чем вторая, и всегда сопровождалась обязательными работами по монастырю на его нужды, часто даже указывалось, какими именно. Богатые и знатные (кроме особо секретных арестантов) могли откупаться о; работ, привозили с собой перины, подушки, могли носить свою одежду, даже имели в услужении крепостных (В. Долгоруков, А. Жуков, П. Салтыков). Обычные рядовые ссыльные спали на войлоке и на подушке из оленьей шерсти.

В монастыре, пишет Фруменков (стр. 24), пищей не баловали: кормили «только хлебом слезным» (черствым) и водой. Такой паек, например, был назначен раскольнику Яковлеву в 1735 году, доставленному в Соловки после нещадного битья кнутом, с вырезанными ноздрями, и все же он, закованный в ручные и ножные кандалы, прожил в одиночке семь лет. Некоторых арестантов даже водой и хлебом предлагалось кормить «умеренно». Пытавшимся бежать и пойманным снижали хлебную выдачу, чтобы они не сушили сухари для очередного «сбегу». «Пища была грубая и скудная, — подтверждает Пруганин (стр. 85): — Арестанты радовались как дети, когда им приносили свежий, мягкий хлеб».

Иным сверх этого «пайка» выдавали щи и квас, с оговоркой: «а рыбы не давать никогда». Важные «секретные арестанты» получали кормовые деньги на руки и караульные солдаты покупали им продовольствие. Питание вначале шло за счет монастыря и за счет МИЛОСТЫНЕЙ БОГОМОЛЬЦЕВ (разрядка моя. М. Р.). А нуждавшиеся получали небольшой заработок от продажи их изделий богомольцам. Эти изделия продавал сам монастырь в своей лавочке. Паломники наводняли монастырь летом, и тогда режим для узников был более строгим. Они сидели под замком в своих «чуланах» и казематах. Зимой «чуланы» не запирались и арестанты могли выходить на кремлевский двор за водой, дровами, обедом, встречаться и спорить по вопросам веры. Не редко эти споры между сектантами разных толков заканчивались потасовкой.

Только со второй половины 18 века заключенным стали назначать продовольственный паек «против одного монаха», т. е. иноческую норну, но сколько в ней было хлеба, овощей, крупы, рыбы, масла, все историки хранят молчание. Монашеский оклад тогда составлял 9 рублей в год. Из этого расчета

 

правительство и расчитывалось с монастырем за питание и одежду арестантов. Все документы об этих расчетах полностью и в порядке хранятся в архангельском архиве и по ним можно точно определить число узников за каждое полугодие. Фруменков не воспользовался этой возможностью, удовлетворившись разрозненными полугодовыми ведомостями архимандритов Синоду.

Зато на стр. 130-й находим у него интересующие нас данные за прошлое столетие: «В начале XIX века правительство выплачивало монастырю за каждого арестанта по 20 рублей в год, с апреля 1811 года — по 50 рублей, с января 1820 г.— по 120 руб. (36 руб. серебром) и с июня 1835 г. — по 160 руб. (48 руб. серебром)». Сверх того, в монастыре имелись кружки «для христолюбивого подаяния» паломниками на содержание узников. Впрочем, в книге отмечены два случая, когда оборотистые настоятели монастыря зачисляли такие пожертвования в графу «свечной» доход»...

Фруменков утверждает, что арестанты получали мизерный паек и голодали: «на день фунт черствого заплесневелого или пополам с квасною гущей хлеба, щи, рыба и каша из залежавшихся и недоброкачественных продуктов». Арестанты в это время, как и раньше, питались с монастырской кухни по норме монахов тем, что оставалось после трапезы, порою от трапезы прошлых дней. Ведь монастырь слыл за «рачительного хозяина» и в помойку не выбрасывал, что оставалось в котлах. Но на этом основании утверждать, как делает Фруменков, будто «монахи бессовестно обворовывали ссыльных, наживаясь на счет страдальцев» по меньшей мере недобросовестно. Те, что «под началом», сами получали пищу, а на одном-двух десятках содержавшихся в остроге, монастырь с двумя-тремя сотнями монахов, а летом с тысячами богомольцев и круглый год с сотнями трудников «нажиться» на них никак не мог.

«Строгость режима — пишет Гернет (кн. 1-я, стр. 278) — менялась при различных настоятелях, одни из которых были сторонниками строгости, а другие были более мягки. В зависимости от режима, примененного к тому или иному узнику, менялось и его питание».

Очевидно, возражая на это Гернету, Фруменков пишет (стр. 28):

«Добрых тюремщиков среди настоятелей монастыря не было. Они добровольно и ревностно выполняли обязанности жандармов».

Не воспользуюсь проторенной другими дорожкой. Обойдусь без передергиваний, недомолвок и прилизывания, хотя

 

за это предвижу придется поплатиться. Не дам повода изрыгать на меня проклятия и советским историкам. Сразу же процитирую дословно их печатный поток желчи против религии и соловецкой тюрьмы особенно потому, чтобы в дальнейшем не повторять его:

«Разоблачение злодеяний Соловецкого монастыря должно содействовать улучшению атеистической пропаганды... Палаческие обязанности монастырь выполнял около четырехсот лет... В земляных ямах, в крепостных казематах гноили, доводили людей до умопомешательства... По жестокости режима соловецкий острог не имел себе равных... Сами цари замуровывали туда опасных врагов абсолютизма... Острог был также основной тюрьмой духовного ведомства, пока в подмогу не возникло «арестантское отделение» в Суздальском Спасо-Евфимьевском монастыре, самом вместительном...»^*

Не упустили рассказать про «лобное место» в кремле, «и Фруменков, ни Гернет, дословно повторив, что о нем опубликовал Колчин в 1888 г. (См. Гернет, кн. 1-я, стр. 277): «Много в этом несчастном месте истрепано плетей, изломано батогов и березовых прутьев; много изуродовано человеческих спин, изорвано у несчастных жертв кожи и мяса».

 

За 400 лет-то, еще бы! Сектантам и раскольникам, стоявшим на своем до исступления, в монастыре противостали монахи, упорные в той же степени в своем православии. Эксцессы были, не могли не быть! Далеко от Соловков в те века опричники Грозного будто бы запрудили полноводный Волхов телами новогородцев; Петр Первый на всех дорогах к Москве развесил на виселицах непокорных стрельцов, на Красной площади сам помогал сечь головы, на Варварке пытали астраханских бунтовщиков, десятки их скончались от пыток, протопоп Аввакум пылал на костре, в Испании инквизиторы тысячами пытали подозреваемых в отступничестве от католицизма, в Америке шли процессы ведьм... А пугачевщина, разинщина, бироновщина, холерные бунты? Жившие в те времена не страдали «мировой скорбью» о судьбах десятков и сотен тысяч «на просторах родины чудесной», а тем более о судьбах единиц на Соловках. Пока над соловецкими соборами высились кресты, и по острову разносился их благовест, в монастыре все же не знали слова этап. Доставляли одиночек, по два, по пять, много—по десять человек за всю навигацию, а в среднем за всю историю монастыря — в год по одному «под караул» или «под начало для строгого смирения». А богомольцев ежегодно тысячи!

В кремле было семь башень (по Фруменкову — восемь). На запрос Синода в 1742 году архимандрит признал наличие земляных тюрем в башнях: Корожней, Головленковой, у Никитских ворот и в Салтыковой, да имелись еще тюрьмы под келарской службой и под Преображенским собором. Вот размеры тюрем, указанные архимандритом и признанные историками: в Корожней длиною и шириною в 4 аршина (2 м. 85 см. на 2 м. 85 см.), в Головленковой, первая — длиною 5 аршин и шириною 4 аршина (3 м. 55 см. на 2 м. 85 см.), вторая, как в Корожней: 4 на 4 аршина, у Никольских ворот: первая — около 4 арш. длиною и чуть больше 6 арш. шириною (2 м. 85 см. на 4 м. 26 см.) и вторая длиною 5 арш. и шириною около 6 арш. (3. 55 см. на 4 м. 26 см.) и, наконец, в Салтыковой — длиною 6 арш., шириною менее 3 арш. (4 м. 26 см. на 2 м. 13 см.).

При таких размерах эти тюрьмы могли быть устроены или под башнями, или перед башнями. В самых башнях и в городовой стене имелись только маленькие одиночки, казематы, вот эти самые «каменные мешки». Фруменков утверждает (стр. 14), что более трех аршин в длину (2 м. 13 см.) их нельзя было сделать (да и не требовалось по тому назначению — хранить боеприпасы — для которого их построил зодчий-монах Трифон). По Богуславскому (стр. 104) каменные мешки

 

или казематы в Головленковской башне были большего размера, чем указывает Фруменков: один «каменный мешок» имел глубину 2,25 метра, другой 3,1 метра, а их наибольшая ширина — соответственно 3,7 и 3,3 метра. «Мешки» находились в глубоких сужающихся нишах внутри валунной кладки, с нависающим потолком и вентиляционной щелью. Тут «антирелигиозная бацилла» Иванов в 1925 году будто бы нашел полусгнившие человеческие кости, но историки Гернет и Фруменков не воспользовались для своих работ этим «кладом» и, очевидно, не без оснований.

Земляные тюрьмы появились много позже Трифона, когда стали присылать арестантов с указом «заключить в земляную тюрьму, неисходно, до кончины живота, под крепким караулом». Особенно предпочитал эту форму наказания, как замену смертной казни, Петр Преобразователь. Он сам дважды навещал Соловки: в 1694 и в 1702 году с флотом против шведов. «Петр со своей свитой в 1702 голу — пишет Богуславский (стр. 132) — неоднократно был в монастыре, осматривал ризницу, Оружейную палату, монастырские службы и ТЮРЬМЫ (разрядка моя. М. Р.), посетил кирпичный завод». Следовательно, царь на месте убедился, что его указы о заточении в земляные тюрьмы (тогда и были только такие) исполняются неукоснительно. Эта деталь Фруменковым и Гернетом обойдена молчанием. Тут же на пригорке за бухтой Петр поставил каменный столб с указанием, сколько верст отсюда до Венеции — града (3900), Мадрида, Рима, до Камчатки, Вены, Лондона и Берлина. При нас, в двадцатых и тридцатых годах, этот столб еще стоял с потускневшими надписями, а потом кому-то помешал. Богуславский, не упоминая тут Петра (стр. 8), даже подыскал исчезновению столба успокаивающее пояснение: «Но ведь теперь расстояния на нашей планете перестали быть так пугающе огромными, как это было раньше». Таким «довеском» он навязывает читателю мысль, будто столб и надпись — дело рук монахов, а не Петра Первого.

Последний правительственный указ о заключении в земляную тюрьму издан 7 июня 1739 года относительно князя Мещерского, а через три года последовал особый указ монастырю засыпать все «монастырские ямы для колодников». Такие тюрьмы представляли собой в земле яму глубиной до 2 метров, обложенную по стенам кирпичей, а сверху покрытую Дощатым настилом, на который насыпалась земля. В таком погребе на охапке сена без печки (а может была?) не перезимуешь. Между тем, историки не скрывают, что в таких условиях узники жили годами и даже десятилетиями, да еще «опущенные туда закованными в железа или с вырванными

 

ноздрями». Что-то важное замалчивают тут историки, да и «желез» — кандалов, цепей, ошейников для соловецкого антирелигиозного музея почему-то не отыскали. Советским историкам полагалось бы поместить их снимки, а не снимки орудий из материковых тюрем, хранимых в разных музеях Ленинграда (Гернет, книга 1-я, стр. 336, 340). Очевидно, не сберегли их монахи для концлагерного «антирелигиозного музея».

В 1758 году сам Сенат отправил нарочного в Соловки проверить на месте, засыпаны ли «погреба», и если нет, чтобы сделали это на его глазах. Колодников же из них приказано было поместить «куда пристойно». Так официально закончилась эпоха земляных казематов, хотя Фруменков считает, что казематы эти все еще использовались, не приводя для этого достаточно убедительных фактов. «Пристойными» для узников земляных погребов тогда могли оказаться лишь несколько более легких тюрем под братскими кельями, в частности «Антоновская тюрьма» южнее Святых ворот. В ней в 1727 -1729 годах содержался граф Петр Толстой с сыном, а с августа 1730 года его заклятый враг князь Василий Долгоруков, позже, в 1739 году вывезенный в Новгород и там обезглавленный.^*

В те времена, в восемнадцатом веке, на Соловках редко когда содержалось более двадцати узников. Присылали больше «под начала», т. е. не в тюрьму, а на жительство с монахами под их присмотром и «вразумлением». Тогда архимандриты не ломали голову, куда поместить присланных. Мест хватало. Фрумеиков просто хитрит, когда пишет (стр. 10): «Нельзя назвать не только точного, но даже приближенного числа башенных и внутристенных казематов. Монахи утаивали такие данные от столицы и губернского центра». Не иголки эти казематы и «каменные мешки». У Фруменкова после войны было целых 25 лет на осмотр башен и стен, чтобы подсчитать и опубликовать, сколько же их оказалось. Да он, наверное, и осматривал кремль, но предпочел утаить эти данные, чтобы не нарушать «стройность изложения», ограничившись перечислением десятка «погребов» и казематов.

Наименьшее число заключенных падает на восемнадцатый век, и потому историки ограничиваются только двумя отче-

 

тами о численности узников: в 1742 году их было 16 человек, в 1786 году — 15. Это цифры Колчина и Гернета. Фруменков называет цифру арестантов в 1742 году в 24 человека, засчитав, по всей вероятности, в арестантов и присланных «под начала со строгим присмотром». Он же утверждает, что в ямах и в казематах в 18 веке перебывало около половины всех ссыльных на Соловки, оставив историкам много «ссыльного материала». Наибольшее число заключенных было в девятнадцатом веке, а именно (Гернет, кн. 2-я, стр. 486): в 1801 г. — 14 чел., в 1826 уже 30, в 1830 — 45, в 1832 — 43, в 1835 — 50, но в 1855 только 19 чел., а в 1883 — вообще ни одного. Вот тогда, в конце 1798 года, чтобы облегчить охрану рассеянных по кремлю и башням арестантов, монастырь приспособил для них нижний этаж иконописной и чоботной (сапожной) палат, построенный в 1618 году. Здесь, в северо-западном углу кремля, примыкавшем к Корожанской башне, и родился соловецкий острог, просуществовавший до 1886 года. «Каменные мешки» в крепостных стенах в 17 и в 18 веках, также как в 20-м при Ленине, Дзержинском и Ногтеве, служили только местом временного наказания — карцерами —за проступки монастырских и советских арестантов. Ниши в стенах были настолько малы, что на самом деле в них нельзя было ни стоять, ни сидеть, ни лежать вытянувшись, за исключением немногих в самих башнях, в нижних ярусах, носивших название не «каменного мешка», а каземата.

В первом этаже острога устроили одиннадцать или двенадцать камер или, как тогда говорили, арестантских чуланов. Позднее, в 1828 году, когда арестантов прибавилось, очистили для них и второй этаж, разгородив его так, что образовалось 16 дополнительных чуланов. В 1842 году надстроили еще и третий этаж, устроив в нем по Фруменкову девять чуланов, а по Богуславскому — пять. Гернет о числе чуланов на 3-м этаже не пишет. Инвалидная команда, ютившаяся вдоль коридора второго этажа, т. е. в положении чуть получше арестантского, в 1837 г. перешла по соседству с тюрьмой в новое, построенное для нее и обер-офицера здание. Оба советских историка называют первый этаж подвальным, а второй — вторым, вопреки, казалось бы, простой логике. Стены первого этажа были значительно толще, чем второго, размеры окон в нем были много меньше, воздух сырее, но все же такая разница не дает право называть первый этаж подвальным. Не делают историки ясной оговорки и о том, что с постепенным уменьшением числа узников в остроге, арестантов переводили из первого в более сухие, светлые и теплые камеры верхних этажей. За последние 13 лет (1870-1883

 

гг. ) заключенные содержались только в третьем этаже.

В 1886 году Соловки посетил командующий Петербургским военным округом великий князь Владимир Александрович. Осмотрев пустой острог, он признал присутствие в монастыре воинской караульной команды совершенно излишней и приказал перевести ее на материк. Последние политические — Потапов и Григорьев — уже четыре года, как выбыли на материк. Даже за десять лет до приезда великого князя в остроге, по словам Немировича-Данченко, оставалось всего двое арестантов и двое «не в роде арестантов». Об этих двух «не в роде» подробнее сказано в первой книге в главе о Пришвине (стр. 229-я). Опустевший Острог в 1903 голу был передан монастырю. В нем открыли больницу для монахов и богомольцев и несколько келий отвели схимникам. В караульном здании устроили квартиры для врача и фельдшера, там же разместили аптеку. В концлагерный период в бывшем остроге и потом монастырской больнице помещался кремлевский лазарет и мертвецкая, в которой в период тифозных эпидемий, рассказывают, умершие соловчане лежали один на другом. В 1932 году весною из любопытства я заглянул в дверное окошко морга. На деревянном настиле вроде нар лежал в своем костюме покойник, внешне — из интеллигентных старичков. На Соловках мертвецов видел только во сне, а так, чтобы вблизи, наяву, на ощупь, с мясом и костями, как этого — больше на острове не довелось. Потому и запомнил.

Из всего до сих пор изложенного должно быть ясным, что подавляющим большинством среди присланных «под караул» и «под начала для строгого смирения» было духовенство, раскольники и сектанты, т. е. осужденные по делам веры. Подначальные жили вместе с монастырским населением и обязаны были работать на оби: ель. К каждому подначальному прикреплялся монах для исправления пороков или заблуждений и наблюдения за ним, чтобы не сбежал. Историки не особенно интересовались детализацией этих групп по социальному положению и видам раскольничества и сектантства, хотя имели все данные для этого. Поэтому нам придется ограничиться далее приведенной характеристикой ссыльных Пругавиным и добавить сейчас к ней, как подтверждение, отдельные цифры, обороненные советскими историками. Так, с 1806 по 1825 год т. е. за 19 лет, на Соловки, по сведениям Колчина, было прислано для наказания 27 человек, из них, по подсчету Гернета, (кн. 1-я. стр. 279) только один за чисто уголовное преступление, а все остальные — по делам веры. Дальше, из его второй книги (стр. 486) узнаем: в списке 1826 года из 30 фамилий 29 были заключены за разные религиозные престу-

 

пления, в большинстве за скопчество; из 45 заключенных в 1830 году 36 чел. содержались по делам веры, 5 — уголовных, 3 — политических и один — за «сварливый нрав»; из 19 заключенных в 1855 году за религиозные преступления содержалось 18 человек и только один за смешанное: за религиозное и уголовное.

Несмотря на казалось бы жуткие по описаниям всех историков условия заточения, многие узники выдерживали их десятилетиями, доживая буквально до Мафусаилова возраста. Тот же Гернет во второй книге приводит много подобных примеров. Так, в списке содержавшихся на Соловках в 1855 году были узники с 1812, 1818, 1822 и других ранних годов. «Ветераном был крестьянин Семен Шубин, в тюрьме за старообрядчество и богохульство. Он пробыл в заключении 63 года, достигнув 108 летнего возраста. В 1880 году, через несколько лет после освобождения, умер крестьянин Антон Дмитриев, осужденный за оскопление себя и своего помещика графа Головина. Он просидел в Соловках 65 лет и умер, перешагнув столетний возраст. Последний кошевой атаман Сечи Запорожской Петр Кальнишевский просидел в каземате Головленковской башни 16 лет (но не 26 лет, и не в земляной тюрьме под Успенским собором, как пишет Пидгайный на 67 странице), и освобожденный уже глубоким старцем не захотел покинуть монастырь. И умер там, достигнув 112-летнего возраста. Его могила стала местом паломничества украинцев-соловчан. Фруменков без доказательств просто отрицает, как дореволюционную легенду, будто тюрьма в монастыре построена по просьбе Кальнишевского в ответ на запрос царя, чего он, атаман, хочет за безвинно понесенные страдания: «Пусть царь-батюшка прикажет выстроить для преступников настоящую тюрьму, чтобы они не маялись, как я, в душных казематах крепости». Между прочим, на питание Кальнишевскому выдавалось из его средств (как и князю Долгорукову) по рублю в день, — очень большая сумма по тем временам, достаточная, чтобы ежедневно насыщать десяток узников. Неизвестно (или скрыто историками) из побуждений ли веры или в благодарность за некоторые возможные послабления в режиме, Кальнишевский перед смертью пожертвовал монастырю Евангелие стоимостью в 2435 рублей и весом в 34 фунта, изготовленное в Москве серебряных дел мастером. На его же деньги монастырь отремонтировал протекавший каземат Головленковской башни, где Кальнишевский содержался. Освободили его уже слепым старцем, чем, по-видимому, и объясняется желание кошевого атамана провести последние Дни жизни на Соловках.

 

Щедрый на пропагандные жупелы, Фруменков заканчивает книгу главой на 47 страницах ПОЛИТИЧЕСКИЕ УЗНИКИ (монастыря) В XIX ВЕКЕ. (стр. 141-189). Сколько же их оказалось? Хватит ли места перечислить лишь их фамилии? О да, с избытком! Начнем по порядку:

1 - 2. Двое из кружка братьев Критских, Михаил Критский и Николай Попов, близкие по образу мыслей к декабристам, сосланы на Соловки в двадцатых годах XIX века. В октябре 1839 г. обоих отправили рядовыми в Мингрелию. Критский вскоре был убит в сражении с лезгинцами, о дальнейшей судьбе Попова ничего неизвестно (Фруменков, стр. 147).

3. В тридцатых годах доставили на остров священника девичьего монастыря в Муроме, Владимирской губернии, Андрея Лавровского, «по подозрению в подбрасывании листовок, порицавших крепостное право и др.». Лавровский решительно отрицал свою причастность к этим письмам, вызвавшим ряд волнений. По докладу шефа жандармов Бенкендорфа царь приказал освободить Лавровского из монастырского острога, а в 1842 г. ему уже разрешили и священнослужение.

4. В пятидесятых годах привезли на Соловки бывшего студента Киевского, потом Московского университетов Георгия Львовича Андрузского «за вредный образ мыслей и злонамеренные сочинения», как одного из видных членов Кирилло-Мефодиевского общества, целью которого являлась, якобы, единая всеславянская федеративная демократическая республика, с ведущей в ней ролью Украины, и отмена крепостного права. По чьему-то доносу общество в апреле 1847 г. было раскрыто. Андрузского, сына помещика Полтавской губернии, владевшего сотней крепостных, доставили в Петербург. На Соловках через два или три года он написал «покаянное письмо» архимандриту, указав в нем, что «назидательные беседы, хождение в церковь и чтение книг во многом совершенно изменили мои понятия...» Но Андрузского, несмотря на ходатайство архимандрита, из тюрьмы не выпустили. Вызволилаего с острова Крымская война, когда он и несколько других арестантов особо отличились в 1854 г. при отражении обстрела монастыря английской эскадрой. Стихи его об этом событии опубликованы в «ЧТЕНИЯХ» в прошлом веке.

Андрузского в том же году привезли в Архангельск. Сначала его приняли на должность канцеляриста в губернском управлении, потом там же он стал помощником столоначальника в палате уголовного и гражданского суда. В 1858 году ему, наконец, разрешили вернуться на родину.

5. Особенно обстоятельно и с большой симпатией Фруменков описывает пребывание в соловецкой тюрьме единствен-

 

ного более или менее близкого к декабристам поручика Горожанского.

«Доведенный режимом Соловков до крайнего психического расстройства, Горожанский 9 мая 1833 года заколол ножом часового. Убийство он объяснил тем, что солдаты (размещавшиеся тут же в коридоре тюрьмы вдоль камер — чуланов) «постоянно кричат, шумят, а он, часовой, должен их унимать и для чего не унимает». Из Архангельска прислали для освидетельствования «в положении ума его» акушера Рязанцева. Заключение Рязанцева «о частичном помешательстве» привело к тому, что вместо военного суда, по докладу Бенкендорфа в 1833 году царь приказал «оставить Горожанского в монастырской тюрьме... а для обуздания от дерзких предприятий употреблять в нужных случаях изобретенную для таких больных куртку» (без рукавов, смирительную. М. Р.).

Дело об убийстве часового Горожанским на этом не закончилось. В 1835 году шеф жандармского корпуса Бенкендорф, очевидно, не по собственной инициативе, а с ведома и с благословением императора, отправил на Соловки для ревизии острога жандармского подполковника Озерецковского. Ревизия привела к изменению порядка ссылки на Соловки и к смягчению участи отдельных арестантов, но в чем и как конкретно выразились эти изменения и смягчение участи, Фруменков обходит молчанием.^* Пишет только, что положение Горожанского не улучшилось, отзывы о нем в Синод архимадрита оставались отрицательными, и что вместо тюрьмы его на какой-то срок перевели в каземат Головленковской башни. Там в двадцатых годах двадцатого века концлагерная «антирелигиозная бацилла» Иванов на одном из камней в камере будто бы обнаружил надпись «14 декабря 1825 г.» и тем дал «бесспорное подтверждение»... Ходатайство матери Горожанского во всех инстанциях о возвращении ей «несчастного сына» оставались без последствий. 29 июня 1846 года, просидев в Петропавловской крепости и в монастырском остроге 19 лет, поручик Александр Семенович Горожанский умер.

 

6. В 1864 году в Соловки был доставлен студент казанской духовной академии священник И. Яхонтов за панихиду по убитом в селе Бездна, Казанской губернии, Антоне Петрове во время усмирения крестьянских волнений, вызванных введением уставных грамот в феврале 1861 года. В 1867 году Яхонтова освободили и он уехал миссионерствовать в Сибирь (Пругавин, стр. 74). Фруменков к этому добавляет (стр. 139), что «на панихиде на кладбище в Куртинской церкви присутствовало 150 студентов духовной академии и казанского университета и что Яхонтов был также одним из организаторов сбора денег в пользу семей убитых крестьян.^*

7 - 8. Последними политическими в монастырской тюрьме были два молоденьких крестьянских паренька, наверное, к тому же полуграмотных, приехавших на заработки в Питер на фабрику Торнтона, Яков Потапов и Матвей Григорьев. 6-го (18) декабря 1876 года случайно, нет ли — объясняй каждый, кому как нравится — они оказались в Петербурге на площади у Казанского собора, «где учащаяся молодежь хотела отслужить панихиду по революционерам... Демонстранты окружили оратора (им был тогда неузнанный Г. В. Плеханов). Хотя число участников было незначительно... под крики «браво» оратору, молодежь подняла на руки и подбрасывала вверх парня, державшего в руках красный флаг с надписью: «Земля и воля».

Этим парнем по прихоти случая и оказался безусый Яков — «первый знаменосец русской революции», как с той поры окрестили его все революционные партии. По словам обвинительного акта, на который ссылается Гернет (кн. 3-я, стр. 68, 69), «тут выдвинулась молодая женщина (шестнадцатилетняя Шефтель) с призывом: «Вперед, за мной!» (А куда, зачем — историки не поясняют, да она и сама, видимо, не знала...). Но явившиеся полицейские остановили толпу».

Фруменков совсем иначе, нежели Гернет, описывает тот же факт, пользуясь корреспонденциями, опубликованными в рус-

 

ской эмигрантской прессе, (стр. 174): «Царизм свирепо расправился с участниками. В жестокой свалке на месте демонстрации молодежь была избита полицией и дворниками... Арестовано было 32 человека, среди них 11 женщин (Читай: курсисток. М. Р.), суду предано 21 чел.».

Сколько из них и к чему присуждены, Фруменков не пишет. По Гернету — 6 чел. к каторге, большинство к ссылке на поселение. Шефтель и Потапову, как несовершеннолетним, царь заменил каторгу: первой — ссылкой в Сибирь, второму — пятилетним «покаянием» в отдаленном монастыре. Потапова отправили в Вологодский Спасо-Каменский монастырь, а Матвея Григорьева^*, другого демонстранта, тоже на «покаяние» в Николаевскую пустынь Астраханской епархии. Оба они, упившись революционной сивухой, чем только могли, досаждали своим наставникам из монахов и настоятелей. По просьбе последних, Синод перевел их в Соловецкий монастырь.^** В дальнейшем обоих этих крестьянских парней всегда и всюду в истории революции большевики именуют рабочими и замалчивают их возраст. В Соловках настоятель Мелетий тоже спасовал перед Потаповым, «закусившим удила». Фруменков (стр. 180) поясняет, почему именно:

«Потапов оставался верен себе. Он издевался над своими «духовными наставниками» и религией вообще. Выведенный физическими и моральными истязаниями из терпения (А какими именно, Фруменков утаивает. М. Р.), Потапов поднял руку на самого архимандрита. Такого случая еще не бывало со дня основания монастыря. Присутствуя на панихиде по Александру Второму 19 марта 1881 г., Потапов подошел под благословение Мелетия и спросил его: — Когда, ваше высокопреподобие, выпустите меня на волю? (т. е., очевидно, из одиночки. М. Р.), на что Мелетий ответил: — Не мое дело. Потапов тут же ударил его по шее и, по свидетельству очевидца Шмидта, крикнул: — Вот же тебе!»

Вскоре завелось новое «дело» на Потапова, смакуемое

 

Фруменковым. 13 июня 1881 года в 9 часов вечера Потапов убежал из одиночки на третьем этаже и через Сельдяные ворота (их снимок есть во 2-м томе «Архипелага» на стр. 29) появился в гавани. Дальше, чтобы не обвинили в искажении, привожу его показания по протоколу, как он передан Фруменковым:

«Разогнув решетку, вделанную в окно камеры, я связал три полотенца вместе и одно из них, как более широкое, разодрал пополам и из этих четырех... составил одно целое, и привязав конец к решетке... спустился во двор незамеченным (Три полотенца?! Мы и через полвека там же не имели и одного, если родственники не позаботились. М. Р.). Через еще открытые ворота вышел в гавань с мыслью достать лодку и уплыть на ней в Кемь. Богомольцы отказались помочь мне в этом, и когда я им ответил, что я арестант, то они хотели отвести меня в острог, но я пошел сам в сопровождении их, видя, что побег не удался».

Там его в этот час разыскивали солдаты. Они связали Потапова веревками, а чтобы не повторилось подобного, надели на него ножные кандалы, «в которых нахожусь и теперь», — записано в протоколе.

Теперь дадим вылиться эмоциям Фруменкова: «С 19 марта «бунтовщика» посадили на хлеб и воду. В другой пище ему было отказано... Перелистывая страницы... невольно проникаешься уважением к отважному, не покорившемуся революционеру. Нужно обладать незаурядным мужеством, ненавидеть своих классовых врагов и палачей свободы, безгранично верить в правоту дела, чтобы продолжать единоборство с русской Бастилии».

Бона куда вознес Потапова! Подумаешь, — мужество! Да и чем он рисковал-то? Вот если бы бежал в лес, да оттуда на двух бревнах пустился «по воле волн» — это было бы и мужество, и отчаяние. Или, например, как Бессонов с Мальсаговым, разоружив конвоиров, месяц по топям и снегу, отстреливаясь от погони, пробирались в 1925 году из Кеми в Финляндию, — и пробрались, — вот это было мужество! А чтобы в толпе у богомольцев опрашивать лодку и сразу же объявить себя убежавшим арестантом — такими храбрецами пруд пруди! Он знал, что и пойманному ему не будет хуже (А вышло даже лучше). Унтер-офицер передает, что Потапов хвастается не стыдясь: «Я еще не такую шутку сделаю!», обещав снова убежать и называя себя неверующим.

После происшествия в соборе и побега, наконец-то «завели дело». В оформлении его участвовали (по словам Фруменкова) чиновники империи в ранге министров. Това-

 

рищ министра внутренних дел торопил министра юстиции, тот — губернского прокурора, прокурор «нажимал» на Архангельский суд, требуя ускорить дело о «крестьянине Якове Потапове». И вот 4 сентября 1881 года судебная палата «родила мышь»: Потапова за все поведение в монастыре приговорили к ссылке на поселение в отдаленнейшие места Сибири. Оказавшись в 1882 году в Якутской области в Вилюйском округе, он и там оставался для большевистских историков «писаной торбой» и хорошей «кормушкой» для его биографов. С. С. Шустерман утверждает, например, что «Потапов и там конфликтовал с якутскими богачами (тойонами) и попами». Умер Потапов в Якутской области 3 мая 1919 года в возрасте 61 года.

«Такой дорогой ценой Потапов добился своего освобождения из Соловков», утверждает Гернет (кн. 3-я, стр. 339). А мне кажется, ценой совсем дешевой. В нижних чуланах острога он не сидел. (Они уже полвека использовались только для описаний прошлых ужасов гуманистами, либералами, атеистами. Дописались!..)

Через окошко, размером в шесть квадратных вершков с двумя решетками, оттуда и крыса не вылезет. В казематах Головленковской или Корожанской башен он не сидел, в «каменных мешках» — тоже, — все они давным-давно пустовали. Был даже донос в Третье отделение (Гернет, стр. 339), будто Потапов вначале пользовался в монастыре льготами и общался с богомольцами. Да так оно, надо полагать, и было, только архимандрит, виновный в этом, в свое оправдание назвал донос поклепом.

Следует отметить, что у Гернета события с Потаповым, списанные им из статей Колчина, поданы «вверх ногами»: сначала он, якобы, бежал, спрыгнув с окошка третьего этажа, а ударил архимандрита позже.

Второй «напарник» Потапова по демонстрации Матвей Григорьев вначале тоже хорохорился в Николаевской пустыне. По жалобе настоятеля, его заключили в Астраханскую тюрьму, а затем, по повелению царя, в 1879 году отправили в Соловки. Тут он понял, что молодечеством многого не добьешься и утихомирился.

«Соловки — пишет Фруменков — если не перевоспитали Григорьева, то «уломали». Узник терпеливо переносил свое одиночное заключение и производил на монахов впечатление скромного и деликатного юноши... словом, в глазах архимандрита, выгодно отличался от Потапова».

После неоднократных похвальных отзывов архимандрита, в июле 1882 года, когда Потапов шел в Якутию, Григорьева

 

освободили и разрешили ему вернуться на родину. Потаповым и Григорьевым закончилась политическая ссылка на Соловки в ХIХ-м веке.

Словно маловато политических для целого столетия, и умер-то из них восьмерых в монастыре всего один — Горожанский. Мизерное число политических, очевидно, очень тяготило советских историков и они добавили к ним нескольких «политических», в большинстве из духовенства, сосланных на Соловки Синодом в давно забытые времена. Вот они:

1. Игумен Троицкого монастыря Артемий, высланный духовным собором 1554 года «на смирение в келью молчательную, да яко и тамо душевредный и богохульный недуг от него ни на единого же да не распространится». Его обвинили в еретическом вольномыслии и в идейной близости к рационалисту Матвею Башкину, освободившему своих крестьян. Артемий был первый узник Соловков и первый, удачно бежавший оттуда в Литву. Так и не выяснено, кто помог Артемию скрыться: сам ли игумен Филипп или его охрана.

2. Вскоре туда же заточили советника Ивана Грозного Благовещенского протопопа Сильвестра. Разжалованный временщик, по мнению Карамзина, не испытал всех тяжестей заключения, вел беседы с игуменом Филиппом на политические темы, пользовался его расположением, принял монашество и умер там, как инок Спиридон, в конце шестидесятых годов ХУ1 века.

3. В 1588 году в опалу и в Соловки попал при царе Феодоре будущий ратоборец за русскую землю и деятель Смутного времени Авраамий Палицын (Аверкий Иванович). Есть версия, будто туда его отправил Борис Годунов, подозревавший его в соучастии в заговоре Шуйских. Тут, на Соловках он принял монашество и в 1594 году отправлен в Троице-Сергиев монастырь. После разгрома польско-шведского нашествия, в 1620 году Палицын вернулся на Соловки, где и умер в 1627 году. Похоронили его близ южной стены Преображенского собора. Могилу нашли в 1872 году и вскоре поставили на ней памятник из серого гранита в форме гробницы.

4. С 1606 по 1612 год в монастыре содержался татарский царевич, владетель и хан Касимова Симеон Бекбулатович, пользовавшийся особым доверием Ивана Грозного за верную службу России и переход в православие. Одно время он официально считался «царем всей Руси», а Грозный оставил за собой лишь титул «великого князя Московского». Последовавшие за смертью Грозного годы были один другого хуже для ослепшего старца Бекбулатовича. За четыре года до смерти, его по личной просьбе перевели с острова, как инока Стефана, в Кирилло-Белозерский монастырь.

 

 

 

5. Всесильный начальник Тайной канцелярии Петра Первого и его любимец, чья подпись стоит на указах о заточении в Соловки, граф Петр Андреевич Толстой с сыном Иваном летом 1727 года сам очутился на Соловках. «Высочайший указ» гласил: «За многие его вины... лиша всех чинов и чести... содержать его в келье под крепким караулом, писем не разрешать ни от него, ни к нему, никого до него не допускать и довольствовать братской пищей». А весь сыр-бор разгорелся будто бы из-за спора между двумя временщиками, на ком женить наследника Екатерины Петра Второго. Меньшиков выдвигал невестой свою дочь, а Толстой — одну из своих... Через год, летом 1728 года умер Иван, а в январе 1729 года его 84-летний отец. Старика похоронили в кремле у западной стены Преображенского собора, а сына на общем кладбище за монастырем. Имущество свое Толстой завещал монастырю, в том числе 16 золотых червонцев. Толстых содержали под особым караулом в «Антоновской тюрьме», что южнее Святых ворот. На смену Толстому в ту же тюрьму Бирон прислал заклятого врага Толстого князя В. Л. Долгорукова.

6. К разряду политических Фруменков с готовностью относит и прадеда нашего поэта по отцовской боковой линии капитана Сергея Пушкина, приговоренного в 1772 году «на вечное заключение в какую ни на есть отдаленную крепость с лишением чинов и дворянства и переименованием в бывшего Пушкина за приготовление инструмента для делания подложных банковских ассигнаций». Сначала «бывшего» заключили в Пустозерский острог, где он провел девять лет, получив оценку «дерзкого, вредного и опасного человека. Он кричанием изрыгнул скверно-матерную брань прямо и точно на священнейшую особу ея императорского величества». За эту «дерзость» и, якобы, за какие-то «подметные письма» бывший Пушкин оказался в Соловках. Тут, судя по характеристике архимандрита, бывший Пушкин «житие препровождал смиренно». Умер он в каземате соловецкой тюрьмы 24 декабря 1795 гола и погребен на раскольничьем кладбище за церковью св. Онуфрия. Всего в Пустозерском остроге и в Соловецкой тюрьме он просидел 23 года.

Не удалось пока выяснить, в каком году отправили в Соловки и как долго содержали там подполковника Ганнибала. Судя по фамилии, он тоже из гнезда военных предков Александра Сергеевича («...род Пушкиных мятежный...»). Известно только от Пругавина, что попал он туда «за буйство и дерзкие поступки». Но его к упомянутым выше шести поли-

 

тическим ни Гернет, ни Фруменков не причисляют, и даже не упоминают о нем.

7. В 1861 году был сослан на Соловки «под строжайший надзор» священник села Студенки, Пензенской губернии, Федор Померанцев за неправильное толкование манифеста. Он доказывал крестьянам, что барщину вместо ОТБЫВАТЬ, как указано в Положении от 19 февраля, надо ОТБИВАТЬ... Начались открытые крестьянские бунты, охватившие ряд деревень и вызвавшие применение вооруженной силы. Виновник этого бунта священник Померанцев пробыл на острове два года и в 1863 году по здоровью переведен в Суздальский монастырь.

Содержались в казематах и безименные арестанты, особенно в период бироновщины. Привозили их под кличкой или номером, известные по архимандритским отчетам только тем, с какого года содержатся, «а за что — знать не надо». Для таких и для особо важных ссыльных, как Толстой, Долгоруков, флигель-адъютант Шуйский и некоторых других, даже присылали особые караулы. Но их на Соловках за сотни лет перебывало не больше десяти человек. Почему-то ни один из историков не упоминает о вожде чеченцев Мансур Ушу. Он был взят в плен в 1791 году, отправлен на Соловки и там умер (см. НРСлово от 18 мая 1968 г. статью Н. Канта «Чеченцы»).

Для рядовых арестантов, в большинстве состоящих из скопцов и сектантов, в монастыре имелась караульная команда из инвалидных солдат. В восемнадцатом веке численность ее иногда доходила до пятидесяти человек, и тогда по ночам по кремлю попарно ходили дозоры, а у Никольских, Архангельских, Рыбных и Святых ворот стояли часовые. С 1781 года караульная команда, до того подчинявшаяся архимандриту, получила своего военного начальника — обер-офицера, но в связи с концентрацией всех арестантов в остроге и засыпкой тюремных «погребов», численность караульной команды постепенно сокращалась и под конец упала до двадцати солдат.

Можно добавить еще свыше сотни имен монастырских узников, упоминаемых в книгах всех историков, но ради экономии места воспользуюсь их обшей характеристикой и классификацией, приведенной еще в прошлом веке Пругавиным и не опровергаемой советскими историками:

«Чаще всего монастырскому заключению подвергались вожаки и руководители раскола — старообрядчества, а также основатели и главные деятели разных сект в роде известного беспоповца костромского купца Папулина, «духовного царя» секты прыгунов Рудометкина, знаменитого по секте бе-

 

гунов или странников Киселева, наставника саратовских молокан Плеханова, известного мистика, игумена Селенгинского монастыря Израиля, основателя Десного братства артиллерийского капитана Ильина, и др.».

Сидели на Соловках скопцы, субботники (секта иудействующих), а то и просто, как Иван Бураков, «за отступление в раскол, какого еще не бывало: ничему не верит». Учитель Воскресенский был заключен в тюрьму в 1825 году на всю жизнь «за богохульство после наказания кнутом». Несмотря на раскаяние за произнесенные в запальчивости слова, его продержали десять лет и освободили с условием остаться в монастыре.^*

Священников заточали в Соловки чаще всего «за побег к раскольникам». К этой главной вине нередко присоединялись еще другие, в роде нетрезвой жизни, пьянства, убийства и т. п. Монахов ссылали за уклонение в ересь, «за порочную жизнь», «за лживые клеветнические доносы», «за пьянство и развратное поведение» и т. п.

Не только за политику, за участие в придворных заговорах, за святотатство, раскол и сектантство — ссылали людей на Соловки (правда, значительно реже) даже за чисто уголовные преступления: за убийство членов семьи, иногда в припадке сумасшествия. Пругавин приводит часть таких примеров. Малолетка Панасенко за убийство 8-месячной девочки отбыл на Соловках около шести лет, пока подрос и сдан был в солдаты. Синод отправил в Соловки на эпитимию на семь с половиной лет крестьянина Бестолченова за снохачество, расценив его, как «кровосмешение». Под монастырское «начало» с непременным трудом попадали и просто по ходатайству родственников за развратное поведене, пьянство и буйство. Именно за это там «по жалобе отца своего» очутился корнет Спечинский с просьбой папаши держать сынка «пока утвердится в доброй нравственности и особенно в правилах нашей религии».

 

* * *

 

За всю историю монастырского заточения удачных побегов на материк было столько, что о них можно сказать: «Раз-два, да и обчелся». Значительно чаше шли побеги за стены

 

монастыря, в лес, к озерам; если невозможно бежать с острова, то хоть на нем подышать чистым воздухом и насладиться природой, пока не поймают или голод не принудит вернуться в острог.

Именно так закончились не так задуманные побеги у расколоучителя А. Белокопытова. При первом побеге его плотик прибило обратно к острову, при втором — беглеца поймали на острове (в 1745 и 1746 гг.).

Старовера Дружинина Григория также дважды поймали в лесу, при чем бежал он оба раза в кандалах, а при последней попытке — с большим запасом продуктов, да заблудился среди озер и не мог отыскать место, где спрятал съестное, и долго питался ягодами и кореньями, пока его не схватили (1753 и 1756 гг.).

Дважды бежал «секретный арестант» авантюрист румын Попескуль. Первый раз осенью 1788 года его поймали в лесу и посадили в земляную тюрьму под крыльцом Успенского собора. Вторично он скрылся в феврале 1791 года. Все поиски его сначала на острове, а потом по всему материковому побережью оказались безрезультатными и потому посчитали его погибшим «либо с голоду и стужи, либо утопшим», если доверил судьбу плавающим льдам.

«Неудачливых беглецов — пишет Фруменков (стр. 27) — переводили в более надежные казематы и снижали им суточную норму хлеба, чтобы не сушили сухарей для очередного «обегу». Тут, по-моему, Фруменков относительно сухарей для «сбегу» противоречит сам себе. Он писал вначале, что арестантам выдавали по фунту заплесневевшего, сырого, с примесью хлеба. Из такого сухарей не насушишь. Да и вообще, если от фунтовой пайки что-то откладывать для «сбега», так через месяц не то, что бежать, — со скамьи не поднимешься. Профессору Фрумекову полагалось бы не только проверить действительный вес монастырской пайки, но и взвесить свои слова, прежде чем отправлять их в печать.

 

* * *

 

А был еще один легальный путь в восемнадцатом веке прервать свое заточение. По закону того времени вольный или арестант, объявивший «слово и дело» или «государеву важность», подлежал отправке под конвоем один или с оговоренным им человеком в Москву, в Преображенский приказ, «к Варваре на расправу».

Первый раз туда отправили в 1723 году Ивана Буяновс-

 

кого^* по «извету», будто он назвал царя Антихристом. Донос не подтвердился, и Буяновского вернули в соловецкую тюрьму. Через год он сам объявил «государеву важность» и снова в кандалах побывал на Варварке. На этот раз его вернули с предписанием держать безвыпускно в земляной тюрьме, доносов его не слушать и в столицу больше не отправлять. Маршрут Буяновского Соловки-Москва-Соловки повторили еще двенадцать монастырских узников. Чтобы отучить заключенных монастыря пользоваться «словом и делом», как способом «а время изменить свою участь и сберечь государству большие расходы на конвоирование «изветчиков» и само следствие, в указах о ссылке в Соловки иногда стали встречаться такие добавления: «А ежели указанный колодник станет сказывать слово и дело... то ему в том за многим его подозрительством не верить..., в тайную канцелярию не присылать, а за сказывание... чинить ему наказание плетьми». Так предписано было поступать с Иосифом Масловым, Иваном Леонтьевым, Андреем Шатткиным, Семеном Васильевым и многими другими, (см. Фруменков, стр. 11, 34)

 

* * *

 

«Человеческих документов» об испытанном в соловецких казематах и в тюрьме до историков дошло мало, по моим подсчетам всего пять, да и те слишком немногословны, чтобы посчитать их за «летописи», Наиболее остро свои переживания в немногих словах оставил «прорицатель» Авель^**, личность оригинальная, хотя и одержимая временами мистическими галлюцинациями. Тульский крепостной крестьянин Нарышкина (Василий Васильев), Авель, получив от барина вольную, принял монашество и пустился в странствия, побывав даже в Царьграде. В 1776 году он сочинил «мудрую и премудрую книгу», в которой отрицательно отозвался о царской фамилии. Костромской и Владимирский губернатор при личном допросе ничего не добился от Авеля, утверждавшего, будто он видел в небесах две книжки и только списал их содержание, которое, как выяснилось вскоре, не пришлось по вкусу

 

ни Екатерине, ни духовенству. Губернатор заковал «сумасброда, злодея и бездельника» в железа и отправил в Петербург. Там судьи нашли, что «за дерзновенные и самые оскорбительные слова о преоветлейшей императрице и ее доме», а также «за дерзновение и буйственность богохульника и оскорбителя высочайшей власти» Авеля следует казнить. Но Екатерина повелела «оного крестьянина... посадить в Шлиссельбуржскую крепость и без ее повеления не выпускать». Смерть Екатерины принесла Авелю освобождение. Павел, как он это делал со всеми ненавистниками Екатерины, пригласил Авеля к себе, обласкал и устроил в Александро-Невскую лавру. Оттуда через некоторое время Авеля перевели в Валаамский монастырь. Там он написал вторую книгу «подобно первой, еще и важнее», за что угодил в Петропавловскую крепость. Александр Первый летом 1801 года переотправил его на Соловки, а осенью Авеля освободили и перевели в число монашествующих. Тут в Соловках он сочинил какую-то третью книгу, не принимал архимандритских наставлений и совершил неудачный побег. Сверх того, он имел плохое обыкновение предсказывать Екатерине, Павлу и Александру день их смерти и другие неприятности. За все эти «продерзости» летом 1802 года Авеля запрятали в монастырскую тюрьму, где и продержали 11 лет.

По языку, дай ему свободу, из Авеля вышел бы новый Саванаролла, а на худой конец — второй протопоп Аввакум. Его образные выражения пришлись очень по вкусу советским историкам и они охотно их цитируют. Не удержимся и мы:

«В монастырской тюрьме я десять раз был под смертью, сто раз приходил в отчаяние, тысяча раз находился в непрестанных подвигах, а прочих искусов было отцу Авелю число многочисленное и число бесчисленное».

Заодно, он мечет громы и молнии на архимандрита Илариона:

«Он все хотел сжить меня со свету. Иларион уморил невинных двух колодников. Он посадил их теперь и запер в смертельную тюрьму, в которой не только человеку жить нельзя, но и всякому животному невместно: первое — в той тюрьме темнота и теснота паче меры, второе — голод и холод, нужа и стужа выше естества; третье — дым и угар и сим подобное; четвертое и пятое в той тюрьме — скудостию одежд и в пище, и от солдат истязание и ругание и прочее ругательство и озлобление многое и множество».

Вопреки тому, что у Авеля «искусов было число многочисленное и число бесчисленное», он дожил до 78 лет и умер в 1831 году в Спасо-Евфимьевском монастыре в Суздали, где

 

жилые условия для заключенных были несравнимо лучше соловецких, но допекали шумом душевнобольные, которые в основном и преобладали там.

Другим «летописцем» для 30-х годов 19 века был священник Лавровский, приписавший, что «в нынешнем моем положении (после освобождения. М. Р.) всех прискорбии тогдашнего содержания в монастыре и объявить не можно...»

Третьим оказался губернский секретарь Максим Пархомов, еще в до-Елизаветинские годы за что-то отправленный в монастырь. Он просил перевести его в Петербург на каторжные работы «из этого студеного, крайсветного, темного, нелюдимого острова, где не только здоровье человеческое, но и железа ржавеют».

Четвертым был опальный монах «под началом» Гавриил Спичинский. В восьмидесятых годах восемнадцатого века он писал Архангельскому епископу, что «измучен здешним по несродству зловредным воздухом, перемят разными здешними ж ознобами во всех костях, через которые повреждения не только в тяжелой работе быть, но и легкого послушания нести не могу; равномерно и в церкви долговременного стояния чрез неукратимую в ногах ломь терпеть силы не имею».

Пятым и последним оставил «человеческий документ» магистр богословия Серафим за что-то в середине семидесятых годов прошлого века присланный Синодом «на жительство среди братии». Пользуясь относительной свободой, он общался и с монахами, и с богомольцами, видел всю жизнь монастыря и свои наблюдения, минуя монастырскую цензуру, через паломников пересылал в столичные газеты, особенно неодобрительно отзываясь об эксплуатации монастырем бесплатного труда богомольцев. На просьбу архимандрита Мелетия к Синоду разрешить ему применить более строгий режим к Серафиму, Синод отписался советом усилить наблюдение за магистром и взять с него подписку больше не встречаться с богомольцами. Вместо подписки, «четыре дюжих хлебопека» втолкнули Серафима в келью под игуменским корпусом, якобы избив его при этом, келью заперли на замок, а пищу подавали через окошечко. В этой кутузе Серафима продержали в темноте, без огня, всю зиму. Тут с ним переговаривался Колчин.

Сами арестанты не оставили нам «летописей» по двум причинам: первая, главная, — боялись писать о пережитом, чтобы снова не попасть в острог или каземат, и вторая — из-за инструкции о содержании всякого грамотного узника. Инструкция требовала изъять у него и никогда не давать «перо, чернила, бумагу, карандаш, бересту, камень красный и про-

 

чее, к письму способное». Неугомонные люди, которые «болтали лишнее» — добавляет Фруменков (стр. 34, 35) — и устно жаловались на свою судьбу, получали в рот кляп. Особенно часто кляп применялся к закоренелым раскольникам, чтобы не опровергали постулаты православия и не разглашали свое «лжеучение».

 

* * *

 

Двадцать один год, с 1744 по 1765-ый, расплачивался матрос Никифор Куницын за обнаруженное у него письмо «Князю тьмы», в котором он продавал сатане свою душу и отрекался от Бога в обмен на богатство. Этот доморощенный Фауст в Соловках ходил по кельям узников и «бранил поносными словами монастырское начальство». Его предупредили, чтобы он больше «не ходил по монастырю и по службам, рассеивая пустые речи». Заодно, пользуясь случаем, игумен издал приказ, запрещающий ссыльным всякие хождения по монастырскому двору и тем более выход их за крепостные стены. Ослушникам угрожали тюрьмой.

Три страницы (55, 56 и 57-я) отведены Фрумкиным похождениям матроса. По ним приходишь к заключению, что режим для ссыльных не всегда был жестким, во всяком случае при архимандритах, под чьим надзором был Куницын, хотя Фруменков походя подчеркивает, что «мягких» среди них не было. Правда, матроса за симулянство болезни, за отказ посещать церковь и за письмо царице о помиловании на «лобном месте» выдрали палками в присутствии всех ссыльных, «чтобы и другие, смотря на это чинить так не дерзали». Но надолго смирить матроса не удалось. Он даже не только обругал и высмеял при народе старосту дьячей службы — высокий чин в монастырской иерархии, — но, уже без очевидцев, саданул его в грудь «весьма крепко». Быть бы ему снова на «лобном месте», да солдаты не подтвердили доноса старосты.

А некий С. Слитков, сосланный в монастырь в 1747 году «для приведения его в чувство, чтоб он от худых своих поступков мог воздержаться», сам запугал монастырское начальство. Он безнаказанно пьянствовал, безобразничал, наводил свои порядки в монастыре, даже бил монахов. «Монастырские старцы, сообщает Фруменков (стр. 58), обратились в Тайную канцелярию с просьбой защитить их от оскорблений и побоев арестанта». Каков был ответ, осталось неизвестным. Неспособность монастырских властей утихомирить буяна, Фруменков объясняет «сиятельностью» камер-лакея Слиткова, зато, мол, ссыльным из простого народа они спуску не давали. Не на много ниже Слиткова по рангу и чинам сидели на Со-

 

ловках настоятели других монастырей, еписпопы, полковники, майоры, да что-то так не безобразничали, монахов за бороды не таскали. Впрочем иного, не «классового подхода» к объяснению событий в монастыре от Фрумекова и ожидать было бы наивно. Так уж натасканы красные историки. За это их и кормят.

Разделяли судьбу русских узников монастыря и пришельцы с Запада. Первым иностранцем на Соловках в начале 17-го века побывал латинский проповедник, католический монах Николай де Мелло. Годунов отправил его, как агента римской церкви, в край «зело дальный и отлеглый». Освобожденный Лжедимитрием Первым, де Мелло начал плести козни против Шуйского и снабжать «информацией» Ю. Мнишек. В 1614 году за Волгой его поймали вместе с известными Заруцким и Мариной Мнишек и казнили.

При патриархе Никоне в Соловки сослали грека Арсения, известного справщика богослужебных книг, обвиненного в еретичестве и униатстве. Петр Первый туда же отправил «под караул» заподозренных в неблаговидном поведении трех монахов восточной церкви.

Из двух румын, сосланных Екатериной на Соловки, один был уголовником, о втором расскажем подробнее. Выходец из румынской знати Попескуль, тот самый, о котором только что говорили, как о дважды бежавшем и проспавшем без следа, служил в русской армии, и в чине поручика участвовал в войне с Турцией. Выйдя в отставку и растранжирив все деньги, он написал императрице просьбу об особом вознаграждении. Получив отказ — «У нас награждают за заслуги, а у просителя таковых нет» — Попескуль пригрозил написать позорные для России мемуары. Чтобы избавиться от дерзкого нахала, ему вручили 36 голландских червонцев, взяли подписку, что не вернется в Россию, посадили на корабль и отправили в Нидерланды. Но авантюрист придумал другую аферу. Попескуль написал донос на бывшего молдаванского господаря, будто тот подговаривал его вернуться в Россию и убить Екатерину и Потемкина. По каналам дипломатической службы донос попал в Петербург. Попескуля из Ясс привезли на допрос. Тут он сознался, что оклеветал господаря. Вместо почестей и наград, румын в 1775 году очутился на Соловках как «секретный преступник». Где-то там он и закончил свою бурную жизнь.

В мае 1816 года соловецкий острог принял француза Августа Турне ля. Ни Гернет, ни Колчин с Пругавиным, ни архи-

 

мандрит не знали, в чем нашли виновным этого тоже «секретного арестанта». Фруменков отыскал его дело в архивах Синода и обер-прокурора. Турнель будто бы оказался «бонапартистским шпионом». Хотя прямого обвинения в этом ему никогда не было предъявлено, тем не менее Турнеля заперли в острог. В марте 1820 года, когда местопребывание Турнеля стало известно французскому послу, Александр Первый распорядился перевести его в Оренбург. В 1825 году Турнель получил разрешение жить в Петербурге с условием «удаляться предосудительных поступков».

 

* * *

 

Фруменков историю политической ссылки на Соловки заканчивает Потаповым и Григорьевым, т. е. 1882-м годом, оговорив одной только фразой, что «ссылка в монастырь по религиозным делам продолжалась», о чем более пространно рассказывает Пругавин (стр. 88-92). Сообщив об отъезде за ненадобностью в 1886 году караульной команды и передаче в 1903 году острога монастырю под больницу и схимников, Пругавин добавляет:

«В настоящее время, в 1903 году из числа бывших тюремных узников в Соловках... остается один только Петр Лаврентьев, сосланный сюда 23 года тому назад. Теперь он живет на Секирной горе в скиту..., не оставил прежних убеждений и, как сообщают, пользуется каждым случаем, чтобы громить и бичевать монахов... хотя сейчас он представляет из себя жалкого, полупомешанного человека... К сожалению, — продолжает Пругавин, — и теперь ссылка в монастырь практикуется в широких размерах, хотя ссылаются почти исключительно лица духовного звания и сана, чаще всего монахи, провинившиеся против монастырского устава».

Вслед за этим Пругавин приводит имена десяти иеромонахов и иеродиаконов, сосланных Священным Синодом в 1902 и 1903 годах. Некоторые из них «запрещены» и находятся под эпитимией бессрочно. Большинство из них разослано по дальным скитам. Есть среди них и виновные или заподозренные в еретичестве, например, расстриженный архимандрит Михаил и его последователь монах Исаакий за ересь хлыстовского характера. Этот архимандрит настолько влюбился в одну крестьянскую девушку, что признал ее безгрешной и даже святой, а Исаакий разделял его убеждения. Пругавин заканчивает книгу призывом к тем, от кого сие зависит, вспомнить и освободить еще четырнадцать узников по делам веры из тюрьмы при Суздальском Спасо-Евфимьевском монастыре.

 

Не наше Дело обсуждать сейчас, прав или не прав Священный Синод и его обер-прокурор, продолжая в конце 19-го и в начале 20-го века ссылать в монастыри белое и черное духовенство за проступки против православия и монастырских уставов, не имеющие уголовного характера. Не надо забывать, что речь шла и идет о единицах из десятков тысяч. По календарю Суворина в России в 1890 году числилось 47682 священника и диаконов и 10356 монахов и послушников в мужских монастырях, а в 1915 году соответственно 66140 и 21330. Не могли все они быть достойными своего сана и звания по поведению и образу мыслей. Они такие же люди, как и мы грешные. И кого-то из них как-то наказывали другим в назидание. А чтобы изничтожить их до последнего, а с ними веру, храмы и монастыри — потребовался большевизм.

Жаль, не дожили до этих дней ни Колчин, ни Пругавин.