УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ

Весна 1945 г. пробудила иллюзии у всех заключенных. Режим в лагере стал мягче; мы уже не были так оторваны от мира. Радиоузел в лагере расширил свою деятельность. Во всех бараках появились радиоточки и постоянно передавали сообщения с фронтов. В зонах лагеря установили витрины, где ежедневно выставлялись газеты "Известия" и "Правда". Мы чувствовали, что приближается конец страшной войны. Мы с этим связывали многие надежды, в том числе ту, что конец войны приблизит наше освобождение.

Девятого мая мы как обычно утром отправились на работу. У ворот нас задержали: нам объявили, что сегодня нерабочий день. Из громкоговорителей разносилась музыка по всему лагерю, в основном это были военные песни. Бригада маляров работала всю ночь, чтобы украсить всю зону лозунгами, красными знаменами и портретами вождей, над которыми, разумеется, преобладали огромные портреты в различных позах "величайшего стратега всех времен", "отца и освободителя всех народов" Иосифа Виссарионовича Сталина...

В центре лагеря была установлена трибуна и впервые почти все арестанты, возможно, кроме тех, кто был осужден за сотрудничество с немцами, восприняли с восторгом речь начальника лагеря, говорившего о новой эре, которую приносит победа над фашизмом человечеству, и что это обнадеживает арестантов в том, что они вновь станут свободными гражданами.

После этого выступил с обширной программой лагерный ансамбль, так называемая "Культбригада", которая состояла исключительно из арестантов, среди них — великие актеры, певцы и отличные музыканты.

 

Кухня также приготовила нам сюрприз. Мы получили такую трапезу, которой не было за все время существования лагерей в России. Был гуляш и даже праздничные пирожки. Мы целовали друг друга и плясали от радости. Этот день пробудил в нас, а особенно у политических заключенных, большие надежды. Но все это оказалось пустыми иллюзиями. После этого единственного праздничного дня вернулась печальная действительность сталинского режима.

Несколько недель спустя мне сообщили, что я должен собрать свои вещи и готовиться в дорогу: меня отправляют с этапом в сельскохозяйственный  пункт Озерки.  Единственным достоинством этапа, в отличие от других, было то, что я знал, куда меня ведут.

Я отправился в медпункт, где у меня уже имелась некоторая протекция, и умолял их, чтобы они подтвердили, что я болен. Чтобы я мог таким образом освободиться от этапа. Однако старшая медсестра Анна Ефимовна, с которой я был знаком и которой доверял, сказала мне, что стоит ехать, потому что это сельскохозяйственный лагерь: даже если придется работать в поле, то это будет для меня полезнее и хоть голодать больше не придется.

Наступила весна 1945 года. Только что началась навигация на реке Тавде. Собрали человек 80 заключенных, мужчин и женщин. Под охраной нас повели к парому, на котором перевезли на другой берег, где находился речной порт.

Нас загнали на баржу. Было тесно и грязно, воздух спертый. Маленькие зарешеченные окошки пропускали мало света. Не было места лежать или хотя бы сидеть. Кто сумел, тот захватил место на полу, заваленном нечистотами. Но огромные крысы были самым страшным явлением на барже.

Мы плыли против течения по зелено-голубой поверхности Тавды. Баржа продвигалась с трудом, будто моторная лодка, к которой она была прицеплена, не имела никакого желания тащить тяжелый груз.

Весна на Урале очень красивая. Высокие белые березы украшают свои кроны зеленой листвой. Поляны, расположенные вдоль берега, покрываются зеленым ковром свежей сочной травы,

 

 

блестящей под лучами солнца. Но заключенному даже любоваться этой красотой недоступно. Конвой следил за тем, чтобы никто не приближался к окну... Однако я не выдержал и подобрался к окошку, находившемуся под потолком, надышался свежим воздухом и насмотрелся на природные красоты. Много волнующих мыслей, уводящих в мир свободных людей, рождают такие встречи с природой.

Время от времени мы проезжали мимо мелких поселков, это были лагерные пункты, где заключенные выполняли каторжную работу, выкорчевывая девственные таежные леса. Нарубленные дрова сплавляли вниз по течению до лагеря, откуда я прибыл.

Первой станцией, где мы задержались, был районный центр Табори. Моторная лодка набрала горючее для дальнейшего путешествия. Наконец мы прибыли в назначенное место.

Деревня Озерки находится далеко в тайге и добраться туда можно было лишь в течение четырех месяцев в году, когда оттаивали воды реки. В России, кстати, слагают песни о том, как советская власть превратила степи в цветущие поселения. Однако в этих романтических песнях не повествуется о том, какими методами это было реализовано, каким количеством невинной крови пропитан каждый клочок, который в принципе не превратился в плодородные оазисы.

Озерки были одним из таких "оазисов" в глубине тайги. В течение многих поколений эти места считались непроходимыми, до тех пор, пока сталинские убийцы ни начали осуществлять дьявольский план превращения человека в раба.

Первыми жертвами были кубанские крестьяне из Краснодарского края. Во время коллективизации, в тридцатых годах, их изгнали из родных мест как кулаков и забросили сюда, в дикую тайгу, без всяких средств к человеческому существованию. С помощью примитивнейших средств они вырубили девственные леса, выкорчевали их буквально руками, а освободившуюся землю засеяли, чтобы не умереть с голода. Только считанные среди тысяч выжили. В 1939-41 годах сюда были сосланы польские евреи, спасшиеся от рук гитлеровских убийц и искавшие защиты и свободы в "социалистическом" Советском Союзе.

 

 

Нескольких из первых пионеров Озерок, прошедших здесь семь кругов ада, мне еще довелось встретить. Среди них были: узбек из Ташкента Атабаев, работавший до 1932 года в Кремле. Теперь же он был еле жив и занимался плетением лаптей из лыка для лагерников.

Был здесь русский Иванов, начавший свою военную карьеру во время революции, дослужившийся до ранга полковника, затем был дипломатом за границей. В 1936 г. он был судим как "враг народа"... Он сломал ногу на лесоповале, поэтому хромал. Был здесь профессор Хайдары, специалист по восточным языкам, теперь же — повар в лагерной кухне.

Сразу после моего прибытия в Озерки я работал по специальности — парикмахером; нужно отметить, что работу я принял от Петрова, полковника Советской Армии, бывшего до 1937 года начальником Военно-Медицинской академии в Ленинграде В день моего прибытия его освободили, и он передал мне работу.

В Озерках я в первый же день встретил старого друга из Ашхабада, Шломо Малунека, арестованного со мной в одно время и за тот же "грех". Шломо копал грунт для стройки дамбы. К моему изумлению, он стал стахановцем и получал за это самую большую норму еды. Я завидовал его спокойствию, выдержке, с которой он принимал беды лагерного быта. У него был острый ум и хорошая память. Он был образованным евреем. Он мог по памяти составить еврейский календарь, и тот, кто хотел получить точную информацию, касающуюся еврейского праздника, шел к Шломо Малунеку. Другой интересный еврей, но совсем с противоположными человеческими качествами был Перцов.

До ареста в 1937 г. Перцов был заместителем начальника НКВД Харькова. Его "славное прошлое" и здесь выручало. Несмотря на то, что он был осужден на 15 лет лагеря, его освободили от тяжелой работы и занимался он культурно-воспитательной. И надо ему отдать должное, он хорошо знал это ремесло... Он был интеллигентным человеком и хорошим оратором. Мне довелось слушать несколько его докладов: "О Великой Октябрьской революции", "О Ленине и его учении", и, само собой разумеется, "Об отце всех народов Иосифе Виссарионовиче Сталине"... Насколько он принимал это всерьез, я не знаю, но говорил он красиво. Я стриг его несколько раз и пытался завязать беседу как еврей с евреем, однако, он всегда выкручивался.

 

 

Не похожим ни на Малунека, ни на Перцова был еврейский врач, до ареста — майор НКВД. Ему присудили 10 лет, обвинив во взяточничестве. Взятки он получал якобы за ложные диагнозы, поставленные заключенным; на основании чего их актировали и досрочно освобождали из лагеря по состоянию здоровья. Вместе с ним судили и его жену фельдшера. Она получила 4 года. Врач был добродушным человеком, любил поговорить на идиш и всегда был готов помочь еврею. Разумеется, что обвинение против него, в результате которого была разрушена его семья, было провокацией.

Летом 1946 года из Озерок отправили группу заключенных в тайгу, туда, где еще не ступала нога человека. Они вырубили там леса и построили ряд лагпунктов, один под названием Маткуль. Там тогда находился рижский еврей Лева Абрамович, знакомый мне еще по Ашхабаду. Среди тех, кого отправили по этапу в тайгу, были Перцов и врач. Год спустя я узнал, что оба там умерли загадочным образом.

В Озерках находилась также еврейская женщина. Гита Моисеевна Копелова, одна из храбрейших людей, которых я встретил на пути своих страданий. Она была фельдшером и заведующей санчастью лагеря в Озерках. После того, как ее муж погиб в лагерях, и она осталась одинокой, она делала все возможное, чтобы помочь заключенным.

Гита Моисеевна придерживалась еврейских традиций. Шломо Малунек составлял ей точное расписание еврейских праздников, и она старалась, особенно в Новый год и Судный день, не работать. И здесь она заботилась не только о себе.

Для нас она также сумела несколько раз получить медицинское освобождение от работы в праздничные дни.

Одним из первых жителей лагеря Озерки был Моше Фламгольц. Он сам, как и его фамилия, был очень своеобразным. Однажды, когда я вошел в столовую, ко мне подошел страшно оборванный лагерник. Несмотря на то, что это было весной, он носил на голове зимнюю шапку с опущенными ушами. Из-под рваной грязной фуфайки виднелась обнаженная грудь, на которой был вытатуирован американский орел с надписью "Нью-

 

 

Йорк—Вашингтон". Он протянул мне руку с широкой улыбкой, приговаривая: "Давай пять!".

В первый момент мне было не по себе. У меня создалось впечатление, что он не в своем уме или блатной.

— Не бойся, я тоже жид! — воскликнул он на ломаном идиш, смешанном с русским.

По правде говоря, я еще больше испугался. Но оказалось, что я ошибся. Миша был москвич, человек веселого нрава, что было в лагерных условиях мощным лекарством против отчаяния. Со временем мы стали близкими друзьями.

У Миши Фламгольца было бурное прошлое. В молодости он был моряком. Когда он был в плавании, в одном из портов в Соединенных Штатах он напился с группой американских матросов, и они вытатуировали ему орла с надписью на груди и мелкие рисунки на руках.

Миша был комсомольцем, а позже — членом партии. Во время гражданской войны в Испании он добровольно отправился на фронт и воевал, в чине офицера, в интернациональной бригаде. После возвращения из Испании он работал в Министерстве нефтяной промышленности; а затем в американском посольстве в Москве. Какой пост он занимал в посольстве — об этом он никогда не рассказывал. Он только рассказал мне, что дружил с послом Гар-риманом, который дал ему два американских паспорта для него и его жены, т. к. он задумал ехать в Америку; что означал в Советском Союзе такой план, может себе представить только человек, который жил там во время сталинского террора.

За два дня до отъезда агенты НКВД задержали его на улице и при личном обыске нашли у него оба паспорта. Разумеется, вместо Америки он отправился в известную московскую тюрьму — Лубянку. Ему присудили смертную казнь за шпионаж в пользу Америки. После того, как отсидел несколько месяцев в камере смертников, его помиловали и заменили смертный приговор десятью годами лагеря и пожизненной ссылкой в Сибирь.

Поэтому для меня было загадкой, откуда бралось столько юмора в человеке, у которого не оставалось ни капли надежды когда-нибудь выбраться из этого ада... А может быть, он увидел в юморе средство сохранения жизнеспособности? Но несмотря на это, он страшно опустился и безумно тосковал по жене и детям.

 

 

Совершенно другим типом был Менакер, тоже еврей. Он был мясник ом, и его осудили на 10 лет за хозяйственные злоупотребления. Он работал на ферме, находившейся при лагере, где растили скот и свиней, которых он резал. Мясо предназначалось для начальства и сотрудников НКВД, отбросы отправлялись на лагерную кухню для арестантов.

Менакеру почти постоянно удавалось выносить мясные отбросы. Но на него, видимо, донесли. Однажды, когда он возвращался с работы, у ворот его обыскали и нашли спрятанные на нем несколько кусков мясных отбросов. Его посадили в карцер, угрожая при этом новым судом.

Говоря об интересных людях, встретившихся на моем лагерном пути, я обязан рассказать об изумительном русском человеке — докторе Иване Николаевиче Болдине. Он был отличным окулистом из Саратова. В 1941 г., когда вспыхнула война, его в качестве врача мобилизовали в армию, и он получил чин майора. В результате спора с другим офицером его осудили на 10 лет за "антисоветскую агитацию".

В Озерки он прибыл из страшного лагеря Чош, где потерял свое здоровье на лесоповале. Ему было немногим более 50 лет, а он был полным инвалидом. Здесь, в лагере Озерки, была особая бригада инвалидов, которые выполняли различные хозяйственные работы: кололи дрова для отопления, помогали на кухне и т. д. Доктор Болдин был их бригадиром.

Инвалидов разбросали по разным баракам лагеря. Каждое утро, еще затемно, можно было видеть, как доктор Болдин тащит ящик хлеба для своей бригады. Сердце разрывалось, глядя на то, как больной пожилой доктор с трудом плелся под грузом ящика. Но он добросовестно выполнял свою работу.

К его счастью, в то время в лагере требовался врач. Однако начальство не хотело назначить его на этот пост. Поэтому заведующая санитарной частью Гита Моисеевна повела борьбу против лагерной администрации, и ей удалось добиться назначения доктора Болдина на пост врача лагерной больницы, а позже и амбулатории, где он самозабвенно лечил больных заключенных.

 

 

Через несколько месяцев меня перевели из парикмахерской и послали копать картошку на лагерных полях. Заключенные, работавшие там, были очень довольны, потому что в течение рабочего дня можно было съесть несколько сырых картофелин. Некоторые считали, что сырая картошка - отличное медицинское средство против цинги, от которой страдали почти все заключенные. Но я этого есть не мог, и при каждой новой попытке меня тошнило. Работа была тяжелой, особенно с наступлением дождей. Тогда я отправился к доктору Болдину, который письменно подтвердил, что я являюсь инвалидом, неспособным к физическому труду. Меня включили в бригаду инвалидов. Я не работал тяжело, но инвалидный паек, который я стал получать, приближал меня к голодной смерти.

Работу парикмахера стал выполнять Моше Волох, еврейский парень из Восточной Галиции. Моше знал свое ремесло хорошо и работал быстрее и лучше меня. У меня не было претензий к нему, хоть он, того не желая, занял мой "пост"... Такой была наша судьба в лагере. Моше был хорошим парнем и часто помогал мне куском хлеба.

Моше Волоха судили по параграфу 193 за дезертирство из армии, и он получил 10 лет. Находясь в лагере возле Куйбышева, он применял все средства, чтобы не выполнять тяжелые работы в каменоломне. Однажды, перед тем как идти на работу, он спрятался в лагерной уборной. Начальник лагеря заметил это и решил вытащить его оттуда. Однако Моше не давался и толкнул его. Начальник упал в яму, наполненную нечистотами. Только лишь голова его торчала оттуда... Моше страшно испугался...

Едва живого начальника вытащили из этой "бани". Моше сунули в карцер, избили до полусмерти и дополнительно осудили еще на 2 года, сослав его в Уральские лагеря.

Как я уже сказал, Моше занял мое место парикмахера в лагере Озерки. Но ненадолго. В один прекрасный день, уже осенью, когда не было работы в парикмахерской, его отправили работать на запретную полосу. По соседству расхаживали куры, принадлежавшие начальнику лагерной охраны. Моше вспомнил, что с тех пор как покинул родной дом, он не пробовал куриного мяса. Не размышляя долго, он присмотрел курицу, с виду достаточно жирную, поймал ее и свернул ей голову.

 

 

Шломо Малунек, с которым Моше жил в одном бараке, был потрясен, когда увидел, что Моше достает спрятанную под фуфайкой курицу со свернутой головой.

— Это чудо, данное нам небом! — воскликнул Шломо. — Сегодня канун Йом-Кипур (Судный день). Курица пригодится. Сварим ее перед постом.

Как выполнить ритуал, и к тому еще с мертвой курицей, это уже решил Шломо, знаток в делах ритуала. Он сделал курицу кошерной и, разумеется, они не могли дождаться, пока она сварится и съели ее полусырую.

В то время когда они справляли праздничную трапезу, владелец кур пересчитал их и увидел, что одной не хватает. Он вспомнил, что парикмахер Волох работал здесь, и он примчался в барак еще до того, как успели замести следы съеденной курицы. В бараке он нашел остатки косточек и перья курицы. Не имело смысла отрицать или защищаться. Моше сразу увели в карцер. 10 дней его держали на штрафном пайке, т. е. почти без еды. К тому же он должен был уплатить 160 рублей возмещения убытков, и его снова отправили на тяжелую работу на лесоповал на заготовку дров.

Этот скандал был мне на пользу. Меня вернули на работу в парикмахерскую. Я был бы счастлив, если б это не было за счет Моше Волоха, моего земляка и товарища. Но такова уж судьба лагерных заключенных.

Я старался помочь Моше чем только мог. Еды я тогда уже имел вдоволь. Я заботился о том, чтобы Моше ежедневно, возвращаясь с тяжелой работы, находил добавочную порцию хлеба и супа и не голодал.

Доктор Болдин тоже помогал, давая ему время от времени справку об освобождении от работы на несколько дней. Ему также помогала Гута Копелова, заверяя справку об освобождении, выданную доктором Болдиным.

Гута Моисеевна Копелова пользовалась авторитетом среди арестантов, к которым она относилась исключительно сердечно. Многие заключенные называли ее "мамой", хотя и были много старше ее. Особо это относилось к заключенным 53-го квартала, т. е. лагеря, находившегося в самой тайге. Они пережили эпидемии дизентерии и брюшною тифа. Она на самом деле являлась матерью для больных. На свои собственные деньги она покупа-

 

 

ла молоко для больных, молоко, необходимое для их спасения. А если у нее денег не было, она обменивала собственные вещи на молоко и еду для больных. Разумеется, если бы ее поймали, то наказание было бы неизбежным.

Лично я также многим обязан этой благородной еврейской женщине - Гуте Моисеевне Копеловой. Я хочу упомянуть лишь один факт. Это произошло, когда доктор Болдин установил, что я являюсь инвалидом и, следовательно, не способен к физическому труду. Болдин был не только врачом, но и заключенным, и диагноз должен был быть подтвержден лагерным руководством. Я присутствовал при том, как Гута спорила и добилась подтверждения решения врача, благодаря чему я был освобожден от тяжелой работы.