СРЕДИ "БЛАТНЫХ" И ИНТЕЛЛИГЕНТОВ

В лагерях Тавды были люди из разных стран и даже из разных частей света. Были здесь японцы, китайцы, персы, турки, французы, шведы, итальянцы, австрийцы, уже не говоря о жителях восточно-европейских стран: поляках, чехах, румынах, венграх, югославах и т. д., которых сослали массами.

Особой группой арестантов были так называемые "блатные". Это — преступники, абсолютно потерявшие человеческий облик, обладавшие богатым прошлым в области убийств, грабежей и воровства. Это были опустившиеся люди, которые наводили ужас не только на остальных заключенных, но и на лагерную администрацию. Они прекрасно понимали друг друга, у них была строжайшая дисциплина, и все беспрекословно выполняли приказы бригадира, которого они звали "Паханом". У кого начинался конфликт с Паханом, тот за это платил своей жизнью.

Они находились в "режимке" и Пахан решал, кто, где и сколько должен работать. Правда, он действительно заботился о своих людях, но прежде всего — о себе. Он не работал, был всегда хорошо одет, питался очень хорошо, имел все то, что можно было достать в лагерных условиях.

Заключенный, обладавший сносной одеждой или хорошей обувью, находился в опасности. На него нападали средь бела дня и снимали все, что можно было снять. Они также нападали на заключенных, шедших из "хлеборезки", и забирали у них нищую пайку хлеба. Тот, кто получал посылку с воли, обязан был делиться с ними, в противном случае блатные забирали все.

Большей частью их жертв являлись новоприбывшие, неопытные заключенные, которые не знали, как остерегаться блатных. Они были еще прилично одеты. Блатные нападали на этих

 

 

несчастных, раздевали их и оставляли голыми и босыми на сильнейшем морозе страшной уральской зимы. Тому, кто пытался протестовать или жаловаться, завидовать не приходилось...

Кстати, не помогали никакие жалобы. Лагерная администрация смотрела сквозь пальцы на дела "блатных" и даже пользовалась ими в качестве средства для запугивания остальных заключенных. Главным образом они мучили политических заключенных, которых ненавидели, и на которых их натравливало лагерное начальство.

Однако, лагерная администрация старалась вербовать доносчиков и из их среды. Если их доносчика демаскировали, то его судьба была решена. В таком случае, или в случае нарушения дисциплины, они творили самосуд, так называемое "толковище". Дело обсуждали в присутствии обвиняемого, и после того, как был вынесен приговор, они играли в карты на голову осужденного. Тот, который проиграл, был обязан привести смертный приговор в исполнение. За то время, которое я находился в Тавде, много таких приговоров было приведено в исполнение.

Зима 1949—1950. Мне осталось сидеть почти 2 года до освобождения, когда в лагерях Тавды происходили большие изменения, в результате которых я был вынужден жить среди уголовников. Из Москвы тогда прибыл приказ вывести политических заключенных из Тавды и сослать их в сибирские режимные лагеря. Лагерное руководство пыталось задержать некоторых из них, таких, в которых оно нуждалось, например, врачей, некоторых бухгалтеров, певца Лаврова и др. Однако приказ требовал выполнения. Даже старого аптекаря Сенгаловского, тяжелобольного, отправили в тайшетский режимный лагерь.

Началась акция по составлению этапов. Я не знаю, какими критериями они руководствовались, но все же в Тавде остались некоторые политические заключенные, среди них и я.

На место высланных прибыли этапы с уголовниками: ворами, убийцами, насильниками и т. д. Прибыли также два врача: пожилой, бывший военврач, в чине полковника, получивший 25 лет за убийство своего 10-летнего пасынка; второй врач, помоложе,

 

также получивший 25 лет за изнасилование девушки. Положение в лагере было далеко не приятным. На каждом шагу угрожала смертельная опасность. Среди новоприбывших было очень много бандитов, рецидивистов, убийц, которым присудили высшее наказание и которым уже нечего было терять.

Была даже группа преступников, опасных настолько, что их изолировали, и им не разрешалось выходить в лагерную зону.

Однажды произошел жуткий случай. Один из уголовников притворился, что он тяжело болен. Он лежал на полу в камере без признаков жизни. Его товарищи начали стучать в дверь, и охранник вызвал помощь из медпункта.

Медсестра Валя, молодая симпатичная девушка, явилась посмотреть, что случилось. Но как только она нагнулась над "умирающим", он вдруг ожил, схватил ее мертвой хваткой, и она больше не смогла вырваться от него. Охранник, пытавшийся помочь ей, был избит до смерти, но пока он кричал, взывая к помощи, уже несколько из этих чудовищ успели ее изнасиловать.

Они также дрались друг с другом, часто бывали случаи самоубийства, или, точнее, попытки самоубийства. И характерно, что почти все перерезали себе стеклом вены на руках. Были случаи, когда они зашивали себе рты иголкой и ниткой. Редко случалось, когда они от этого погибали, но было страшно смотреть на них, когда их доставляли в госпиталь залитых кровью. Одним словом, это были типы, место которых было не в кругу нормальных людей.

Однако среди новых заключенных было большое число и порядочных людей. Это те, кого судили за так называемые хозяйственные преступления; часто они являлись невинными жертвами клеветнических обвинений. Среди них было много евреев, бывших чиновников и военных.

Одним из них был Беспрозванный, еврей лет 50, которого привезли в Тавду в конце 1949 г. и поселили в наш барак. Беспрозванный говорил по-еврейски, он был неплохим товарищем в беде, и мы с ним даже подружились, однако, я относился к нему настороженно. Возможно, это и не было обосновано, но я почему-то не мог ему полностью доверять.

Беспрозванный был членом партии с первых лет советской власти. До войны он был прокурором в одном из крупных городов Украины. Затем — управляющим большим трестом

 

 

лесной промышленности. Именно на этом посту его арестовали и обвинили в хозяйственных злоупотреблениях.

Беспрозванный клялся мне, что он невиновен, что его суд — обычная провокация в рамках антисемитской травли и преследования евреев, принявших в России невиданные размеры. Он рассказал мне следующий случай.

В этапе из Москвы до Свердловска он ехал вместе с еврейским генералом Томашевским, ветераном большевистской партии, высокообразованным человеком, владевшим несколькими языками. Во время войны Томашевский был одним из посланцев Советского правительства в Америке. Он был среди тех, кто принял американскую помощь, которую Соединенные Штаты дали Советскому Союзу. После войны он вернулся в Москву, где продолжал занимать ведущий пост.

В 1948г., когда начались преследования евреев, он был арестован по обвинению в шпионаже в пользу Америки. Главным пунктом обвинения было то, что он будто бы во время одного приема в Вашингтоне беседовал тайно с американским дипломатом Гарриманом.

Около года его мучили в печально-знаменитой Лубянке в Москве. Его били смертным боем, называя при этом "жидовская морда", "еврейская курва" и т. д. Наконец, ему дали 25 лет и сослали в особый лагерь для высших офицеров и служащих.

Одним из моих клиентов был доктор Шуприньский из Одессы. Поляк, родившийся и воспитанный в Советском Союзе, но говорил на хорошем польском языке. Он был рентгенологом, поэтому ему разрешалось носить прическу и бородку. В то время, когда я стриг его, мы беседовали по-польски, что ему очень нравилось.

Врач Шуприньский работал в лагерном госпитале и имел разрешение выходить за лагерную зону без сопровождения охраны. Он был таким же добрым человеком, как Болдин, и всегда готовым помочь арестанту, безразлично, кто нуждается в его помощи — еврей, русский или любой другой.

Другим хорошим товарищем по лагерю, достойным упоминания, был юрист Иван Алексеевич Банков. Он был типичным представителем высшей русской интеллигенции. Мне осталось непонятным, каким образом этот деликатный человек мог — до своего ареста — быть прокурором в Ленинграде. Оказалось, что он

 

 

со своим благородным характером не подходил для советского аппарата террора. Возможно, это и было одной из причин, что во время сталинских "чисток" его сняли с поста и присудили 8 лет лагерей. Он был крупным специалистом Советской юриспруденции, и поэтому лагерные власти назначили его юридическим советником Управления, бесконвойным.

Ивану Алексеевичу Банкову было лет 40, и он уже начинал седеть. Внешне он был очень интересным, держался всегда скромно. И Шуприньский, и Иван Алексеевич освободились из лагеря за полтора года до меня и остались жить в Тавде со своими семьями.

Когда юрист Банков должен был освободиться в 1949 г., НКВД доставило на его место другого. Это был "бытовик", т. е. неполитический. Кроме того, оказалось, что его фамилия Фельдман.

Тувия Апельштейн, узнав от Банкова, что на его место должен прибыть "новый", к тому же еврей, обратился к нарядчику, чтобы тот послал его в изолятор, где были новоприбывшие и среди них Фельдман.

После войны, во время которой Фельдман героически сражался и был ранен, он окончил институт, факультет юриспруденции и дипломатии и был назначен на дипломатический пост. Перед выездом в назначенное место он получил форменную одежду, среди которой было три новых костюма. Но так как он нуждался в деньгах, то продал один из костюмов, Фельдман получил за этот "грех" 5 лет.

Лагерная администрация любила проводить в бараках арестантов неожиданные обыски, на лагерном языке - "шмоны". Никогда не знали заранее, когда будет такой "шмон", но самым плохим было то, что "шмоны" обычно делались ночью. Окружали определенный барак, и энкаведисты врывались вовнутрь, грубо стаскивали измученных спящих заключенных с нар и босыми выстраивали на холодном полу, прощупывали каждый уголок и забирали все, что подворачивалось под руки.

Во время одного из таких обысков у моего знакомого еврея из Бессарабии, портного, нашли в сеннике накопленные 1500 рублей. Ему повезло в том, что энкаведисты забрали эти деньги себе и поэтому не составили протокола; иначе его отправили бы в

 

карцер и кто знает, чем это вообще могло закончиться. Хаят был счастлив, когда ему разрешили снова лечь на нары. По-другому было с оборванным и вечно голодным русским заключенным, лежавшим на верхних нарах.

Это был очень тихий человек, который никогда не повышал голоса, никогда ни с кем не ругался, очень редко участвовал в беседах арестантов. Он очень тяжело работал и, как только съедал свою баланду, забирался на нары и начинал писать. Я полагал, что он часто пишет письма своим родным, но оказалось, что это не так.

Однажды ночью, во время очередного "шмона", у него нашли свыше 120 разрозненных исписанных листков, которые конфисковали. Он начал кричать и шуметь, что он их никому не отдаст, что эти листки — вся его жизнь. Понятно, ничего не помогло, и сочинителя забрали вместе с листками.

Его имени, к сожалению, я никогда не узнал.