- 132 -

БРИГАДА МИШИ АРЛОЗОРА И МОЯ ПОЕЗДКА В ТАВДУ

Меня направили на работу в бригаду Миши Арлозора, одного из моих друзей, с которым вместе я приехал из Ашхабада. Мы были заняты изготовлением т. н. авиабруска, особых деревянных брусков для оборудования самолетов. Хотя надо было работать стоя, на открытом воздухе, в течение 12 часов, работа была не очень тяжелой. Эти бруски были 2 метра длиной, 10 см шириной и 5 см толщиной. Моя обязанность заключалась в очистке брусков от коры. Поскольку наша продукция предназначалась для военной промышленности, то лагерное руководство было заинтересовано в регулярном выполнении плана. Поэтому мы получали самую большую норму хлеба и еду из лучшего котла.

Миша оказался приличным парнем и прекрасным организатором. Он заботился о том, чтобы во время работы и во время распределения пищи никто не был обижен. В течение целого дня горел костер, возле которого можно было погреться. Хотя норма выработки была высокой, и для ее выполнения требовалось большое напряжение сил, Миша никогда грубо не подгонял людей, как это было принято в лагере. Все это в комплексе создавало среди членов бригады почти товарищеские отношения.

Наше рабочее место находилось рядом с овощехранилищем; это были примитивные погреба, выкопанные в земле, в которых зимой хранили картофель и овощи, предназначавшиеся для питания заключенных до будущей осени. Там работали в основном женщины и инвалиды, которые перебирали картошку и гнилую выбрасывали. Весною, когда таял снег, можно было около погребов обнаружить куски выброшенной гнилой картошки. Изголодавшиеся заключенные собирали гнилую мороженную кар-

 

- 133 -

тошку и пекли на костре. Запах, исходивший от этого, был очень неприятным, и невзирая на то, что я был очень голоден, я не мог заставить себя есть это.

Специалистом по сбору гнилой картошки и особенно по приготовлению ее, был Борисенко, мужчина средних лет, сильного телосложения, с длинными рыжими усами. Он представлял собой типичного сибирского каторжника. До тех пор с подобными образами я встречался лишь в художественной литературе. У меня создалось впечатление, что он совершенно забыл нормальную жизнь на воле. Он никогда не рассказывал, за что сидит. Было известно лишь, что он — одна из первых жертв "большой чистки" во время коллективизации. Наш бригадир и мы все относились к нему с уважением за его человечность, товарищеское отношение к нам, так называемым новичкам. Он глотал горячие, как угли, куски гнилой картошки и затем обтирал усы, будто после хорошей трапезы.

В конце мая Миша получил новую летнюю одежду для членов своей бригады: каждому по паре белья, тканевую блузу и брюки, голубую фуфайку и пару полотняных туфель. Новая одежда — это целое богатство: за нее можно получить несколько паек хлеба, несколько стаканов махорки и еще вдобавок пару газет для самокруток. Одежду эту можно обменять с теми, кто находился на воле, где такой одежды в свободной продаже не было. Эти обмены совершались в глубочайшей тайне арестантами, у которых были контакты с вольным населением.

Я подумал про себя, что у меня отберут мое "добро", или, в лучшем случае, через несколько дней носки на работе оно будет рваным и грязным. Тогда я решил продать одежду как можно скорее. Однако пока я сумел сделать это, Сальников позаботился о том, чтобы я не стал чересчур большим "богачом"... Вообще у Сальникова имелась система постоянной реорганизации, целью которой было усложнять жизнь арестантов, чтобы те всегда помнили, как он выражался, что "здесь не санаторий, а лагерь..."

Возможно, что наша работа закончилась, или это случилось в рамках сальниковской "реорганизации", однако, в один прекрасный день нашу бригаду ликвидировали. Мишу и меня послали рубить старые, толстые пни, которые нельзя было распилить механической пилой. Мы распиливали их ручной пилой, а затем разрубали топором. Работа была очень тяжелой, кроме того,

 

 

- 134 -

норма — 10 кубометров в сутки, что было сверх наших сил. Разумеется, мы не могли выполнять норму, и за это нам сократили питание. Мы стали получать только 400 г хлеба и дважды в день жидкий водянистый суп.

Из-за изнурительного труда и голода мы с каждым днем все больше валились с ног и нарубали все меньше дров.

Систематическое невыполнение рабочей нормы грозило суровой расправой. Администрация рассматривала это как саботаж, посылая за это в карцер или создавая новое "дело". Наше положение было катастрофическим. Однако через несколько дней родилось у нас новое "изобретение". Когда надзиратель отворачивался, мы переносили ранее нарубленные дрова, добавляя их к выработке сегодняшнего дня. Мы не могли брать столько, чтобы хватило для полной нормы. Но это нас чуть поддерживало, спасало от суда за саботаж.

Однажды, во время перекура, что разрешалось через каждые два часа работы, вдруг появился Сальников. Он сразу начал ругаться и кричать, называл нас лентяями и. Мы стали объяснять, что перекур только начался. Однако Сальников искал причину для провокации. Ему бросилась в глаза наша новая одежда

— Эти евреи, — закричал он, обращаясь к русским арестантам из нашей бригады, — одеты как помещики, но работать не хотят.

Это сразу подхватили некоторые преступники, которые уже успели продать свою одежду и поэтому были одеты в рванье.

- Вы видите, - обратились они к нему, - мы работаем тяжело, выполняем норму, но ходим оборванные, а у жидов все есть.

Сальников только ждал этого и вполне может быть, что это было заранее инсценировано. Он приказал нам снять новую одежду и отдал ее преступникам, которые поддерживали его. Мы попытались защищаться, но по знаку Сальникова преступники набросились на нас, сорвали новые фуфайки и рубашки, бросая нам свои грязные лохмотья. Вдобавок нас обоих отправили в карцер за "сопротивление и невыполнение плана".

По его приказу прибыл конвой в составе двух энкаведистов со штыками, примкнутыми к винтовкам, и прямо с работы меня и Мишу отвели в карцер, предварительно приказав заложить руки за спину, и повели нас в центральный изолятор. Нас вели в течение получаса, пока мы добрались до высокого забора, "укра-

 

- 135 -

шенного" колючей проволокой. Ворота раскрылись. Мы очутились на закрытой площадке с несколькими деревянными бараками. От ворот нас по одному ввели в сторожевую будку, там сидел энкаведист, встретивший меня своеобразным "добро пожаловать". После продолжительных ругательств и проклятий, доходивших вплоть до моего прапрадедушки, посыпалась серия приказов с такой скоростью, что я не успевал не только их выполнить, но и разобрать "Сними пояс с брюк! Вытяни шнурки из ботинок! Выкладывай все из карманов!" Потом он приказал раздеться. Он тщательно обыскал мою грязную одежду и, найдя в кармане брюк кусочек бумаги, который я берег для закрутки, злобно выбросил его.

Затем меня совместно с Мишей ввели в темную каморку, в которой уже находилось двое русских. Каморка была крохотной. Кроме параши и нар, которые тянулись от одной стены до другой, мы ничего не увидели. Несмотря на то, что уже наступила весна, там было страшно холодно. С потолка свисала маленькая лампочка, освещавшая помещение тусклым светом.

Спустя некоторое время послышался скрип замка — открылась дверь и сторож внес миску супа и 4 ложки. Он не успел поставить миску на нары, как мы набросились на нее, будто саранча. Те двое ели быстрее нас, к тому же они выхватывали каждый кусочек капусты и картошки из миски. Из-за этого вдруг вспыхнул спор и почти дошло до драки. В этот момент снова распахнулась дверь. Я увидел перед собой надзирателя - существо с узкими холодными синими глазами, с костлявым лицом, обтянутым желтой кожей, показавшимся мне лицом убийцы. В мою память врезалась его энкаведистская форменная фуражка, синяя с красным кантом, которая была украшена пятиконечной звездой с серпом и молотом, той эмблемой, которая должна была стать символом свободы и равенства для людей на земле.

Он стоял перед нами как нечистая сила, мы окаменели с ложками в руках, с опущенными головами, не разбирая, то ли так случилось от ужаса, то ли от ненависти к нашему мучителю, а то и от стыда, до которого нас довели.

— Я вижу, что вам здесь слишком хорошо, поэтому вы и разгулялись, - сказал он - Если вы не успокоетесь и не будете

 

- 136 -

вести себя нормально, то я найду для вас лучшее место. Видите? -указал он рукой на вторую сторону коридора. - Там карцеры-одиночки, где снят на бетонном полу и там не будет, с кем драться, - закончил он с циничной улыбкой, довольствуясь своим поступком.

Он закрыл дверь за собой. Долго царила мертвая тишина. Даже русские, профессиональные преступники, у которых давно уже отсутствовали какие бы то ни были моральные тормозы, долго не могли произнести ни слова. Инстинктивно мы почувствовали общность судеб, объединявшую нас теперь.

Я уже более не приближался к миске. Как я позже узнал, это была испытанная система издевательств над голодными заключенными. Бывали случаи, когда доходило до кровавых драк, результатом которых были не только раненые арестанты, но еще и строго наказанные продолжительной отсидкой в карцерах-одиночках, где условия были ужасающими.

 

Я еще не успел прийти в себя, как снова послышался скрип замка. Открылась дверь, и на пороге стоял тот же "заправила". Указывая на меня пальцем, он приказал мне выйти.

Я почувствовал, что сердце у меня остановилось. Я хотел было защищаться, доказать, что не участвовал в драке. Но он закричал: "Выходи!"

Он захлопнул дверь и повел меня по длинному корироду, по обеим сторонам которого находились закрытые камеры. Я повторял, что невиновен, просил оставить меня в покое. Но он не отвечал мне и довел до вахты. Я дрожал не так от холода, как от страха, представляя, что меня ожидает...

Как только я вошел на вахту, мое настроение изменилось коренным образом.

- Забирай свои вещи, - сказал дежурный вахтер, по давая мне мешочек, к которому была прицеплена записка с моим именем.

Мои "вещи" составляла веревка, которая служила мне ремнем для брюк и шнурки для ботинок, немного махорки, которой я не мог пока воспользоваться, т. к. вахтер, принявший меня утром, выбросил кусочек бумаги, предназначенной для закрутки.

Я был настолько поражен, что все еще не отдавал себе отчета в том, что меня освободили из карцера.

 

 

- 137 -

- Подпишись, - сказал сторож.

Охранник, уже ожидавший меня, открыл ворота, и мы оказались на улицах старинного уральского города Туринска.

Было обеденное время, и я впервые рассмотрел город, хотя меня уже однажды водили по его улицам.

Охранник не приказал мне заложить руки за спину, как это было принято. Я все еще не понимал, что, собственно, произошло и решил испытать свое счастье.

— Гражданин начальник (так следовало обращаться), разрешается ли мне попросить у прохожих немного махорки? Уж очень хочется курить.

К моему величайшему изумлению, он согласился. Я остановил первого же встречного, от которого получил полную горсть махорки и большой кусок газеты. Мы остановились. Я сделал закрутку, охранник дал мне огня. Я затянулся, и это в какой-то мере заглушило голод.

Чувствуя человеческое отношение охранника, что вообще редко случалось, я набрался смелости и спросил: "Гражданин начальник! Куда Вы меня ведете?" "Назад, в зону, - сказал он. - Тебе повезло, — добавил он, — завтра отправляют тебя в хорошее место".

Я не знал, верить ли ему: Миша и двое русских сидят еще там, в холодном карцере, а я здесь, будто на воле...

Когда я вошел в барак и увидел своих друзей, у меня было такое чувство, будто вернулся домой. Правда, многих из тех друзей, с которыми я прибыл, уже не было. Некоторые умерли, некоторых отправили в различные лагеря. Егошуа Шпайхер сообщил мне добрую весть, что меня завтра отправят по этапу в Тавдинский лагерь, т. к. там нуждаются в парикмахере.

Тут я должен рассказать об одном еврее, который помогал нам всем, чем только мог. Фамилия его была Ткачук. Его осудили за высказывание против советской власти. Ему повезло, и он получил лишь... 5 лет. В лагере он работал бухгалтером. Время от времени он давал мне кусочек бумаги, которую я обменивал на махорку, что ценилось не меньше, чем хлеб. Я попросил Ткачука замолвить словечко у замначальника Левина, чтобы я мог устроиться в лагере на работу в качестве парикмахера.

Долго длилось бесплодное ожидание, и я потерял уже всякую надежду. Но как раз теперь, когда Сальников отправил меня в

 

 

- 138 -

карцер, чтобы прикончить, мне вдруг улыбнулось счастье. В Тавде срочно требовался парикмахер. Ткачук узнал об этом, и ему удалось добиться, чтобы именно меня туда направили.

Я явился к нарядчику, который сказал мне, чтобы я завтра на заре был готов к отправке по этапу. На рассвете я попрощался с друзьями — Шпайхером, Мотлом Тойбенфлиглом и Шломо Малунеком, которые еще оставались здесь, и направился к сторожевой будке у ворот лагеря.

Нас было всего пятеро заключенных, кстати, приличные люди из политических; среди них пожилая русская женщина, которая до сих пор работала в бухгалтерии продовольственного отделения. Нашим провожатым был тот же охранник, который днем раньше вернул меня из карцера - это был бывший фронтовик, посланный армией и который еще не был деморализован, как энкаведисты. Возможно, что поэтому он был либерален по отношению к заключенным. Даже поверка не была особенно строгой, и когда я миновал ворота, мне показалось, что я - на воле.

Было приятно ходить по улицам среди вольных людей... Они могли, по крайней мере в пределах города, передвигаться в любом направлении без сопровождения охраны.

На вокзал мы прибыли утром. Еще оставалось немного свободного времени до отхода поезда, который курсировал один раз в сутки между Свердловском и Тавдой. На этот раз поезд опаздывал, и я использовал эту оказию, и снова охранник разрешил мне попросить у прохожих немного махорки. Я заранее приготовил полотняный мешочек, и в течение нескольких минут собрал полный мешочек махорки и несколько кусочков газетной бумаги. Охранник передал нас начальнику конвоя вагон-зака, разумеется, вместе с нашими личными делами. Нас всех посадили в одно купе. Мне досталось место у окна, хотя окно было маленьким и с решетками с двух сторон, все же можно было увидеть происходящее за окном.

Был ясный весенний день. Вся своеобразная прекрасная природа Урала пробуждалась к новой жизни. Белые березки покрылись первыми зелеными листочками, огромные, бескрайние поля зазеленели. Я закурил, и мне показалось, что я свободен, как птица.

Время от времени был виден хутор или колхоз, состоявший из нескольких маленьких деревянных избушек, полувросших в

 

- 139 -

землю от старости, заброшенных среди уральских степей и лесов. Поезд двигался на малой скорости, и у меня была возможность наблюдать за людьми, жившими в примитивных условиях, в постоянной борьбе за существование. Невзирая на все это, я им завидовал. Если бы мне в то время дали подписать обязательство остаться на всю жизнь в одном из колхозов или хуторов и таким образом освободиться, я бы согласился с радостью.

Мои мечты прервала суровая действительность. Поезд остановился. Мы оказались в Верхней Тавде. Это был тупик, последняя остановка Северо-Уральской железной дороги. Дальше продвигались по реке Тавде, которая тянулась сотни километров в глубь тайги. Наш вагон отцепили от поезда и тащили еще несколько километров по боковому пути, до рабочей зоны лагеря, который в официальной номенклатуре обозначался как шестое отделение "Востокураллага 299/6".

Представитель лагерного управления принял "живой товар" вместе с формулярами. Разумеется, что перед тем, как впустить нас в бараки, мы были отправлены на "санобработку". Нам обстригли волосы, продезинфицировали одежду и дали выкупаться, а потом повели в столовую.

Солнце уже зашло, когда нас впустили в зону лагеря. Все здесь выглядело не так, как в других лагерях, в которых я бывал до сих пор. Как далеко мог охватить глаз, тянулись одинаковые ряды бараков. В центре находился сквер. Было воскресенье, нерабочий день. Скамейки в сквере и на близлежащей большой площади были полны арестантами (мужчинами и женщинами). Они спокойно прогуливались, и по сравнению с другими лагерями здесь все казалось раем. Однако, меня еще ожидало тяжелое испытание.

Разницей в атмосфере был, в основном, состав арестантов, находившихся в Тавде. Без преувеличения можно сказать, что сюда направили сливки интеллигенции всех народов Советского Союза. Были здесь крупные специалисты, ученые, инженеры и техники, которые превратили нежилую область в мощный промышленный центр.

Среди прогуливающихся по лагерной площади я заметил много

 

 

- 140 -

евреев. Это были в основном ремесленники, работавшие в мастерских бытового обслуживания. Я заговорил с одним из них пожилым человеком. Оказалось, что он из города Белая Церковь на Украине и работал в швейной мастерской. Мы разговорились, он произвел на меня хорошее впечатление, и я был убежден, что ему можно доверять.

Когда я покидал Туринский лагерь, мне удалось захватить новую фуфайку, которую я прятал у Шпайхера в бараке. Я одел ее на голое тело, а на нее рубашку. Теперь я искал покупателя или место, где можно было ее спрятать так, чтобы не украли.

Я рассказал об этом еврею. У него имелись связи с людьми на воле, он мне обещал помочь продать фуфайку. Пока же я ему дал фуфайку, а он мне - несколько сот граммов хлеба, чем я чуть утолил голод. Цена фуфайки была примерно 500 рублей, но мы согласовали, что он уплатит мне 350 рублей. Деньги я брал у него частями, только тогда, когда вынужден был покупать еду, т. к. боялся, что у меня их украдут. Надо отдать должное ему, он честно уплатил мне все до последней копейки и деньгами, и хлебом.

Тот же еврей повел меня еще в начале нашего знакомства на кухню и договорился, чтобы меня накормили. Раздатчица подала мне миску густого супа коричневого цвета. Это был суп из отрубей с крапивой и костями морской рыбы. На второе я получил мисочку густой каши из жмыха.

Я отправился к нарядчику, тоже заключенному, однако, невзирая на это, он распоряжался рабочими местами. Я был убежден, что он назначит меня парикмахером, что было бы связано с получением угла в бараке для обслуживающего персонала, или, как это называли, "хозобслуги". Однако он отправил меня в бригаду к Лаптеву.

Как только я вошел в барак, то сразу убедился, что не повезло. Условия были здесь хуже, чем в Туринске. Во всем бараке имелся лишь один сенник, который, разумеется, принадлежал бригадиру. Все остальные спали на голых досках. В отличие от заключенных, Лаптев выделялся своей сытостью, т. к. присваивал себе часть нищенских норм членов бригады. У него была внешность типичного бандита. Он бросил на меня пронизывающий взгляд и ленивым движением руки указал мне место на верхних нарах.

 

 

- 141 -

Когда я рассмотрел присутствующих, меня охватила дрожь. Оборванные, грязные, дегенерированные типы преступников почти всех национальностей, какие только можно было встретить в Советском Союзе. И если тут недоставало еврея, то я теперь стал единственным среди них. Но самое худшее еще ожидало меня.

На следующее утро мы отправились на работу в бригаду Лаптева. Она состояла из отобранных медицинской комиссией для третьей категории. Работа же, которую нас заставляли выполнять, была трудна для заключенных первой категории — нужно было выкопать фундамент под лесозавод.

Работа осуществлялась очень и очень примитивным способом. Некоторые из нас копали глинистую землю лопатами и забрасывали ее на носилки, сколоченные из досок, с ручками с обеих сторон. Двое других тащили эти носилки примерно 200 м и высыпали их. Моим партнером был молодой китаец, которого с насмешкой называли "Ванька-китаец". Он производил на меня впечатление изголодавшегося зверя, с болезненным лицом и торчащими скулами. Смотрел он на окружающих двумя узкими дикими глазами. Я очень боялся его взгляда.

Он дрожал при мысли, что не сумеет выполнить рабочую норму и не получит полной нормы хлеба, поэтому подгонял меня все время. Земля, которую надо было переносить, была сырой и тяжелой. Китаец шел спереди, вернее, бежал, а у меня не хватало сил, чтобы его догонять. Как только мы возвращались с пустыми носилками, уже стояли наготове другие, полные. Он не давал отдохнуть ни минуты.

Однажды китаец так разбежался, что я не выдержал. Ручки носилок выскользнули из моих рук, и земля рассыпалась. Китаец взбесился. Он начал ругаться и кричать, угрожая убить. Схватив лопату, он бросился на меня. Я успел удержать его руку и избежать удара по голове. Мы долго боролись, и если б не вмешательство бригадира, могло дойти до несчастья. Лаптев разделил нас, успев при этом несколько раз сильно ударить меня. Я начал кричать и угрожать, что не прощу ему этого. Но Лаптев быстро успокоил меня: "Если будешь много говорить, — воскликнул он, - я тебя похороню вот тут, в этой яме, и никто-ни-кто не узнает, куда девались твои кости. И если даже узнают, то я получу премию за ликвидацию жида, к тому же еще шпиона".

 

- 142 -

Он добавил еще серию ругательств, однако, отделив меня от моего партнера-китайца, поставил насыпать землю на носилки.

Я всеми силами старался выдержать до конца рабочего дня. Но как только мы вернулись в зону, я отказался даже от ужина и отправился к нарядчику. Я уже знал, что в бригаде долго не выдержу, и если никуда не переведут, то поплачусь жизнью.

Придя к нарядчику, я рассказал о скандале, и о том, что Лаптев бил меня. Я попросил его перевести меня в столярные мастерские, сказав, что знаком с этой работой. (До этого я узнал, что бригадир плотников порядочный человек). Но вместо помощи нарядчик рассвирепел и закричал: "Ты, жидовская морда! Сначала получишь то, что не успел тебе дать Лаптев!" И он ударил меня по лицу так, что у меня посыпались искры из глаз.

Охваченный ужасом, я убежал — глаза налились слезами. Раньше я считал поездку в Тавду счастьем, а оказалось, что мне грозит гибель. Недолго думая, я постучал в кабинет начальника лагеря Мохарева по вторую сторону коридора. Ответили: "Заходи!" Передо мной сидел лейтенант примерно 40 лет, с симпатичным лицом. С первого взгляда мне показалось, что в его глазах мелькнуло сочувствие ко мне. Оказалось, что мой вид был ужасен; но об этом я узнал позже, когда увидел себя в зеркале.

Мое лицо было грязным, запачкано землей, с которой я возился целый день. От текущих слез образовались на щеках две грязные дорожки. Одна щека, по которой ударил нарядчик, горела огнем. Начальник спросил, как меня зовут и за что судили. Затем велел сесть. Когда он услыхал "параграф 58- la", как бы про себя сказал: "Значит, изменник Родины!" И сразу спросил: "За что тебя судили?" "За попытку перехода иранской границы". — сказал я.

Некоторое время было тихо. "Я из Польши, — добавил я, — я не предатель Советского Союза". "В том-то и дело! - сказал он. -Так зачем ты теперь пришел ко мне?"

Я рассказал ему об инциденте, имевшем место во время работы. О том, что бригадир угрожает мне, что убьет, и попросил перевода в столярную бригаду.

Он выслушал меня внимательно, и я ждал с нетерпением его ответа, от которого зависела моя судьба. Но ответа не последовало. Он нажал на кнопку возле письменного стола. Спустя немного времени появился нарядчик. Он остановился в стойке

 

- 143 -

"смирно". Указывая на меня пальцем, Мохарев сказал ему: "С завтрашнего дня поведешь его в бригаду Удалова". "Слушаюсь!" - ответил нарядчик и вышел. Я поблагодарил начальника и удалился.

Неожиданный приказ произвел на нарядчика ошеломляющее впечатление, от волнения он побледнел. Видимо, он решил, что мы с начальником знакомы, и он может потерять свою должность нарядчика из-за того, что ударил меня.

Я не собирался разубеждать его и тем более искать справедливости... Но я был счастлив, что избавился от убийц, и до сих пор благодарен Мохареву, который, занимаяпост в службе НКВД, не потерял человеческого облика. В ту же ночь я перебрался в барак бригады столяров.

- Тут уместно объяснить, зачем я изменил "профессию". Как я уже писал, меня послали в Тавду в качестве парикмахера. Там на посту помощника начальника по бытовому обслуживанию работал еврей по фамилии Годзин. Он тоже был заключенным, но в прошлом офицер НКВД, который где-то согрешил и получил 8 лет.

По прибытии в Тавду я зашел к нему и сказал, что меня послали сюда работать парикмахером. Не знаю почему, но он мне сразу ответил: "Ты не парикмахер"...

Я пытался объяснить ему, что я пережил трудное время в лагере и поэтому мой вид такой плачевный.

Однако в течение нескольких дней он сможет убедиться, что я хороший специалист. Вместо того, чтобы ответить по делу, он начал политическую беседу и все добивался ответа на вопросы, как мне жилось в Польше, чем занимался и т. д. Я понял, что ему нужно, решил не пускаться в разговоры и вышел.

Поскольку я знал, что требуются столяры, я, недолго думая, заявил, что я столяр, лишь бы избавиться от бригады Лаптева.

Как только я забрался в барак столяров, то сразу почувствовал, что здесь царит совершенно иная атмосфера. Бригадир Удалов принял меня человечно, я бы даже сказал, вежливо, что редко случалось в лагере. Он указал мне место на одних из верхних нар. Я умылся и лишь теперь почувствовал, что не ужинал. Но несмотря на голод, я был счастлив, что могу лечь спать без страха. Я сразу уснул.

 

- 144 -

Не только атмосфера в бригаде Удалова была новой для меня, но и люди были другие. Тут были военные, инженеры, архитекторы, журналисты, художники и специалисты в других областях науки и техники, арестованные во время "большой чистки"...

Сам Удалов был полковником. До 1938 он занимал высокий пост в Белорусском военном округе, где его и арестовали. Он был хорошим организатором и спокойным человеком. Никогда не ругал заключенных и заботился о том, чтобы никто не был обижен, насколько это от него зависело.

Со временем, когда мы уже подружились, он очень охотно рассказывал о "большой чистке".

"В то время, после ареста Якира и Тухачевского, — рассказывал Удалов, — во всех соединениях происходили беспрерывные митинги. Силой заставляли офицеров клеветать друг на друга. Сегодня выступает против меня мой ближайший друг с самыми дикими невероятными обвинениями, которые были, разумеется, высосаны из пальца. На следующий день он сам становился жертвой таких же обвинений, выдвинутых против него. Понятно, что после такого "митинга" обвиняемый обычно исчезал".

Удалову повезло, т. к. его очередь наступила годом позже, лишь в 1938. Возможно, что его приговор был относительно мягче. Он получил всего четыре года. Ясно, что не было суда, не дали возможности защищаться. Он был осужден "тройкой" заочно.

Его срок официально истек в 1943 г. Но никто не обратил на это внимания. Ему сказали, что идет война, поэтому "врагов народа" нельзя выпускать на волю. Его мучили в лагерях 18 лет. Лишь в 1956 вспомнили о нем. Его реабилитировали и вернули звание полковника. Но он уже был сломленным стариком.

Удалов был интеллигентным человеком с благородным характером и вызывал уважение к себе не только со стороны заключенных, которыми он руководил в своей бригаде, но и со стороны администрации лагеря. Кроме того, он был хорошим специалистом.

Работа в столярной была нелегкой. Ведь я фактически столяром не был, и поэтому мне пришлось выполнять простейшие работы, что было физически тяжело, тем более, что здоровье к

 

 

- 145 -

тому времени было уже очень слабое. Члены бригады, а прежде всего Удалов, относились ко мне хорошо и старались помочь. Время от времени я получал освобождение от врача на день или два. Короче, было хорошо, но...

Однажды вечером я обнаружил, что потерял зрение. Перед глазами стояли огненные круги, заслонявшие мне дневной свет. Это случилось в освещенном бараке, после возвращения поздно вечером с тяжелой работы. Я лег спать в надежде, что это пройдет, но когда встал, то не ощутил улучшения. Я сильно встревожился и отправился к фельдшеру. Он осмотрел меня и отправил к врачу, который определил, что я страдаю куриной слепотой.

Заведующая медпунктом, Анна Ефимовна Коноплицкая, которую война сделала вдовой, была очень симпатичной женщиной. Она осмотрела меня и отправила в лазарет.

Госпиталь находился в одном из бараков, похожих друг на друга, как две капли воды. Те же нары, на которых больные лежали рядом. Вообще-то в госпиталь брали лишь таких, у которых было мало шансов выйти оттуда. Из тех трех больных, которые лежали со мной на одних нарах, двое умерли.

Мне повезло, и спустя несколько дней я почувствовал себя лучше. Наступило лето и стало тепло. Госпитальный барак окружала площадь, огороженная забором, обросшим дикими растениями. Я вышел во двор, чтобы чуть согреться, и заметил, как прогуливающиеся в одном белье больные ели сырую лебеду, "достоинство" которой заключалось в том, что, если есть ее в течение продолжительного времени, можно было заболеть и умереть "нормальной" смертью.

Но было другое, еще более опасное растение, напоминающее белую свеклу, "циката". Это растение — опасный яд сладковатого вкуса и немедленного действия. Для человека, принявшего такой яд, любая медицинская помощь становилась бесполезной. Было время, когда десятки заключенных умирали от отравления этим ядом.

Это начало беспокоить даже лагерное руководство. По всей территории лагеря были развешаны особые плакаты, где была нарисована циката, и надпись гласила, что это очень опасный яд. Число жертв чуть сократилось. Но часть заключенных, которым жизнь надоела, нашли в этом радикальное средство для прекращения своих страданий.

 

- 146 -

Среди прогуливающихся я заметил человека, который едва тащился и опирался на палку. Уже на расстоянии можно было определить, что это еврей. Он казался стариком. Из-за его высохшего лица орлиный нос казался еще длиннее, чем был в действительности. Он беспрерывно кашлял и казалось, что часы его жизни сочтены.

Мы начали беседовать по-русски. Вдруг он произнес на идиш: "Лучше бы я остался в Палестине..."

Я притворился, что не слышу и не знал, как реагировать. Я боялся провокации, подстроенной, чтобы пришить мне новое дело. Его имя было Борис Видан.

Еврей рассказал мне, что родился в городе Кременчуге на Украине. В начале 20-х годов был направлен в качестве комсомольца в Палестину для того, чтобы создать там коммунистическое движение. В Палестине он занялся разведением птиц. Спустя 2 года его вернули. После этого он стал редактором еврейского еженедельника в Кременчуге. В 1937 г. газету ликвидировали, а его и всех сотрудников арестовали и осудили на 10 лет.

После выхода из госпиталя, где я пробыл недолго, меня направили в бригаду инвалидов, которая работала во вспомогательной организации на "лесобирже", на берегу реки Тавда. Бригадир Маратов оказался бывшим офицером Советской Армии. Он был порядочным человеком и относился к нам хорошо.

Бригада инвалидов трудилась в различных мастерских; я работал в мастерской по изготовлению деталей и ящиков для амуниции. В этой мастерской в большинстве работали женщины, бригадиром которых была бывшая учительница Кузнецова. Интеллигентная и благородная женщина, которой присудили 10 лет, как социально опасному элементу. Позже она покончила жизнь самоубийством, когда узнала, что ее хотят отправить по этапу в другой лагерь.

Моя работа не была тяжелой. Я чистил наждачной бумагой части для ящиков. Впервые с тех пор, как попал в лагеря, я работал с большим желанием. Когда я думал о том, что эти ящики со снарядами попадут на фронт, неся смерть фашистам, я старался работать как можно лучше. Я забывал тогда, что я — заключенный и был счастлив, что имею возможность помочь в борьбе с величайшим врагом нашего народа.

 

- 147 -

В ПАМЯТЬ О ПОГИБШИХ ТОВАРИЩАХ

Погибшие в годы 1941-1943 делились на две категории: расстрелянные в Ашхабаде и погибшие в лагерях.

Это имена расстрелянных:

Лева Финкель, Вацис Бамбулас, Шимон Грозас, Давид Кемфнер, Моше Мозес, Борис Абрамович, Моше Перельман, Иоси Тауб, Шломо Сатанович, Калман Энтин и Гриша Нисонелес; Мендель Розенберг, Мотл Гирс, Азриэль Динер, Абраша (фамилия неизвестна), Барух Левин и Мордехай Глиде.