МАССОВАЯ СМЕРТНОСТЬ

"Бригада Перельмана" еще существовала, однако, число ее членов сокращалось со дня на день; они вымирали массами. Первыми погибли почти все туркмены, которые прибыли с нами в одном этапе. Они не сумели приспособиться к холодному непривычному климату, и уже начиная с первых же недель после прибытия в лагерь, начали умирать. Из нашей группы первой жертвой был Левка Финкель из Ровно. Он был красивым и здоровым юношей. Когда его судили, ему еще не было 18 лет, и, как несовершеннолетний, он получил наиболее "мягкое" наказание — 3 года. Лева работал на погрузке бревен, что считалось очень тяжелой работой.

Однажды во время работы, почувствовав себя плохо, он упал и потерял сознание. Но согласно существующему порядку нельзя было отвести его назад в лагерь. Целый день он валялся с высокой температурой на бревнах под открытым небом на сильном морозе. Лишь вечером, когда бригада кончила работу, друзья положили его на носилки и принесли в лагерь.

После поверки его унесли в лазарет. Оказалось, что у него крупозное воспаление легких. Спустя несколько дней он скончался.

Мы не успели прийти в себя от потрясения, связанного со смертью Левы, как нас уже снова ждало несчастье. И снова жертвой был один из нас, один из наиболее сильных физически. Это был бывший летчик, латыш Лацис Бамбулас. Даже на нашей каторжной работе он отличался, долго был стахановцем и получал наиболее высокую норму еды. Он простудился во время работы. Несмотря на высокую температуру, он еще сумел работать целый день и своими силами вернуться в лагерь. Но ужинать он уже не

 

 

смог. Его увели в больницу. У него также сгорели легкие, но он мучился немного дольше, т. к. сердце у него было очень здоровое.

Мертвых не хоронили в отдельности и собирали в морге, за зоной, где они замерзали. После того, как набирали с десяток покойников, их раздетыми бросали на сани, запряженные единственной лошадью, бывшей в лагере, которую звали "Бабай", и возчик увозил их в поле за лагерем, где их сгружали в одну общую яму и вместе закапывали. Это было жутким зрелищем, и я однажды был свидетелем этого.

Дорога к яме была неровной, и сани подпрыгивали. Вдруг с саней свалился труп. Возчик поднял его и бросил снова на сани, прикрыл тряпкой и продолжал путь. Это было тело Левы. Когда похоронили Лациса, мы так и не узнали. Зрелище упавшего с саней мертвого Левки преследовало меня долго.

 

Работа в переплетной кончилась давно, и состояние моего здоровья заметно ухудшилось. Я был освобожден от работы, зато получал самую мизерную норму еды. От меня остались лишь кожа да кости. Я был "доходягой".

В один из первых весенних дней 1942 года пробились первые солнечные лучи. Уже давно прошла утренняя поверка, когда освобожденным от работ заключенным разрешалось оставить бараки и передвигаться по лагерной зоне. Мне надоело лежать на нарах. Превозмогая слабость, я поднялся и вышел из барака. Солнце чуть грело измученное больное тело. Мной овладело настроение воспоминаний и тоски о покинутом доме, моих близких. Где они теперь? Живы ли еще?..

У нас не было точной информации о происходящем на фронтах, однако, нам было известно, что немцы постоянно продвигаются вперед и сеют смерть и разруху в захваченных областях. Снова распространились слухи, что в некоторых лагерях мобилизуют заключенных на фронт. Я находился под впечатлением своих снов, в которых видел себя в мундире с винтовкой в руке и победоносно возвращающимся в родное местечко Озирна...

Навстречу мне шел заключенный с седой бородой, с виду очень старый. Он назвал меня по имени. Только теперь я заметил, что за седой бородой — молодое лицо. Он разговаривал на хорошем русском языке, но с небольшим акцентом. Это был татарин,

 

 

профессор ВУЗа, с которым я в течение какого-то времени находился в одном бараке. За что он был отправлен в лагерь, я не знал. Но несмотря на тяжелые условия, в которых он находился, он всегда был полон оптимизма, заражая этим окружающих.

Он начал беседовать со мной. И вдруг сказал: "Главное в нашем положении — это не терять человеческого достоинства. Кто хочет выйти отсюда живым, должен беспрестанно бороться с самим собой, чтобы не терять надежды. Возможно, что это не менее важно, чем утоление голода..."

Под воздействием его речей я воскликнул: "Нами еще будут гордиться. На нас будут смотреть, как на героев..." "Да", — сказал он. И я сразу пожалел, что у меня вырвалось искреннее слово. Хотя у меня и не было причин подозревать его в стукачестве, все же надо было быть очень осторожным, потому что за такое выражение можно поплатиться жизнью.

Он ушел и, несмотря на мое твердое решение не сдаваться, не сломаться, я даже не заметил, что меня потянуло в то направление, куда тянуло голодных арестантов: к помойной яме возле лагерной кухни.

Страшно было смотреть на этих грязных, оборванных людей, которые с неимоверным усилием переставляли ноги. Все казались древними стариками, хотя большинство роющихся в помойке были молодыми людьми.

Меня снова назвали по имени. Я повернулся и увидел перед собою человека, опирающегося на палку, голова его тряслась. "Смотри, - произнес он, - до чего они нас довели, на что мы похожи..." Я всматривался в него долго и пристально, прежде чем узнал. Это был тот, с которым мы подрались в вагоне во время этапа. Из-под его рваной одежды виднелось голое опухшее тело, покрытое язвами. Он напоминал чудовище. Вдруг он расплакался. Я не ответил ему ни слова, повернулся и быстро, насколько позволяли мои слабые силы, побежал к своему бараку.

На следующий день я был настолько слаб, что долгое время не мог подняться с нар, затем с великим трудом добрался до медпункта. Врач обследовал меня, все время качая головой. Я понял, что дела мои плохи. Наконец врач позвал сестру и велел перевязать мои раны. Я снова получил освобождение от работы.

 

В течение двух дней я был в таком состоянии, что не ходил даже на кухню. Друзья принесли мне вечером, после работы, чашку супа. Я понимал, что если ничего не изменится, я погибну.

Я обратился к бригадиру Перельману за советом и помощью. "Надо что-то придумать, — сказал он. — Знаешь, что? Как только ты почувствуешь себя лучше, я тебя захвачу с собой на работу". Я подумал, что он шутит. "Ты должен лишь суметь одолеть дорогу туда и обратно, — сказал Перельман. — Во время работы я уж позабочусь, чтобы с тобой ничего не случилось. Я запишу, что ты перевыполнил норму, и ты получишь пищу из третьего котла. Возможно, что это поставит тебя на ноги."

Эта мысль показалась мне несбыточной. Однако терять было нечего, и я схватился за это, как утопающий за соломинку. Порядок же в лагере был такой, что если человек заболевал во время работы, то он еще в течение какого-то времени получал ту норму еды, которую ему выдавали во время работы. Именно эту цель Перельман и преследовал.

Перспектива получить в день килограмм хлеба и густую кашу разбудила во мне невиданные силы. Уже на следующее утро я отправился с бригадой на работу. Я едва тащился. На мое счастье, большинство заключенных были люди, с которыми судьба свела нас еще в Ашхабаде. Они жалели меня и выполняли мою рабочую норму. Остальные заключенные даже не замечали этого. Вечером, когда мы вернулись в зону, я уже был стахановцем, и получил талоны на пищу из третьего котла. Я был счастлив и мечтал продлить это как можно дольше. Однако уже через два дня я едва мог добираться назад, в лагерь. Уже не было даже сил идти на кухню за своей "хорошей" едой. Я свалился на нары, как мертвый, и больше встать не мог. Но, согласно лагерному регламенту, в течение некоторого времени я получал еду из третьего котла, и это немного восстановило мои силы. Я был очень благодарен Перельману, бригада которого пополнилась новыми людьми; среди них - еврейский врач Дубе из Румынии и Хаим Зандвайс из Ровно.

 

К тому времени, когда в лагере бушевала смерть, относится и эпизод, который не связан со смертью, однако, также очень грустен, и о котором я хочу рассказать.

 

 

Ребята работали нормально, и те, которые перенесли тяжелую зиму, почувствовали себя лучше. Яков Шлетер уже давно не был дневальным, а работал только в бригаде. Его положение было лучше других. Благодаря его знакомству с Гертрудой он всегда был сыт. Разумеется, они старались скрывать свою любовь. Однако со временем это перестало быть тайной. Самое страшное было то, что узнал об этом надзиратель. Распространились слухи, что он очень ревнив, т.к. сам засматривался на Гертруду. Однако она гнала его от себя, и это еще больше усилило его злобу. Он ждал момента, чтобы отомстить.

Однажды вечером, уже после раздачи еды, Яков, как обычно, зашел к Гертруде на кухню через заднюю дверь. В то время, когда они там находились, вдруг раздался стук в дверь. В панике Яков забрался в шкаф и спрятался за фартуками работниц кухни. Когда Гертруда открыла дверь, перед ней оказался выпивший и озлобленный надзиратель. "Где жид? Твой любовник?" - кричал он. Гертруда начала заикаться и отрицать. Надзиратель открыл шкаф. Яков не смог произнести ни слова. Гертруда начала защищаться, утверждая, что это она просила Якова помочь вынести тяжелые котлы. "Проститутка! — прервал ее надзиратель. - Ты прикинулась девственницей? Тебе "не хватает сил" самой вынести. Но на мужиков у тебя хватает сил?.."

Он вызвал охрану. Якова и Гертруду немедленно отправили в карцер.

Гертруда, разумеется, потеряла работу на кухне и после выхода из карцера была обречена на голод и тяжелую работу в бригаде.

В самом карцере были ужасные условия. Не было нар, где бы можно было лечь. Есть давали там лишь один раз в сутки — немного супа и 200 г хлеба. К тому же в карцере вместе с Яковом находился убийца. Как только Яков вошел в карцер, убийца начал придираться к нему.

— Мне все равно нечего терять, — сказал он. — Больше, чем мучить меня в лагерях, они не могут. Так я тебя убью. Для меня это будет удовольствием, а они после того вынуждены будут отправить меня отсюда. Я немного попутешествую с этапом по разным тюрьмам. Я не буду работать...

Яков сильно перепугался. Всеми силами он защищался против нападок убийцы, стучал в дверь, кричал и взывал о помощи.

 

Убийцу забрали из карцера, но Яков оставался там 10 дней. Когда он вышел оттуда, то был неузнаваем. Прошло много времени, пока силы вернулись к нему. Так трагически закончилась любовь двух заключенных.

Весна — время года, когда все возрождается к жизни, она приносит с собою радость и надежду. В лагере же весна 1942 года была порою урожая смертей. Единственным, что там пробуждалось к жизни, были микробы заразных болезней. Голод и грязь способствовали тому, что лагерь был охвачен, как пожаром, эпидемией тифа и дизентерии. Люди падали как подкошенные.

Среди новых жертв в нашей группе были два моих ближайших друга, Моше Мозес и Давид Кемфнер, оба из польского города Плоцка. Мы вместе проделали тернистый путь эвакуации от Ашхабада до лагеря. Моше Мозес заболел воспалением легких. В течение месяца он мучился в госпитале. Он спасся чудом. Однако из больницы он вышел больной туберкулезом. У него было здоровое сердце, поэтому он не сразу умер. Он уже не мог работать, и его отправили в специальный лагерь для туберкулезных, который находился возле Щучьего озера, и там он скончался.

Давид Кемфнер был художник-живописец. Ему жилось относительно неплохо. Его меньше посылали на работу в бригаду, т. к. он рисовал картины для начальников. Но он был очень щепетильным. Он не смог вынести унижения и страдания невинных людей. Он искал забвения в молитве и пении псалмов, которые знал наизусть. Во время эпидемии, когда заключенные вымирали массами, его нервы не выдержали. Он сошел с ума. В течение какого-то времени лагерное начальство жестоко издевалось над ним, утверждая, что он симулирует... Наконец его отправили в лагерь в Азанку, где имелся психизолятор. Там его замучили.

Во время эпидемии также скончались Кочка из Ровно, Сатанович из Варшавской области, Мирочник из Бессарабии и много других, чьих имен я не помню. Да будет память о них благословенна...

Эпидемия постоянно распространялась. Ежедневно умирали сотни заключенных. Была создана особая бригада, которую под

 

 

строжайшей охраной выводили ежедневно на площадь, превращенную в кладбище, где мертвецов закапывали в больших ямах.

Было в Туринском лагере свыше двух тысяч заключенных, осталось же в живых не больше нескольких сотен. Лагерное начальство было сильно обеспокоено. Разумеется, не высокой смертностью заключенных, а тем, что не выполнен план лесопоставок... Прибыла комиссия из Москвы для того, чтобы ознакомиться с положением дел на месте. И постановили... присылать новые жертвы.

Первыми были жители Ростова и его окрестностей, только что освобожденных от немецко-фашистской оккупации. Первый этап насчитывал несколько сот человек, среди них много женщин. Их везли в грузовых вагонах, предназначенных для перевозки скота. По-русски они назывались "теплушки", однако, тепла в них не было. Эти люди ехали долго голодные, замерзшие и грязные и прибывали полуживыми, а большинство из них были тяжело больны.

Говорили о них, что они понесли наказание за сотрудничество с немецкими захватчиками. Это вызвало у меня, как и у заключенных в лагере, ненависть к этим людям. Я видел в них соучастников в зверствах гитлеровцев. В этом случае мы оправдывали поступок советской власти, которая отнеслась к предателям без жалости.

В это время вспомнили в лагере, что по документам я — парикмахер, и меня взяли на работу в санитарное отделение для того, чтобы стричь вновь прибывших .

Меня назначили обслуживать женщин. Когда они разделись, то на них было страшно смотреть. Большинство были молодые женщины, казавшиеся старухами. Они были грязные, тощие и больные. Машинка для стрижки, которую я получил, была очень тупая. Я и не был крупным специалистом, так что буквально рвал у них волосы с головы и тела, что причиняло им страшные страдания. Большинство из новоприбывших заключенных не могли двигаться, и их доставляли из вагонов на носилках прямо в стационар.

К моему изумлению, среди них оказались и евреи. От них я узнал что большинство заключенных — невинные люди. Жертвы советской власти, такие же, как и мы все.

 

Когда Советская Армия вернулась в Ростов, люди от счастья плясали на улицах. Но радоваться долго не пришлось. Уже на второй день начались массовые аресты. Тысячи людей без всяких конкретных обвинений, без следствий, даже без каких-либо упреков доставлялись на железнодорожную станцию. Их силой загоняли в вагоны. Это называлось эвакуацией. Их везли под охраной, и после долгих странствований по дорогам привезли к нам в лагерь.

Однажды, когда я гулял по зоне, то заметил стройную молодую женщину среднего роста. Из-под головного грязного платка светились золотистые волосы. На ней было рваное пальто темно-синего цвета, ноги, обмотанные тряпками, она едва волочила. Это была жена сына последнего президента Латвийской Республики. Ее арестовали в 1940 году вместе с мужем. Он получил десять лет, она — пять.

Их отправили в разные лагеря, и они не знали друг о друге ничего. Большинство арестантов из Прибалтики, которых привезли к нам, как и арестантов Ростова, массами вымерли в течение самого кратчайшего времени.

Администрация, оказывается, спохватилась, что доставка новых жертв не принесет большой пользы. Чем больше арестантов прибывало, тем больше вымирало, а план лесозаготовок снова не выполнялся...

Тогда решили улучшить санитарные условия и даже питание заключенных. Этой акцией руководил Левин — начальник лагеря. Говорили, что он инициатор этого решения. И надо признать, провел он ее радикально, что спасло жизнь сотням арестантов.

Был выходной день, нас не гнали на работу. Сразу с утра прибыли санитары, которые приказали вынести все из бараков. Была сделана основательная дезинфекция, уничтожившая клопов, вшей и др. паразитов, которые съедали нас.

Нас повели в баню. Всем арестантам остригли волосы на голове и на других частях тела. Затем бритые места смазывали керосином. У меня это вызвало сильные боли. Позже оказалось, что я получил воспаление кожи.

Впервые с тех пор, как я оказался в лагере, я после "санобработки" получил белье и новые бахилы с лаптями.

Качество пищи также улучшилось. Супы стали гуще, администрация стала меньше воровать, и поэтому в супе можно было найти

 

 

кусочек картошки и клецку. Кроме того, в суп добавляли крапиву, т. к. врачи утверждали, что это растение содержит в себе много витаминов.

Каждый из нас почувствовал, что положение круто изменилось. К заключенным вернулось человеческое обличье, однако это "райское житье" долго не продолжалось. Очевидно, в верхушках, разумеется, не без помощи местных интриганов, — пришли к выводу, что Левин слишком хорошо относится к заключенным, и поэтому стали искать путь избавиться от него.

Однажды заключенный заявил, что начальник Левин избил его. Я должен подчеркнуть, что избиение заключенных охраной и офицерами НКВД было частым явлением. Однако, что касалось Левина, то я до тех пор не слышал ни от кого, чтобы он лично ударил арестанта. Напротив, он был единственным руководителем лагеря, которому заключенные были обязаны тем, что он хоть чем-то улучшил их бытовые условия. Но если в общем-то избиение заключенных не наказывалось, то против Левина было немедленно начато следствие.

В результате следствия Левин был понижен в чине до заместителя начальника. Новым же начальником был назначен русский, по фамилии Сальников.

С прибытием нового начальника сразу почувствовали новый порядок, или, вернее, беспорядок. Он не считался с регламентом, и для него вообще не существовали законы. Он не считался даже с мнением врачей: больных заключенных, освобожденных от работы по состоянию здоровья, он гнал на самые тяжелые работы. "Здесь лагерь, а не дом отдыха..." — говорил он. Качество пищи с каждым днем ухудшалось, и быт в лагере превратился в еще худший ад, чем был вначале.

Сменили еврейского врача зоны. На его место назначили молодого русского прибывшего с одним из этапов. Он был студентом медицинской школы, арестован сразу после окончания учебы. За какие грехи арестовали его, этого я не знаю. Но по знаниям ему было далеко до врача. Его единственной функцией была отправка больных людей на работу по приказу начальника. Если же он уж освобождал кого-либо от работы, то было ясно, что дни этого заключенного сочтены. Я также был его жертвой.

Еще до смены начальника лагеря врач направил меня на обследование в лагерную больницу. Врач, молодая симпатичная

 

женщина, очень тщательно обследовала меня и обратила особое внимание на мои опухшие ноги. Согласно ее распоряжению меня положили в госпиталь в то отделение, где находились "доходяги". В этом отделении царили относительно человеческие условия. Имелся медицинский уход. Мы получали лекарства, сравнительно лучшую пищу и даже кашу из немолотой пшеницы, сваренную вместе с кониной. Это были подохшие лошади из лагерной конюшни, и тот, у кого был больной желудок, сильно мучился, т. к. был не в состоянии переварить эту пищу. К счастью, мой желудок тогда еще был здоров, и, хотя это мясо было тверже подошвы, оно казалось мне лучшим жарким... Я ел это с величайшим аппетитом и несколько окреп.

Когда Сальников стал начальником лагеря, он навел "порядок" и в госпитале. Отделение для слабых было ликвидировано. Всех послали на тяжелую работу. Бригаду Моше Перельмана также расформировали. Сальников не переносил евреев на таком посту. Большинство членов бригады вымерло, а тех, кто выжил, распределили по другим бригадам.

Моим новым бригадиром был русский, по фамилии Никифоров. Это был убийца, который издевался над рабочими, подгонял их во время работы, и, если они не выполняли точно его приказов, то бил их смертным боем. У него была ко мне особая "слабость", что доставило мне тяжкие страдания.

Мы работали на подкатке. Нашей обязанностью было подкатывать бревна от берега до пилорезок. Бревна были длиной свыше 10 метров, 50—60 см в диаметре и весили несколько сот килограммов. При этом надо было очень торопиться, что было сверх моих сил.

Как я уже упоминал, система в лагере была такой, что во время работы один заключенный подгонял другого. Голод и тяжелый режим доводили заключенных до такого состояния, что вместо того, чтобы помочь друг другу, причиняли друг другу взаимные страдания.

В то время имел место случай, когда один из заключенных зарубил своего бригадира. Я был в очень тяжелом состоянии, и Никифоров избил меня. Не выдержав всего происходящего, я закричал, что его тоже надо убить, как того бригадира. Кто-то донес, и меня вызвали к начальнику лагеря Сальникову.

 

Разумеется, я все отрицал. Однако, Никифоров отомстил мне. Прежде всего меня избил его помощник, Сокол. После того начальник дал указ перевести меня в режимную бригаду, которую вкратце называли "режимка".

"Режимка" была лагерем в лагере. Тот барак был отделен от прочих и окружен забором. Выйти в зону было запрещено. На работу нас водили под строгой охраной, а после возвращения держали под замком, как в тюрьме. Еду приносили в барак, и ее раздавал бригадир.

Большинство заключенных в "режимке" — опасные преступники. Однако, правды ради, надо заметить, что среди них царила своеобразная справедливость: справедливость подонков, которую легче было перенести, чем "справедливость" НКВД, и особо это относилось к бригадиру. Он был русским, среднего роста, с голубыми глазами; еду распределял честно, не обижая никого. Ко мне относился так же, как к другим. Во время работы разрешал мне немного отдохнуть, и лишь тогда, когда появлялся начальник, он для видимости подгонял меня. Такое же отношение было к другому еврейскому арестанту, который находился вместе со мной в "режимке". Это был Мирочник из Бессарабии.

Возможно, что это отношение к нам со стороны бригадира создалось под влиянием старосты уголовников, еврея, по фамилии Бухман. Друзья называли его "жид". Это не было оскорблением, наоборот, Бухман был доволен кличкой, благодаря которой он как бы стал царем уголовников. Слово "жид" произносилось ими с уважением и даже с какой-то дозой обожания.

Бухман был рецидивистом и насчитывал в своей карьере несколько грабежей. Он был хорошо сложен, среднего роста, с симпатичным лицом и врожденной интеллигентностью. Возможно, что эта интеллигентность была причиной того, что он стал "королем блатных" ("блатными" называли уголовников), и его слово для них было законом.

В "режимке" находились преступники разных национальностей, среди которых был татарин, осужденный за убийство. Этого бандита боялись все, даже надзиратели, он мог без всякой причины избивать других заключенных. Но было достаточно одного слова, а то и взгляда Бухмана, чтобы этот убийца моментально успокоился.

 

Помню, как сейчас: Бухман, спустив ноги, сидел на верхних нарах и наблюдал, как один из молодых уголовников пытался меня избить, требуя хлеб. "Отпусти его!" - спокойно, без раздражения произнес Бухман. И странно - слова его подействовали мгновенно. Разбушевавшийся уголовник, скрипя зубами, опустил полено, которое было у него в руках, и стоял явно приниженный. Обратившись ко мне, Бухман сказал: "Иди ко мне, браток, не бойся".

С тех пор он меня всегда называл "браток", и никто из бандитов больше не придирался ко мне.

Бухман почти не ходил на работу с бригадой. Несмотря на это, он питался лучше других, хотя в "режимке" пища была хуже, чем в зоне. Он был одет лучше других. Разумеется, в основном он устраивался за счет того, что организовывал сам. Но надо признать, что он честно заботился также и о своих товарищах.

Для того чтобы поддерживать свою жизнь надо было добираться до общей зоны, до кухни, где можно было что-то украсть. Рабочие кухни знали, что не имеет смысла сопротивляться или даже докладывать об этом администрации, потому что можно было поплатиться за это жизнью.

В "режимке" я подружился с профессиональным взломщиком, украинцем по национальности. Я не помню его настоящего имени, помню лишь, что прозвище его было "Вася". Он был моим соседом по нарам. Мы спали на голых досках, а в морозные ночи прижимались друг к другу, чтобы согреться. Несколько раз он брал меня с собой, "чтобы организовать добычу" еды, а для этого надо было вырваться из "режимки", сначала пробить дыру в стене барака, а затем и забора, который отделял "режимку" от общей зоны. Акция была проведена под руководством Бухмана, а работу по пролому стены выполнил "Вася". Было интересно наблюдать, как легко и быстро он это сделал. Бухман, очевидно, не надеялся на мои способности к этой работе и разрешил мне поискать что-нибудь поесть на свой риск - он со своей компанией направился в другую сторону.

Тувия Апельштейн был тогда дежурным столовой при кухне. Я забрался туда. Это было во время раздачи ужина. Раздавала еду еврейская женщина из Ленинграда. Когда Тувия увидел меня, то дал мне талон и подал знак женщине из кухни, чтобы она "хорошо отнеслась ко мне". Я получил кусок хлеба, миску

 

густого супа и порцию каши, которые предназначались для "стахановцев".

Я наелся почти досыта, и настроение у меня поднялось, я осмелел. От большой радости я перебрался к ребятам из моего прежнего барака. Они приняли меня как дорогого гостя. Стало поздно, и я побоялся итти по зоне, поэтому остался ночевать в бараке, на месте одного товарища, работавшего в ночную смену.

На рассвете, перед подъемом, я отправился к "режимке" и ожидал с нетерпением того момента, когда раскроются ворота, чтобы внести хлеб. На этот раз мне удалось, меня не поймали. Но еще больше повезло Бухману и его ребятам. Они принесли большое ведро картошки, вареной в мундире. Он не забыл и меня. Когда я вошел в барак, он меня немедленно позвал.

"Браток! Это вот твоя порция..." - Он дал мне несколько картофелин, которые я проглотил вместе с кожурой...

Дыру в заборе заслонили досками, и таким образом ребята выбирались наружу еще несколько раз, ночью, "на работу". Наконец, видно, кто-то донес начальнику. Пришли рабочие, забили дыру, и вся стена была окружена колючей проволокой. Шелих, комендант "режимки", тоже заключенный, предупредил нас, что если такое повторится, то нас сошлют в особый лагерь. Позже Шелиха зарубили как "суку", т. е. изменника

Разумеется, на ребят такое предупреждение не подействовало. Бухман немедленно придумал новый фокус. Барак "режимки" был соединен с другим бараком общей зоны. У этих бараков * крыша и потолок были общими. Вася рискнул: он осторожно, совсем незаметно для непосвященного глаза, вынул две доски из потолка и через это отверстие поднялся на чердак, заслонив за собой досками щель. После этого оставалось лишь открыть проход от чердака во второй барак. Оттуда можно было без помех выбраться через дверь в общую зону. Все это было сделано ночью, в темноте. После этого ребята вернулись с трофеями, доля которых досталась и мне, хотя Бухман освободил меня от участия в "работе"..

Во время моего сидения в "режимке" мне показалось странным одно явление, которое в дальнейшем явилось для меня страшным потрясением. Я обнаружил, что у многих заключенных не хватает пальцев на руках. Я подумал, что они стали инвалидами

 

 

во время работы... Позже я узнал, что их называли "самоубийцами". Я заинтересовался этим названием и узнал еще об одном ужасном деле.

Для того, чтобы освободиться от каторжной работы и нечеловеческих условий, арестанты сами обрубали себе пальцы на руках, становясь инвалидами.

Были "специалисты", которые проводили эти "операции", разумеется, не даром. В основном это происходило во время лесоповала. Несчастный "кандидат" клал руку на бревно и "хирург" топором отрубал у него, по желанию или заинтересованности один, два или даже больше пальцев. За эту операцию "хирург" получал несколько сот граммов хлеба. Лагерная администрация знала, что это не несчастный случай. Заключенного судили снова по обвинению в саботаже... Но этим людям уже терять было нечего. У них уже были многолетние сроки, и, выполняя каторжную лагерную работу, у них не оставалось шансов выйти живыми из лагеря. Так что теперь их, по крайней мере, после лишения пальцев не могли больше посылать на тяжелую работу.

Однажды не удалось раскрыть потолок и напасть на кухню. Повара больше не молчали. Лагерные власти начали уводить из "режимки" наиболее опасных преступников. Первым был татарин. Когда ему приказали собраться и выйти, он разделся догола, решив, что в таком виде его надзиратели оставят в покое. Однако, он ошибся. Несмотря на то, что он был высоким и физически сильным и смог оказать серьезное сопротивление — его бросили голого на сани и увезли. Я не понимаю до сих пор, как этот человек не замерз насмерть. После него забрали и других, среди которых был и "мой Вася".

Бухман еще оставался с нами и регулярно ходил на работу. Люди в режимной бригаде постоянно менялись, потому что туда направляли заключенных, которые вели себя в лагере недисциплинированно.

Сорок дней я находился в "режимке". Сальников был убежден, что он меня ликвидирует в течение короткого времени. И действительно, если бы я был вынужден ходить ежедневно на каторжную работу, то долго не выдержал бы. В течение этих 40 суток я работал только несколько дней. Во-первых, я настолько опух и из моих ран беспрестанно сочились гной и кровь, что врач был

 

 

вынужден несколько раз освобождать меня от работы. Кроме того, у меня сначала украли ботинки, затем фуфайку, так что "ходить на работу" было не в чем. Однако Сальников придумал другой способ избавиться от меня.

Меня вернули в мою бригаду. Спустя три дня меня вместе со многими моими товарищами отправили по этапу. Каждый этап вызывал ужас. Хотя в Туринске было плохо, мы все же знали, что лучше нам нигде не будет. Здесь мы уже освоились, знали, как "организовать" немного еды и т. д. Но знали также, что каждое новое место связано с новыми бедами.

Наша группа состояла более чем из ста человек, среди которых — тяжело больные, едва волочившие ноги. Куда посылают нас — никто не знал. Нас погрузили в теплушки, и мы поехали. Спустя несколько часов поезд остановился. Мы оказались в Азанке.

Азанка, как и Туринск, — филиал колоссального комплекса Североуральских лагерей. Условия гораздо хуже, чем в туринском лагере, работа еще тяжелее. Здесь тоже был лесоповал, но до работы надо было итти 12 километров. Самым страшным была погрузка тяжелых бревен в железнодорожные вагоны.

Нас загнали в барак, который напоминал ташкентскую пересылку. Не было места ни прилечь, ни сесть. Мной овладел страх, и я решил, что это - конец.

Начальник Азанки не скрывал своего разочарования при виде нового "товара". Он так разгневался, что в нашем присутствии начал ругать офицера конвоя, который привез нас.

"Таких доходяг у меня самого достаточно!" - кричал он. Оказалось, что после массовой смертности в этом лагере он не выполнил плана лесозаготовок, и из Москвы ему обещали прислать из Туринского лагеря сто заключенных-рабочих. Используя оказию, начальник Туринска избавился от негодных к работе заключенных и отправил своих "героев-доходяг", которые находились на волосок от смерти. Этот спор оказался нашим счастьем.

Начальник Азанки распорядился, чтобы все новоприбывшие предстали перед врачебной комиссией, и неспособных к труду отправили назад.

Врач-грузинка, обследовавшая нас, оказалась очень симпатичной женщиной. Она была одной из жертв, которых сослали по обвинению в попытке отравить писателя Максима Горького. Это

 

была хорошо знакомая провокация, уничтожившая целый медицинский персонал Кремлевской больницы во главе с известным московским профессором Левиным.

Врач-женщина по фамилии Топадзе, заключенная из Грузии, осужденная по делу Горького, осмотрела меня с сочувствием и, разумеется, признала негодным к работе. То же случилось и с другими заключенными из нашего этапа. Нас загнали в этапный барак, где местные заключенные напали на нас, как шакалы. Они отобрали у нас абсолютно все, и то, что мы остались живы в ту ночь, было чудом. На следующий день нас отправили назад в Туринск. Интересно, что мы с радостью возвращались туда, будто в родной дом...

Прошло много времени, прежде чем я узнал, что во время моего пребывания в Ашхабаде там осудили 37 человек, из них шестерых приговорили к смертной казни. Эти несчастные подали заявления о помиловании, другие осужденные так же подали на апелляцию. Лишь в марте 1942 года, уже находясь в Туринске, мы, "Ашхабадская группа", получили копии подтверждений о наших приговорах. Одновременно нас извещали, что смертные приговоры приведены в исполнение.

Я сумел в течение какого-то времени сохранить этот документ советской "справедливости", написанный лаконичным языком, документ, спокойно сообщивший об убийстве невинных людей. К сожалению, я до сих пор не знаю, куда и когда этот документ исчез. Возможно, что его украли, чтобы свернуть сигарету из махорки...