- 49 -

ЗА РЕШЕТКОЙ

ПЕРВЫЕ ДОПРОСЫ И БАНЯ

Нас ввели в светлую комнату, где мы увидели тех, кто нас арестовал. Их командиром был майор, внешне похожий на еврея, что вскоре и подтвердилось. Он первый обратился к нам на хорошем идиш, восклицая с издевкой:

— Еврейские дураки! Вы хотели пойти к Стене плача! Теперь вас расстреляют, как собак.

Слова "Стена плача" он произнес так, что чувствовалось - свой еврейский язык он вынес из отцовского дома.

Они снова тщательно обыскали нас и составили первый протокол. Руководил этим майор Шефер (его фамилию я узнал позже). Говорили, что он был заместителем наркома НКВД Туркменской ССР.

Вначале он беседовал с нами любезно, и я подумал, что перед нами человек с еврейским сердцем. Я хотел доказать ему, что мы являемся невинными жертвами подлой провокации и обратился к нему со словами: "Товарищ майор!" Он вскочил и злобно воскликнул: "Какой я тебе товарищ?"

После составления протокола Шефер со своими помощниками оставил комнату и передал нас тюремному сторожу. Это была внутренняя тюрьма НКВД, в которой держали только политических заключенных.

Открылась дверь, и вошел мужчина в белом халате. В первое мгновение я подумал, что это врач, пришедший обследовать нас. Но когда он приблизился, я отчетливо увидел под белым халатом мундир НКВД.

— Выкладывай все, что у тебя есть! — приказал он.

Я выложил на стол документы, деньги, семейные фотографии,

 

 

- 50 -

к которым очень бережно относился, карманный нож и носовой платок.

- Все уже? - спросил он, смерив меня презрительным взглядом.

- Все, — ответил я.

- А часы? — воскликнул он злобно.

Я снял часы с руки и положил их на стол.

- Раздевайся! - последовал дальнейший приказ. Я стоял растерянный.

- Чего ты ждешь? Не понимаешь по-русски? Я же тебе ясно сказал: раздевайся...

Я снял с себя пальто, пиджак, оставшись только в брюках и рубашке.

- Проститутка, - закричал он, приблизившись ко мне со сжатыми кулаками. - Ты думаешь, у меня есть время няньчиться с тобой? Раз сказано тебе раздеться, то ты должен остаться в чем мать родила!

Я снимал с себя рубашку, брюки, а он все подгонял: Быстрее, быстрее". Я остался нагишом, начал дрожать, не различая, от холода это или от страха. В это время он уселся за стол, открыл портфель и начал задавать вопросы:

-Имя?

- Липа, — ответил я быстро.

- Имя и отчество?

- Липа Лейбович.

- Фамилия?

- Фишер.

- Дата рождения?

- 17 июля 1905 г.

- Место рождения?

- Озирна.

После этого он начал проверять одежду. Вывернул все карманы, распорол подкладку пальто и пиджака, внимательно перещупал все швы, затем приказал мне: "Нагнись". Я его не понял. Тогда он подошел ко мне, резко схватил за шею и пригнул голову к полу.

- Расставь ноги! - закричал он и с лампой в руке заглянул мне в задницу. Закончив обыск, он собрал вещи, которые я выложил из карманов, бросил все в мешок и вышел.

 

 

- 51 -

Я остался в том же положении, не зная, можно ли мне одеться. Не помню, как долго это продолжалось. Снова послышался скрип открываемого замка. Дверь раскрылась, и вошел другой сотрудник НКВД тоже в мундире под белым халатом.

Он уселся возле стола, и снова повторилась старая песня: "Имя? Фамилия? Дата рождения?"... Записав подробно мои данные, он зачитал по заранее приготовленной записке перечень всего того, что у меня забрали во время обыска, и велел мне расписаться. Затем он дал мне мешок для одежды и вышел.

После краткого перерыва дверь снова открылась. Два вооруженных охранника приказали взять мешок с одеждой и следовать за ними. Голым они повели меня по двору. Это было в октябре, ночью, и я дрожал от холода и от уверенности в том, что меня ведут на расстрел. В конце концов я очутился в каком-то здании на другом конце двора. Это была баня. У меня забрали одежду и приказали встать под душ. На меня полилась струя ледяной воды. Я не выдержал и начал кричать. Тогда пустили горячую воду, что оказалось еще хуже. Мои охранники стояли напротив и, довольные, ухмылялись, не забывая при этом ругать меня.

- Сукин сын! - кричали они. - Тебе невозможно угодить: то чересчур холодно, то чересчур горячо!..

Между тем, поток воды прекратился, и я не успел вымыться.

Довольно долго мне пришлось простоять мокрым и продрогшим настолько, что зуб на зуб не попадал. Вдруг вошла женщина. Мне стало неудобно. Но она, привыкшая к своим обязанностям, не обратила на меня внимания, дала мне полотенце, сделанное из мешковины, и арестантскую одежду. Я вытерся и оделся.

- Руки назад! - приказали мои охранники.

Таким был заведенный в тюрьмах порядок: при переходе с одного места на другое или во время допроса заключенный обязан был закладывать руки за спину, чтобы, упаси Боже, он не напал на своих мучителей.

Они начали меня подгонять, но я с трудом двигался в своей новой одежде: ботинки без шнурков, т. к. не разрешается завязывать обувь, и они сваливались с ног; брюки были без ремня да еще вдобавок велики, но я их не мог даже придержать, т. к. руки нужно было держать за спиной.

Меня привели в то же самое здание, но на этот раз с другой стороны. Это была тюрьма НКВД, где держали арестованных до

 

 

- 52 -

окончания следствия. Миновав длинный узкий коридор, по обеим сторонам которого были двери с тяжелыми замками, а в каждой двери - глазок, называемый заключенными "волчок" (для постоянного наблюдения охраны за заключенными), меня передали дежурному охраннику, который открыл одну из таких дверей, и приказал войти в камеру. Две из четырех коек, стоящих в камере, были заняты. Охранник указал мне на одну из свободных и приказал немедленно лечь, т. к. по установленному порядку нужно было в это время спать, и предупредил, что спать можно только на спине, лицом кверху и руки положить на одеяло.

Камера была приблизительно три метра шириной и четыре -длиной. Под потолком находилось маленькое зарешеченное окошечко. Возле каждой койки стояла тумбочка-табуретка, столик был общий. Возле дверей стояла "параша".

Я лег, как было приказано, сильный свет лампочки бил прямо в глаза. Я натянул одеяло на голову, немедленно открылась дверь, и охранник гневно стащил с меня одеяло, предупредив, что в следующий раз за такое поведение попаду в карцер.

Я лежал с закрытыми глазами и не знал, сплю я или нет, и вдруг почувствовал, что меня кто-то трясет за плечо. Я открыл глаза. Надо мной снова стоял охранник. Он приказал мне одеться. Я быстро оделся и вышел в коридор. Раздался приказ: "Руки назад!", и два энкаведиста велели мне итти вперед. Они вели меня через коридоры и лестницы. Навстречу нам шел энкаведист, сержант, и один из моих сопровождающих отдал ему честь и доложил: "Арестант № 3587 приведен к допросу согласно приказу..."

Мои охранники удалились и мой новый "опекун", смерив меня уничтожающим взглядом, движением руки приказал следовать за ним. У одной двери он остановился и приказал мне сесть на пол. Сам он ходил взад и вперед по коридору. Теперь я понял, что меня привели на допрос, и что с этого момента я лишь арестант № 3587.

 

Мои размышления прервал сержант, который приказал мне встать. Он открыл дверь, и я вошел в большую, ярко освещенную комнату. На полу лежал огромный красивый ковер. В углу

 

 

- 53 -

напротив двери стоял массивный письменный стол и на нем настольная лампа, над столом висел большой портрет Сталина, а на противоположной стене - маленький портрет Ленина. Тут же стоял и железный шкаф. В глубоком кожаном кресле сидел следователь. Он углубился в папку с документами и казалось, что не замечает меня. Наконец, он поднял голову и бросил взгляд в мою сторону. Давая мне знак приблизиться, он одновременно указал на табурет, приглашая меня сесть. Снова он начал рыться в лежащих на столе бумагах, засыпая меня одновременно вопросами: Имя? Фамилия? и т. д., вся процедура проверки моих данных с самого начала. Затем он назвал свое имя и сказал:

- Мне доверили быть следователем Вашего преступления. Я хочу Вас предупредить, что Вы обязаны отвечать на все мои вопросы, и чем скорее Вы расскажете всю правду о себе и о тех, с которыми Вы сотрудничали, или которые Вам помогали осуществить Ваши преступления, тем лучше будет для Вас.

Он опять стал просматривать бумаги, а затем задавать вопросы о моей семье, где я учился, чем занимался и как жил до войны, о положении в моем родном городке. Меня очень удивляло, что он в сущности не задавал ни одного вопроса, касающегося попытки перехода границы. Это все создавало впечатление не допроса, а просто беседы, которая продолжалась примерно час.

Вдруг он прервал разговор, поднял трубку одного из нескольких телефонов, стоявших на столе, и сказал что-то очень тихо, так, что невозможно было разобрать. Немного спустя появились в дверях те же два энкаведиста.

- Увести арестанта № 3587 в камеру! - сказал он. Я взглянул на часы, которые висели у следователя в комнате, - было 5 часов утра. Меня отвели назад в камеру, где я быстро разделся и лег спать, но не успел заснуть, как меня уже снова будили. В 6 часов утра был подъем. Арестанты должны были встать, застелить койки, на которые не разрешалось ложиться до 9 часов вечера.

Как новенького, меня "удостоили чести" вынести парашу. Среди обитателей камеры был пожилой человек, туркмен, полуслепой, который почти не разговаривал по-русски. Второй -служащий, средних лет, говорил с украинским акцентом. Оба были жителями Ашхабада.

 

- 54 -

После того, как мы убрали камеру, раскрылось маленькое окошко, и нам дали завтрак. Он состоял из кусочка липкого черного хлеба и чашки водянистого супа, сваренного из гнилой селедки. От супа шла страшная вонь, и несмотря на то, что я был очень голоден, притронуться к нему не смог. Я отдал суп туркмену, который съел его с большим аппетитом и благодарил беспрестанно.

Около 10 часов дверь камеры открылась, и мне приказали выйти. Сотрудник НКВД вывел меня во двор, где меня остригли. С болью в сердце взглянул я на свои волосы, валяющиеся теперь на земле.

После обеда, который отличался от завтрака лишь тем, что суп был на этот раз из вонючей капусты, среди которой плавали кусочки неочищенной картошки, но, очевидно, голод уже был невыносим, и я съел это до последней капли, меня привели в комнату, напоминающую фотолабораторию. Вошел сотрудник НКВД и повторилась уже знакомая процедура вопросов и ответов. После этого он усадил меня перед фотоаппаратом и сфотографировал в различных положениях. Потом намазали мне руки черной краской и сделали оттиски всех пальцев отдельно, затем обеих рук вместе.

Так прошел первый день моего заключения. Наступила ночь. Я был счастлив, что приближается час, когда смогу лечь на свою койку, и наконец-то поразмыслить над тем, что произошло. Меня постоянно мучил вопрос, как вести себя во время допроса? Каким образом защищаться? Я отдавал себе отчет, что попался в заранее подготовленную ловушку и поэтому пришел к выводу, что самое лучшее будет разыграть роль простачка, который не понимает, что от него хотят.

Раздался сигнал отбоя. На этот раз даже электрический свет, который бил прямо в глаза, не мешал мне заснуть. Не знаю, как долго я спал, но вдруг почувствовал на себе руку охранника. Оказалось, что во сне я повернулся набок, а это запрещалось тюремным регламентом. Спросонья я не сразу понял о чем идет речь, однако, инстинктивно почувствовал, что даже во сне нужно быть бдительным.

 

- 55 -

Я снова задремал, но меня вскоре разбудили. На этот раз, выкрикнув мой номер, приказали одеться. Я шел полусонный, плохо соображая, что происходит вокруг. Охранник вывел меня в коридор, где уже стояли два сотрудника НВКД. Вновь приказ "Руки назад!", и я понял, снова допрос.

Дорога была уже знакома. Повторилась обычная процедура. На втором этаже меня передали дежурному сержанту, который приказал сесть на пол у двери следователя.

В то время, когда я сидел и ждал, по коридору прошел человек, очень похожий на моего "проводника" через границу. Я не поверил своим глазам. Он был одет в мундир, и я подумал, что я, видимо, ошибся. Позже я убедился, что был прав.

Открылась дверь, и мне велели зайти к следователю. На этот раз он не заставил долго ждать, указав на табурет. Я сел. Среди обычных вопросов был задан и новый: гражданство?

В первый момент я притворился, что не понимаю вопроса.

— Я имею в виду, из какой страны ты? — повторил он. Я вспомнил, что перед моим арестом говорили о чем-то похожем на договор между Советским Союзом и польским эмиграционным правительством и подумал, что в качестве польского гражданина у меня может быть шанс для спасения и ответил ему: "Я являюсь польским гражданином".

Следователь вскочил, вскрикнув злобно: "Ты — сукин сын! Ты же еврей, какой паспорт у тебя?" "Советский паспорт, — ответил я, добавляя, что горжусь этим. — Но я подумал, что Вы спрашиваете о стране, в которой я родился. Тогда это было Польшей".

"Это было, но больше не будет". - Он немного успокоился.

Некоторое время он сидел, углубившись в документы. Вдруг он снова обратился ко мне: "Кто втянул тебя в шпионскую деятельность и с кем ты сотрудничал?" Он смотрел мне прямо в глаза, как будто я на самом деле опасный шпион. У меня выступил холодный пот от ужаса. Я отдавал себе отчет, что такое обвинение обозначает смерть.

"Я... я...", - пытался ответить, не понимая, что от потрясения не могу произнести ни одного слова. Следователь прервал меня:

— И кто же тот, кто пытался провести тебя через границу?

— Я его случайно встретил, — сказал я, слегка овладев собой, — я его даже не знаю.

 

- 56 -

— Ты его уже не узнаешь, — прервал он меня, - мы его расстреляли при попытке к бегству.

Он встал и вышел. В комнату вошел "проводник", одетый в мундир. Теперь мне было уже совершенно ясно, что все дело перехода через границу было заранее подготовленной провокацией НКВД в которую был втянут и я.

Довольно долго мы были в комнате вдвоем. Я понял, что это было подстроено нарочно. Он смотрел на меня нахально, не произнося ни слова. Я избегал его взгляда, чтобы не выдать себя.

Следователь вернулся, и его первым вопросом было: "Ну, ты ничего не вспомнил о проводнике?"

Я удерживался изо всех сил, чтобы не сказать, что он своих сотрудников знает лучше меня. Но в достаточной мере овладев собой, повторил ответ, добавляя, что если б я его даже увидел, то вряд ли смог бы узнать, потому что видел его только однажды, и то ночью, в темноте.

— Где и с кем ты должен был встретиться на той стороне, и какие шпионские сведения должен был передать? — спросил он.

— Я уже объяснял, что не был связан ни с кем. В милиции мне приказали оставить город в течение 24 часов. Я читал, что в Иране находятся части Советской Армии, так я подумал, что они освободили эти области точно так, как у нас в Западной Украине, и поэтому я смогу там устроиться.

Некоторое время царило молчание. Вдруг он закричал:

— Ты думаешь, что у нас есть время слушать твою идиотскую ложь?

Он вынул револьвер и начал угрожать мне, не стесняясь в выражениях:

— ...Если ты немедленно не сознаешься, и чем скорее, тем лучше, мы тебя расстреляем, как собаку.

Он сел и начал снова отмечать что-то в документах. Затем поднял телефонную трубку и приказал, чтобы меня увели.

Я был физически и духовно истощен и еле держался на ногах, но думать о том, чтобы прилечь, было нельзя, т. к. время приближалось к шести часам утра.

Если бы мне тогда сказали, что я выдержу еще 24 таких ночных допроса, то я бы не поверил, что у меня хватит на это сил. Но так, к сожалению, и было.

 

- 57 -

 

Когда я вернулся в камеру, мои товарищи по несчастью уже встали. Они смотрели на меня с сочувствием. Каждый из них имел свои ночи с допросами. На все их вопросы я отвечал уклончиво, хотя и был с ними в нормальных отношениях, однако, теперь никому не доверял. Днем я чувствовал себя как пьяный. Не было даже сил двигаться по камере. Вдобавок ко всему меня еще мучил голод.

С нетерпением я ожидал 9 часов вечера, чтобы иметь возможность лечь, заведомо зная, что мне долго не дадут спать. Так и случилось. Меня снова разбудили и повели на допрос.

Когда я пришел в комнату следователя, то заметил, что часы показывали 3 часа ночи. Они дали мне спать немного больше, кажется, это было сделано нарочно, чтобы у меня хватило сил сидеть на допросе...

На этот раз поведение следователя было гораздо любезнее, и допрос производил впечатление беседы. Спросив, как обычно, о моих данных, он начал убеждать меня, что Советский Союз ведет борьбу не только за спасение народов Европы, но и евреев от гибели в гитлеровской оккупации.

В этом я соглашался с ним, добавляя, что у меня и в мыслях не было чем-нибудь вредить Советской власти. Но он не обратил внимания на мои слова и снова вел со мной "уютную беседу". Он мне даже рассказал о себе, о том, что он был токарем на заводе металлических изделий и только благодаря советской власти получил образование и смог занять пост следователя. Я был поражен его поведением. Зная, что этот садист не мог измениться в течение одной ночи, я понимал, что это какая-то новая западня.

Вдруг он прервал беседу, и открыл дело с моими документами. Он читал и перечитывал их, затем, отложив в сторону, стал уговаривать меня:

— Подпиши вот это, и мы сможем быстро закончить следствие, так будет лучше для тебя.

В первый момент меня охватило любопытство узнать, что же там написано. Но я быстро спохватился, что это чтение может иметь фатальные последствия для меня. Я сдержал себя и решил строго придерживаться моего пути самозащиты, продолжая

 

- 58 -

играть роль простачка. Я сказал, что не владею в достаточной степени русским языком, чтобы понять, что написано в бумагах.

— Так я тебе прочту, — сказал он.

В общем в протоколе было сказано, что я признаюсь в том, что намеревался нелегально перейти иранскую границу, чтобы оттуда ехать в Палестину; эта поездка, якобы, была связана с политическим поручением.

Следователь, очевидно, был убежден, что я уже доведен до той степени безразличия, когда более неспособен понимать происходящее вокруг меня, и подпишу все, что ему угодно. Однако, это новое обвинение встряхнуло меня так сильно, что я сразу же забыл об усталости и сне. Я категорически отказался подписать данный протокол, мотивируя моими прежними показаниями. Я продолжал утверждать, что хотел перейти иранскую границу, чтобы устроиться там, но не знал, что это противоречит законам Советского Союза.

Следователь тут же снял "овечью шкуру" и снова начал ругаться и угрожать мне пытками и карами, если не признаюсь в своих преступлениях, которые я совершил по отношению к советской власти.

Меня вернули в камеру. Время было около 6 часов утра. Я чувствовал, что очень ослаб. Ноги опухли, мне стало трудно двигаться. С нетерпением и страхом я ждал вечера.

Только что закончилась вечерняя поверка. Вокруг царила мертвая тишина. Вдруг я услышал песню, но подумал, что это мне приснилось. Но чем дальше, тем отчетливее доносилась волнующая мелодия, и все яснее были слышны слова известной еврейской песни "Ой, как тоскую по дому..." Лишь немного спустя я сообразил, что это поет еврейская певица из Польши, которая в то время находилась в Ашхабаде. В тот вечер она выступала в зале местного театра.

Горе закалило меня так, что во время величайших мук не было слез на моих глазах. Но в этот раз я не выдержал и разрыдался от неуемной тоски.

К моему великому удивлению, в эту ночь меня не разбудили и не повели на допрос.

Я был почти убежден, что они подстроили это нарочно, потому что в нашу камеру никогда не доходили звуки выступлений в театре, хотя каждый вечер там проходили концерты.

 

- 59 -

 

На утро я почувствовал себя лучше. Впервые за несколько суток мне удалось всю ночь пролежать спокойно. Насколько относительно понятие "счастье"! Но и это "счастье" продолжалось недолго, и в следующую ночь меня, как обычно, разбудили и повели на дальнейшее следствие.

Казалось, что следователь в неплохом настроении. Вопросы отличались от прежних, хотя началось, как всегда, с уточнения моих данных. После этого он спросил меня о моем товарище по несчастью, Азриэле, вместе с которым меня арестовали на границе. Я заявил, что мы познакомились в общежитии за несколько дней до случившегося.

Долгое время он задавал мне различные вопросы, которые, очевидно, были рассчитаны на то, чтобы запутать меня, вырвать какое-нибудь слово, которое можно толковать по-разному, а именно — что были знакомы с Азриэлем еще в Польше. Но это ему не удалось. Он перешел к другой теме и спросил:

- Есть у тебя какие-нибудь родственники за границей? Я знал, что в Советском Союзе нежелательно иметь таких родственников людям, заботящимся о своей карьере. Мне же терять было нечего, все равно обвиняли в измене и шпионаже.

Не отдавая себе отчета в том, чем это чревато и поможет ли мне или усугубит и так нелегкое положение, я выпалил, что у меня за границей брат.

На лице следователя появилось выражение такой напряженности, которая может быть лишь у человека, участвующего в соревновании и находящегося уже у самой цели. Пока он успел задать дополнительный вопрос, я добавил: "В Палестине".

- Теперь уже все ясно, - воскликнул он, - ты соскучился по брату и поэтому захотел ехать в Палестину!

В первый момент я был доволен его выводом, подумав, что это может помочь мне в моей защите, если меня будут судить за попытку бежать в Палестину, во всяком случае уже не за шпионаж, т. к. налицо стремление соединиться с братом. (На самом деле в Эрец-Исраэль у меня не было родного брата, а был двоюродный, и я был согласен признаться в этом. Но в последнюю минуту спохватился, что попадаю в ловушку, в которую эти садисты хотели меня загнать с самого начала).

 

 

- 60 -

Долгое время царило молчание. Следователь смотрел мне в глаза, наблюдая за каждым моим движением, изучая мою реакцию. В последний момент я заявил:

- Правда, имеется у меня брат в Палестине, но это не относится к моему делу. Я не хотел оставить Союз, а хотел ехать в Персию, т. к. в милиции мне приказали убраться из Ашхабада, я подумал, что тамошние области освобождены Красной Армией, что там также советская власть, и положение такое, как у нас в Западной Украине.

На лице следователя показалось выражение гнева и разочарования. Я был убежден, что он немедленно начнет меня ругать или даже бить. Но он сидел спокойно, что-то записывая в бумагах и не произнося более ни одного слова, затем поднял телефонную трубку, и меня снова увели в тюремную камеру.

 

Обычно меня вызывали на допросы по ночам. На сей раз это произошло ранним утром, примерно, на 20-е сутки следствия. Уже по дороге я заметил, что меня ведут по не знакомым мне коридорам, не в тот кабинет, где меня обычно допрашивали. Капитан ввел меня в просторную комнату, где за длинным столом сидело больше десятка офицеров в мундирах НКВД. Сбоку стоял еще один стол, поменьше, покрытый красной скатертью, у которого сидели мой следователь, два майора и полковник. В стороне стоял табурет, на который мне велели сесть, заложив руки за спину.

Началось следствие. Та же, давно надоевшая, процедура уточнения моих анкетных данных. После этого полковник задавал конкретные вопросы, связанные с моим "преступлением". Все направили на меня свои взгляды. Мне стало страшно. Время от времени один из присутствующих задавал различные вопросы, которые, казалось, не имени никакого отношения к моему делу.

Открылась боковая дверь и вошел генерал, пожилой обрюзгший человек, с большим животом. Все встали. Полковник дал приказ: "Смирно!", затем он объявил: "Товарищ Народный Комиссар! Заключенный № 3587, Липа Лейбович Фишер, доставлен на следствие".

Генерал подал знак рукой и все сели. Затем он приблизился ко мне и пристально разглядывал меня довольно долго. После этого

 

 

- 61 -

он добродушно похлопал меня по плечу и сказал: "Так это ты тот шпик? А выглядишь таким ничтожеством... Там, в твоей панской Польше, тебя расстреляли бы, и духа бы твоего не осталось. Мы же обращаемся с тобой по закону, и ты получишь заслуженное наказание. Кто втянул тебя в эту шпионскую сеть, действующую во вред нашей Родине?"

Я сделал вид, что не понял вопроса. Подошел полковник и разъяснил мне сказанное генералом. Почувствовав свою беспомощность в руках банды убийц, которые сделают свое дело, и никто никогда не узнает, куда девались мои кости, я обратился прямо к генералу и начал истерично кричать и ругать его, не стесняясь в выражениях.

Этот взрыв истерии и оскорбительные выкрики по отношению к генералу и ко всем присутствующим, крики в которых я не отдавал себе отчета, вызвали напряженность среди всех присутствующих. Некоторое время царила мертвая тишина. Генерал смотрел на меня презрительным взглядом. Он подошел к столу и перелистал бумаги. Наконец, он сказал что-то следователю и вышел. Тем и закончился данный спектакль. Меня отвели назад в камеру.