"КОЛ-НИДРЕЙ" НА БАЯНЕ...

В лагере в те времена происходили постоянные изменения, которые привносил Левченко. Кроме того, что он был просто злодеем, он был еще и антисемитом.

Заведующим парикмахерской был вор-рецидивист, Сидор Майданович Углов, имя он себе составил из слов, которыми пользовались уголовники.

Если и была у него специальность, то это пьянство. Одеколона у него никогда не было. Как только поступала какая-нибудь бутылочка, то он ее немедленно выпивал. Но, видимо, этого было недостаточно, и он начинал курить гашиш, что привело к скандалу, за который Левченко поплатился, после того, как выяснилось, что в лагере ведется торговля этим наркотиком.

В лагере находилась группа заключенных из Узбекистана. Они получали посылки из дома, в которых посылали их национальное блюдо, плов, запакованный в банки. Никто не знал, что эти "оригинальные" банки имели двойное дно, где скрывали гашиш. Из этого гашиша узбеки делали сигареты, которые продавали по 5 рублей за каждую.

Эта торговля продолжалась довольно долго, и они даже умудрились, прибегнув к помощи вольных, работавших в лагере, перевести деньги родным. Это могло еще долго продолжаться, если бы не скандал с Сидором Угловым. Однажды он принял очень большую дозу и начал вести себя, как сумасшедший.

Его взяли в госпиталь, и врачи установили, что он отравлен гашишем. Началось следствие, и Сидор выдал тех, у кого купил. Узбеков посадили в карцер.

Авантюра с гашишем бросила тень на лагерное начальство, а особенно на Левченко, который хотел стать образцовым начальни

 

ком лагеря и которого за злобу ненавидели не только заключенные, но и лагерное руководство. Среди них был начальник 6-го отделения, лейтенант Дурейко. Он не мог перенести того, что Левченко вмешивался в дела, которые его не касались, чтобы таким образом унизить Дурейко. Теперь он использовал случай и отплатил ему...

Левченко перевели в другой лагерь, и на его место прибыл лейтенант Бахтин, начальник канцелярии ОЛПа, который не был добрее Левченко. Он также начал "укреплять дисциплину" с помощью новых наказаний. По его инициативе было приказано убрать женщин из нашего лагеря, после того как оказалось, что имеется большое число беременных арестанток. Характерно, что распоряжение было мотивировано экономическими соображениями. Поскольку тогда появился новый закон, что матери с маленькими детьми автоматически освобождаются из лагеря, то совместное содержание мужчин и женщин могло привести к тому, что лагерь потеряет свою рабочую силу...

Для многих расставание было страшной трагедией. Часть женщин пряталась в надежде, что этап отправят, а их, может быть, забудут. Или хотя бы оставят до следующего этапа... Администрация оставила часть женщин, необходимых для хозяйства, тех, кто работал в портняжных мастерских, и несколько женщин из "культбригады".

У меня ничего не изменилось. Я остался работать в госпитале, несмотря на то, что был освобожден от работы. Я имел клиентов, которые привыкли бриться и стричься у меня. Среди них были и артисты "культбригады", которым разрешалось носить прическу. Как я уже упоминал, в их кругу было несколько еврейских музыкантов.

Осенью 1949 г. я, как всегда, отправился со своими инструментами в барак, где жили артисты, чтобы обслужить их на месте. Была приятная мягкая погода, напоминавшая мне польскую золотую осень в дни еврейского праздника Йом-Кипур. Среди еврейских заключенных из Харбина, например, таких, как Альтер Орловский, были некоторые, которые точно знали дни еврейских праздников, но они боялись говорить об этом.

 

 

Войдя в барак, я встретил двух еврейских музыкантов: скрипача Парховника из Брянска, пожилого человека, очень приятного, с которым мы всегда разговаривали по-еврейски, и молодого баяниста Эдуарда Тараховского из Москвы. От него я никогда не слыхал ни единого слова на еврейском языке. Он был далек от еврейства, очень скрытный и с ним было трудно завязать откровенную беседу. В бараке находился и Леонид Богуславский, бывший офицер Советской Армии. В 1941 году он попал в плен к немцам. Остался жив лишь потому, что никто не проговорился о его еврейском происхождении. После того, как Богуславский освободился из плена, и вернулся в ряды Советской Армии, где воевал до конца войны. После окончания войны ему припомнили пребывание в плену и приговорили к десяти годам трудовых лагерей. В лагере ему повезло: он попал в "культбригаду", где играл в оркестре на тромбоне.

После того как я постриг Парховника, тот спросил меня: "Чем мне Вам заплатить?"

У меня было чувство, что где-то в эти дни будет Йом-Кипур, и я попросил: "Лучшей наградой для меня будет, если Вы сыграете мне "Кол-Нидрей". К моему изумлению, еще до того, как тот успел мне ответить, баянист Тараховский отозвался: "Я тебе сыграю "Кол-Нидрей?.."

Он взял баян и заиграл так, что сердце мое сжалось. У каждого из нас показались слезы на глазах. Долго после того, как он кончил, мы еще сидели молча, будто хранили традицию молчания во время этой молитвы.

Потом я поблагодарил его и вышел.

Еще большим было мое изумление, когда я на следующий день узнал, что это был на самом деле "Йом-Кипур" - Судный день. Так сказал мне харбинец Альтер Орловский.

Еще одним моим клиентом, которого я обслуживал до самого моего освобождения, был доктор Рошнюк из Харбина. Он был молодым обаятельным человеком, с которым я очень подружился. От всех переживаний в первое время после ареста он тяжело заболел. Ему повезло в том, что он был хорошим зубным врачом и среди его пациентов были офицеры высокого ранга из лагерного управления и НКВД Тавды. У него было все, кроме свободы. В его кабинете всегда было еды вдоволь, и за мою

 

 

работу он платил мне продуктами, а время от времени и деньгами.

Во время моей работы в госпитале я встретил там доктора Дубса, которого знал еще по лагерю в Туринске. Там мы оба были в бригаде Перельмана и пилили дрова. Я должен сказать, что по сравнению с ним я был сильным работником. Я должен был тащить пилы для себя и для него. Работая полный рабочий день до упадка сил, мы едва выполняли треть нормы. Кроме того, за невыполнение нормы нам угрожал карцер, и мы получали самую слабую норму еды и 350 г хлеба в сутки.

Это было в первое время нашего пребывания в лагере, когда мы еще были неопытными. Дубе очень сильно нервничал из-за малой порции еды. Я успокаивал его и объяснял, что нам нечего завидовать тем, кто получает на несколько сот граммов хлеба больше, потому что они платят за это своим здоровьем и жизнью, работая сверх сил. Позже, когда мы встретились вновь, и Дубе работал врачом, он напомнил мне об этом и подчеркнул, что уже тогда в первые дни я умел очень метко определять положение.

В то время прибыл к нам в лагерь варшавянин, Иосиф Гохбаум. В 1939 г. он бежал из Варшавы и был одной из первых жертв Ашхабадской провокации. Его арестовали за несколько месяцев до меня при попытке перехода иранской границы. Его приговорили к смертной казни, и 35 дней он сидел в камере смертников, ожидая выполнения приговора. К счастью, его помиловали.

Однако, это был не единственный случай, когда ему удалось перехитрить смерть... Он рассказывал, что в лагере, из которого он прибыл, вспыхнула эпидемия дизентерии. Он заболел и находился в бараке вместе еще со многими тяжелобольными заключенными. Однажды пришли в барак люди, одетые в белые халаты. Говорили, что это врачи. Они осмотрели больных и ушли.

После их ухода, вечером, принесли белые таблетки и велели каждому из больных перед сном принять одну таблетку. Иосиф был настолько перепуган, что уже никому не доверял и решил таблетку не брать. Он выпил только воду, а таблетку выбросил.

 

Когда он проснулся утром, то заметил, что в бараке царит ненормальная тишина. Он оглянулся и увидел жуткую картину: все, без исключения, больные были мертвы. Когда вошли санитары, чтобы вынести покойников, они испугались, увидев, что Иосиф жив.

Таким путем палачи НКВД умертвили несколько десятков осужденных, из которых многие могли бы выжить, если бы получили надлежащую медицинскую помощь.