Л. А. Вознесенский^*

 

«МОЖНО, Я БУДУ ОТВЕЧАТЬ СТИХАМИ?»¹

 

Полагаю, что после упоминаний о тюрьме и лагере мне придется в дальнейшем поведать, почему я там оказался. А пока скажу лишь, что точнее всего это сформулировал, не без юмора, Лев Николаевич Гумилев — один из моих ближайших друзей на протяжении сорока двух лет, в небольшом фильме, сделанном обо мне по просьбе испанского телевидения: «Причина, по которой мы со Львом Александровичем, тогда еще называемым Лёвушкой, встретились, была одна и та же у нас обоих: это называлось неосторожность в выборе родителей. Поскольку мы были оба из Ленинградского университета, то на этой почве, как земляки, сразу познакомились, а в дальнейшем и очень сблизились».

Теперь его имя известно многим читателям, телезрителям, радиослушателям². По крайней мере в Москве чуть ли не на каждом книжном лотке, не говоря уже о магазинах, можно увидеть его труды. В Акмоле по Указу Президента Республики Казахстан Н. А. Назарбаева создан Евразийский университет имени Л. Н. Гумилева. В разных городах проходят научные Гумилевские чтения. В Ленинграде существует «Фонд Льва Николаевича Гумилева»,

 

в Москве — Российский фонд «Мир Л. Н. Гумилева». По телевидению и радио идут передачи с записями его лекций, выступлений, воспоминаний о нем. Есть интересные документальные фильмы и печатные работы о Гумилеве, его воззрения поддерживаются или критикуются, то есть живут в науке, а главное — постоянно выходят в свет его книги, притягивающие к себе новых и новых читателей и почитателей таланта этого выдающегося ученого и литератора.

В те же времена, в конце 1950 года, еще ничто не предвещало такого его будущего. Представьте себе занесенный снегом, скованный лютым морозом плац, по краям которого стоят заиндевелые бараки. В одном из них почти сразу после того, как накануне вечером меня водворили в спецлагерь, расположенный в казахстанской степи, я увидел согбенную фигуру заросшего бородой старика, поддерживавшего огонь в печке. Это был Лев Николаевич Гумилев. «Старику» в тот год исполнилось 38 лет.

Нам не понадобилось много времени, чтобы окунуться друг в друга. Наверное, это произошло и потому, что оба мы были еще молоды и с небольшой разницей в возрасте — всего в 14 лет. И потому, что он сразу рассказал о том, как мой отец, ректор Ленинградского государственного университета, вопреки яростному, по тогдашнему выражению нового знакомого, сопротивлению местных и московских властей, дал ему возможность перед последним, четвертым арестом защитить кандидатскую диссертацию, — а для меня, только что отца потерявшего, теплые, благодарные слова о нем были дороже всего другого в мире. И потому, что оба мы, как уже сказано, ленинградцы и учились в Ленинградском университете (правда, окончил я Московский), да и по каким-то иным, менее видимым, но оказавшимся на поверку, надо полагать, достаточно весомым причинам, — если после первой встречи мы общались и в духовном плане не расставались до конца его жизни.

Итак, последний свой срок он отбывал уже дипломированным ученым и мог при случае, говоря его тогдашним языком опытного заключенного, «хилять под старичка-профессора» (в переводе на нормальную речь — выдавать себя за). Впрочем, никакие прошлые

 

звания не избавляли в лагере, как правило, от самой тяжелой работы, от страшного голода, от полного бесправия, и для Льва Николаевича спасительная, хотя бы от холода, должность при печке была большой удачей в непрерывной борьбе за выживание в тех прямо нацеленных на истребление людей условиях, в которых он находился в общей сложности четырнадцать лет. Прежде всего, из заключенных всячески пытались вытравить личностное начало, превратить их, по бериевскому выражению, «в лагерную пыль», но и при этом Лев Николаевич оставался внутренне самим собой. Да, он, как и все, носил на лбу, на спине, на груди у сердца и на левой ноге повыше колена вшитые в специально вырезанные для этого места арестантской робы белые тряпки со «своим» большим черным номером. Да, он говорил, подобно всем, в быту в той или иной мере, в зависимости от обстановки, на лагерном жаргоне, что было одним из условий взаимопонимания с товарищами по несчастью, жил нашими тогдашними общими интересами, но сохранил себя как личность и как интеллектуала. Душа и разум ученого принадлежали не тюрьме, не «гражданину начальнику», а великой Святой — Науке, говоря его словами, «прекрасной науке — истории». Без всякого преувеличения, она всегда была дамой его сердца, царицей ума, покровительницей и спасительницей даже тогда, когда немало людей вокруг в той или иной мере теряли самих себя. Он был страстно предан науке — и она открыла ему многие свои тайны.

Уже тогда в бесчисленных разговорах и спорах с друзьями он оттачивал свое научное мировоззрение, развивал теорию пассионарности, разрабатывал проблемы исторического взаимодействия народов в неразрывной связи с природно-географическими условиями их обитания, отшлифовывал своеобразный стиль изложения, построенный во многом на образном видении столь далекого от нашего времени предмета научного исследования.

Человек редкой эрудиции, прежде всего в области истории, географии, этнографии (этнологии), сопряженных с ними дисциплин, он к тому же был великолепным знатоком литературы и особенно — поэзии. Именно от него, как и другие мои товарищи

 

по заключению, впервые услышал я великое множество стихов таких поэтов, о которых не имел, да и не мог иметь по тем временам ни малейшего представления.

Отвлекусь ненадолго от лагерной темы и расскажу в связи с этим об одном эпизоде из биографии Льва Николаевича. Среди других особенностей его мировоззрения было убеждение, что жизнь человека развивается циклично, причем у каждого имеется свой «график» взлетов и падений, благополучия и неприятностей. Верил он, конечно, в такую закономерность и своего бытия. А так как краткие и относительно нормальные периоды его существования неоднократно сменялись ничем иным, как арестами, то он предполагал, что после возвращения с фронта в Ленинград и в университет ему вскоре придется снова пойти проторённой тюремной дорогой. Это было (рассказываю со слов Льва Николаевича) не единственной, но главной причиной того, что он принял решение окончить университет и защитить диссертацию в сверхкраткий срок, остававшийся ему до очередного, по прогнозу, ареста. И когда ему предложили на выбор — учиться на 4 и 5 курсах или сдать за них экзамены экстерном, Гумилев предпочел второй вариант.

А дальше произошло нечто невероятное: все предметы за два с половиной курса — 10 экзаменов — он сдал и защитил диплом, написанный на основе его довоенных материалов, буквально за полтора месяца! Ситуация осложнилась тем, что он заболел, и на экзамен по марксизму-ленинизму (тогда это был комплексный предмет, объединявший историю партии, философию и научный коммунизм) был вынужден явиться с температурой под 40 градусов. В аудиторию он вошел с пылавшей головой и, прочитав вопросы билета, тут же спросил у экзаменаторов:

— Можно, я буду отвечать стихами?

Переглянулись члены комиссии, но ими были профессора старого закала, эрудиты, которым поэзия тоже была не чужда, и они сказали:

—Пожалуйста. Какой у Вас первый вопрос?

—Диалектический закон отрицания отрицания.

—Что же Вы нам предложите?

 

—     Отрывок из стихотворения Николая Заболоцкого «Лодейников» (привожу здесь лишь малую часть прочитанного Львом Николаевичем. — Л. В.):

Лодейников склонился над листами,

И в этот миг привиделся ему

Огромный червь, железными зубами

Схвативший лист и прянувший во тьму.

Так вот она, гармония природы,

Так вот они, ночные голоса!

Так вот о чем шумят во мраке воды,

О чем, вздыхая, шепчутся леса!

Лодейников прислушался. Над садом

Шел смутный шорох тысячи смертей.

Природа, обернувшаяся адом,

Свои дела вершила без затей:

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы.

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Соединить два таинства ее.

— Прекрасно! — сказали члены комиссии. — Преемственность в развитии, движение по спирали здесь показаны вполне отчетливо. Переходите ко второму вопросу. Что там у Вас?

— «Народничество и его роль в революционном движении в России».

— Что же мы услышим по этому вопросу?

— Главу «Отцы» из поэмы Бориса Пастернака «Девятьсот пятый год».

И Гумилев прочитал — наизусть, естественно, — труднейший для запоминания отрывок из этой поэмы, автор которой через систему образов показал исторические условия возникновения народничества и его эволюцию.

Кажется, на третий вопрос он ответил все-таки в прозе и получил свою очередную «пятерку».

 

Но Лев Николаевич не только хранил в своей бездонной памяти стихи множества поэтов — он и сам получил от родителей удивительно образное мышление и прекрасный поэтический дар. Иногда читал он мне, один на один, и собственные свои стихи, в том числе сильного, глубоко гражданского звучания. Боюсь, что он их так и не «перевел» после лагеря на бумагу, и они потеряны навсегда. Но какая-то часть его поэтического творчества, к счастью, сохранилась, и есть надежда, что она будет представлена читателям.

Приведу здесь попутно два маленьких свидетельства. Первое — Лев Николаевич рассказывал друзьям, что в трудные для него и матери времена он делал переводы стихотворений поэтов союзных республик, а Анна Андреевна слегка подправляла их рукой мастера, и они выходили в свет под ее именем. Надеюсь, эта деталь ни в малейшей мере не компрометирует гордость и славу отечественной поэзии А. А. Ахматову. Да и у самого Л. Н. Гумилева после выхода из лагеря опубликованы по меньшей мере четыре сборника поэтических переводов. И второе свидетельство — о появлении понятия «Серебряный век русской поэзии», и тоже в неоднократном изложении Льва Николаевича. В ходе какого-то разговора с Анной Андреевной о русской поэзии XIX и XX столетий она упомянула о «Золотом веке» эпохи Пушкина, и у них состоялся примерно (как сохранила память с лагерных времен) такой диалог:

—Да, но XX век можно с таким же правом назвать «Серебряным веком»...

—Замечательная характеристика!.. Продай ее мне! — воскликнула Анна Андреевна.

—Только за чекушку! — не растерялся Лев Николаевич, тут же получил соответствующую сумму, появившаяся на столе водка была дружно распита, и Анна Андреевна приобрела тем самым авторское право на ставшее потом расхожим определение. Не пытаясь включиться в историко-литературную дискуссию о его происхождении, я лишь добросовестно передаю рассказ Льва Николаевича, справедливо ли, ошибочно ли, но искренне считавшего себя родоначальником этой формулы.

 

По природе своей и поэт, и истинный ученый, л. Н. Гумилев в короткие перерывы между арестами буквально поглощал знания в любимой им области науки и сопряженных с ней. Более того, он впитывал их даже в лагере, в контактах с людьми самых разных профессий. И все это он постоянно систематизировал и приводил в какой-то ему одному известный порядок, анализировал ворох разнообразных фактов и находил им место в той концепции, которую он создавал и развивал на протяжении многих лет в тюрьмах и лагерях, а затем десятков лет, как тогда говорили, «на воле».

Конечно, воля эта была весьма относительна. Сейчас даже трудно представить себе, через какие препятствия, неприятности и страдания пришлось ему пройти после возвращения в, так сказать, нормальную жизнь из-за естественного стремления, как и любого ученого, передать обществу свои открытия, помочь ему глубже познать себя и тем способствовать его совершенствованию. Я даже не берусь описывать пройденный им действительно крестный путь. Это с большим знанием конкретных обстоятельств сделает в своих воспоминаниях, над которыми она сейчас работает, Наталья Викторовна Гумилева — жена и бесценный помощник Льва Николаевича в его служении науке.

Скажу лишь, что многие работы просто не увидели бы света при жизни автора без помощи друзей его друзей. Назову, по крайней мере, троих из прилагавших реальные усилия к тому, чтобы труды Л. Н. Гумилева были изданы, — М. Л. Титаренко, Л. А. Оникова и А. И. Лукьянова. Михаил Леонтьевич и Леон Аршакович работали долгие годы в ЦК партии, а Анатолий Иванович — то там же, то в Президиуме Верховного Совета СССР. Статус обязывал их к взвешенности и осторожности в общественно значимых поступках, и все же, например, нынешний член-корреспондент Российской Академии наук и директор Института Дальнего Востока РАН М. Л. Титаренко, рискуя своим тогдашним положением, взял на себя личную ответственность за выход в свет одной из книг Льва Николаевича. Получив от него призыв о помощи, — а он это делал в действительно безвыходной ситуации, — я бросался прежде всего к этим дорогим моим товарищам, ставшим затем

 

друзьями и Гумилева. Наверное, потому, что им удавалось что-то предпринять, мне от него достался титул «Золотая рыбка». Однако на самом деле ею был прежде всего А. И. Лукьянов, и об этом считаю себя обязанным хотя бы вкратце рассказать.

Впервые мы встретились с Анатолием Ивановичем, по-моему, в начале 60-х годов, оказавшись одновременно пациентами одного и того же больничного отделения, и исходным мотивом нашего быстрого сближения стал как раз... Гумилев. Дело в том, что А. И. Лукьянов — поэт, романтик (да-да, отнюдь не юридический «сухарь»), тонкий знаток и собиратель поэзии, особенно — отечественной, всегда высоко ценил творчество Николая Степановича Гумилева и Анны Андреевны Ахматовой. И когда я ему рассказал о научных исследованиях и поэтическом даре их сына, он по-настоящему близко к сердцу принял судьбу Льва Николаевича и в меру возможностей, а то и выходя за их пределы, в течение десятков лет поддерживал и защищал его право иметь и высказывать свои нестандартные взгляды в избранной им области знаний.

Началось же все с того, что Анатолий Иванович помог квалифицированными юридическими советами и делом в очень беспокоившей Гумилева ситуации после смерти Анны Андреевны, когда некоторые еще не публиковавшиеся ее произведения вдруг стали появляться в зарубежных изданиях, что рассматривалось тогда как чуть ли не измена Родине. Стихи эти находились в руках близких Ахматовой в то время людей, но Лев Николаевич допускал, что претензии властей по их давней привычке преследовать его за родственные связи могли быть в очередной раз обращены к нему.

Ну, а затем пришлось в какой-то мере помогать ему противостоять многолетним запретительно-поносительным акциям, связанным с его научным творчеством, и по уровню, и по содержанию, и по форме подачи резко контрастировавшим с тогдашней официальной наукой в тех областях, в которые он вторгался. По существу, это был интеллектуальный вызов давно и безраздельно господствовавшим и крайне заформализованным методологии и идеологии в ряде отраслей научного знания. Гумилев

 

просто жаждал честного, открытого сражения на почве фактов истории, географии и других общественных и естественных наук. Но он так и не дождался действительно научной дуэли. В какой-то мере это было даже понятно: ведь для того, чтобы принять подобный вызов, надо было иметь за душой хотя бы примерно такой же объем информации, знаний, какими располагал Гумилев. Можно было бы, конечно, спорить по отдельным элементам его учения, по регионам и эпохам, тем самым раздвигая границы научных представлений об истории человечества и закономерностях его развития, но это было и хлопотно, и рискованно для генералов от науки: а вдруг окажешься несостоятельным... В общем, против Гумилева и его нестандартных идей быстро сформировался общий фронт почуявших опасность разных сил, среди которых особенно усердствовали ленинградские идеологические вожди и их ученые подпевалы. Впрочем, и московских хулителей, а точнее — просто «запретителен» оригинальных взглядов Льва Николаевича было более чем достаточно.

Сейчас, вспоминая прошлое, я думаю: какое же время пережило наше поколение, когда, например, о происхождении Земли, и то в рамках материализма, спорить еще было можно, а о том, что на ней происходило с появлением человечества, без риска быть вычеркнутым из его числа — нельзя! Для меня давно было очевидно, что въевшиеся в плоть и кровь нашей системы управления обществом привычки кого бы то ни было присваивать монополию на истину и насильно навязывать ее людям должны быть преодолены. Убеждай в своей правоте сколько угодно, но не вбивай ее в чужие головы дубиной власти и не внедряй заведомой ложью, ибо это оскорбительно для достоинства человека, губительно для науки и в конце концов ведет к разрушению общественного устройства, ради сохранения которого вроде бы и происходит.

И тут я не могу не попросить читателя опять отвлечься на время от рассказа о роли А. И. Лукьянова в творческой жизни Л. Н. Гумилева — ради его собственных, до последнего времени не известных размышлений по поводу этой, уже затронутой в предыдущей

 

главе проблемы — роли лжи в жизни общества, которые мне представляются чрезвычайно существенными в свете только что сказанного, а главное — происходящего в стране. Однако здесь придется сделать предварительно некое пояснение. Речь идет об отрывке из небольшого, но очень емкого текста, озаглавленного «Апокриф», т. е. из сочинения, авторство которого не подтверждено и маловероятно, сомнительно. Этот текст публиковался дважды: в прижизненном издании его фундаментального труда «Древняя Русь и Великая степь»¹ и в сборнике статей Гумилева «Этносфера. История людей и история природы»², вышедшем в свет после его кончины.

«Апокриф» — это 12 в первом и 14 во втором случае тезисов, которые я охарактеризовал бы как мировоззренческие, что ли. При публикации в «Древней Руси...» Лев Николаевич два тезиса убрал и рассказал об истории появления этого документа, сославшись, в частности, на уйгурский алфавит, который-де был использован неведомым автором при написании тезисов. При подготовке же сборника «Этносфера...» произошла «накладка»: составителем и редакцией были изъяты три работы, отделявшие «Апокриф» от предшествующей ему в печатном издании статьи. Эта техническая деталь и привела к недоразумению: читая подряд концовку предыдущей и начало последующей публикации, «Апокрифа», можно понять, что он порожден иудаизмом.

На самом же деле (и Н. В. Гумилева просила меня сказать об этом непременно) «Апокриф» — оригинальная работа самого Льва Николаевича, что, к слову, становится очевидным также и при анализе текста, и при сличении его в двух изданиях. Рассказ же его о якобы найденном и потерянном потом первоисточнике есть лишь попытка мистификации, с помощью которой он хотел опубликовать свои, в чем-то нетрадиционные размышления о том, во что одни верят безоговорочно, а другие отвергают с порога. Гумилев глубоко и искренне верил и вместе с тем не мог не размыш-

 

лять — иначе он не был бы ученым. И, судя по «Апокрифу», можно, пожалуй, сказать: он укреплял свою веру логикой, а логику проверял верой. Кто знает, может быть, наступит время, когда подобный подход перестанет казаться слишком странным?

Итак, напомню, что тремя абзацами выше речь шла о лжи как факторе разложения человека, науки и общества. И вот что нашел я у Гумилева в его «Апокрифе»:

«Сила зла во лжи. Ложью можно преодолеть ход времени (имеется в виду не космическое, а биолого-психологическое время как ощущение мыслящего существа), доказав, что прошлое было не таким, каким оно воспринималось и каким оно сохранилось в памяти. Ложью легко превратить свободную волю в несвободную, подчиненную иллюзиям. Ложь ломает пространство, создавая облики (или призраки) далеких вблизи, а близких отдаляя от общения. Ложь делает бывшее небывшим, небывшее облекает в призрачное бытие на пагубу всем живым существам».

Вдумайтесь же в этот текст, дорогие друзья-профессора, особенно из технических вузов! Вы имеете все основания гордиться своими способностями к научному, строго логичному мышлению. Но присмотритесь к себе попристальнее: не превратилась ли ваша воля, а с нею и мысль, незаметно для вас самих в несвободную, подчиненную иллюзиям, потому что она опирается на тотальную ложь, ставшую основополагающим принципом деятельности ельцинской власти в нашей стране¹? Перечитайте эти вещие слова, коллеги по журналистскому цеху, творящие, а еще больше ежедневно и ежечасно с восторгом разносящие очевидную любому непредвзятому человеку государственную ложь — это орудие зла, принадлежность царства сатаны, как пишет Гумилев в той же работе, — по всему обществу! Или вы уже не способны отличить черное от белого и рабское пресмыкательство от элементарной личной порядочности? Примерьте мысли выдающегося историка к сегодняшнему дню и задумайтесь, уважаемые соотечественники, с помощью какой гигантской и всесторонней лжи нас пре-

 

вратили в беспомощное стадо, все ближе и ближе подгоняемое к криминально-капиталистической бойне! Или вы с детской наивностью продолжаете полагать, что вопреки многовековому опыту человечества общество, построенное на лжи, способно когда-нибудь процветать и даже заботиться о благополучии своих членов?

Кто-то может сказать — и раньше врали. Верно: Сталин, уничтоживший миллионы сограждан, клеветнически объявленных врагами своего же народа; Хрущев, обещавший построить коммунизм за двадцать лет; Брежнев, осыпавший себя звездами за несовершенные подвиги; Горбачев, предательски клявшийся в своем социалистическом выборе, и т. д., и т. д. — до бесконечности. Но! и еще тысячу раз но! Ведь вы-то, нынешние, шли и пришли к власти на волне — пусть и односторонней, не очень чистой и далеко не во всем справедливой — критики прошлого, отвержения всяческого беззакония и неприемлемых в цивилизованном обществе форм насилия государства над людьми, политической лжи. А к чему же вы пришли сами и привели страну? К тому, что власть и ложь стали синонимами.

Более того, взаимосвязь этих понятий стала совершенно естественной и закономерной. Ведь современная контрреволюция в кратчайшие сроки сбросила российское общество, в противоположность советскому, в пучину, казалось бы, уже во многом преодоленного классового (и даже, что особенно нелепо сегодня, сословного) деления, раскола, к тому же продолжающего быстро углубляться. А это и составляет первопричину государственной лжи, в том числе такой излюбленной нынешними руководителями ее формы, как наглая и всеохватывающая демагогия. «...Ложь в политике... есть функция классового строения общества. Ложь угнетателей есть система отуманивания масс для поддержания своего господства» (выделено мной. — Л. В.). Так писал Троцкий в своей интереснейшей и документально насыщенной книге «Сталинская школа фальсификаций». И далее: «...что такое... демагогия? Сознательная игра с мнимыми величинами в политике,

 

раздача фальшивых обещаний, утешение несуществующими воздаяниями» (выделено мной. — Л. В.). По-моему, не в бровь, а в глаз теперешним «вождям народа» — а так буквально и переводится греческое слово «демагог».

Современная государственная ложь многолика: это — и тщательное сокрытие истинных целей проводимых реформ на первом их этапе; и постоянное вранье на самых высоких должностных уровнях о реальном положении дел; и бесчисленные пустопорожние заявления о вот-вот предстоящем и даже якобы начавшемся улучшении в разных сферах жизни; и клевета на те безусловно светлые факты и явления прошлого, которые в нем были и представляют собой слишком невыгодный фон для характеристики настоящего; и фальсификация результатов выборов и социологических опросов; и защита органами власти чиновников и современных великих комбинаторов — общеизвестных циничных воров и взяточников... Этот перечень каждый может продолжить как угодно далеко на основании собственного опыта унизительного существования в качестве цели такой лжи, объекта постоянного и, надо признать, весьма эффективного оболванивания десятков миллионов людей. Ну что же, если не мы, то наверняка наши ближайшие потомки будут иметь возможность убедиться, насколько прав Гумилев, утверждая, что ложь — на пагубу всем живущим.

Вернемся, однако, к прерванному рассказу о времени, когда на творческом пути Льва Николаевича одна за другой воздвигались баррикады и выкапывались все более глубокие рвы, ибо у его противников, хотя и не имевших серьезных научных контраргументов, с каждой новой работой этого автора крепло ощущение, что в той или иной мере они подрывали устоявшиеся стереотипы мышления и некоторые выводы исторической науки того времени. У нас же с А. И. Лукьяновым была иная позиция: независимо от того, в чем и в какой мере прав Гумилев в своих изысканиях, он должен иметь возможность высказать свое мнение и представить его на суд научной общественности. Для нас было очевидно, что, как уже отмечено чуть выше, старорежимная практика присвоения человеком или организацией монополии на истину стала

 

полнейшим анахронизмом, не только губительным для самой науки, но и компрометировавшим партию и государство внутри страны и в остальном мире.

Следуя такой логике, А. И. Лукьянов — и я с удовольствием наблюдал этот процесс — по мере своего административного роста сначала просил ленинградских и московских руководителей разного ранга не чинить Гумилеву препятствий в научной и педагогической деятельности, защите докторских диссертаций (Лев Николаевич написал две — по истории и по географии), потом он их уговаривал, затем — настоятельно рекомендовал и, наконец, просто указывал на недопустимость тех или иных действий. И я с полным основанием могу вслед за Гумилевым сказать, что Анатолий Иванович сыграл в его творческой судьбе очень большую и благородную роль.

Наверное, кому-то будет интересна и такая деталь: А. И. Лукьянов много лет бережно собирал не только произведения отечественных поэтов, но и записи их голосов, когда они читали свои стихи. И вот однажды ему попали в руки два полустертых валика от старинного фонографа, на которых оказался записанным голос Николая Степановича Гумилева, читавшего свои стихи. К этому времени техника, как говорится, шагнула вперед настолько, что голос поэта удалось восстановить. И тогда Анатолий Иванович на одной и той же магнитной пленке записал голоса Гумилева-старшего и Анны Андреевны, а когда я привез к нему в гости Льва Николаевича, он записал там же и его, в том числе стихи Николая Степановича, сочиненные им для четырехлетнего сына, запомнившиеся тому на всю жизнь и нигде раньше не публиковавшиеся¹. По-моему, такая пленка — одно из сокровищ А. И. Лукьянова как собирателя отечественной поэзии.

Впрочем, у него хранятся еще две, можно сказать, драгоценные пленки. По его просьбе я записал на них рассказы Льва Николаевича: один — о его жизненном пути, «Автонекролог», так в свойственной ему иронической манере назвал он эти свои воспоминания, другой — о его отце и матери. Хотелось бы прочитать

 

когда-нибудь эти материалы, как и блистательное выступление А. И. Лукьянова (если он сумеет его воспроизвести) на одном из вечеров памяти Л. Н. Гумилева, которое Анатолий Иванович закончил своим стихотворением, написанным им в Лефортовской тюрьме и посвященным Льву Николаевичу.

Научное наследие Гумилева чрезвычайно весомо и по объему, и по содержанию. Даже трудно представить себе, как много успел он сделать после возвращения из лагеря. Но первым замеченным широкой общественностью вкладом в историческую науку стала вышедшая в 1960 году книга «Хунну. Срединная Азия в древние времена», написанная (и добрая половина следующей — «Древние тюрки») в основном... в лагере, почти исключительно по памяти! Лишь в самое последнее время перед освобождением ему прислали в лагерь кое-какие книги, да что-то он, судя по его воспоминаниям, умудрился найти в библиотеке, хотя для всех нас, бывших рядом с ним, само это понятие — библиотека — в тех условиях было чем-то абсолютно ирреальным.

И сейчас, когда берешь в руки эти первые и любые другие его работы, до предела насыщенные фактами из различных областей знания, именами давно ушедших людей, так или иначе действовавших на исторической сцене, деталями быта и нравов народов, о судьбах которых рассказывает автор, каждый раз поражаешься тому, какой щедрой оказалась природа, дав ему эту феноменальную память и способность выстроить из мириадов хранящихся в ней кирпичиков стройное здание одного из самых сложных разделов всемирной истории.

На моем экземпляре «Хуннов» написано: «Молодому Львенку, крестному книги сей — от старого Льва, автора. 15 мая 1960 г.». Но и это звание — крёстного — я должен разделить с человеком, сделавшим так много для заключенных (это было уже в другом месте, на Алтае), что они и сейчас, через полвека, помнят и говорят о нем с огромным уважением и великой благодарностью, — медиком, в те годы капитаном Захаровым, который по моей просьбе спрятал на несколько месяцев Льва Николаевича в лагерной больнице и

 

дал ему таким образом возможность заложить основу книги, ставшей первой на его последующем тернистом пути ученого, всю жизнь положившего служению Истине, Науке и Родине.

Лев Николаевич ушел из жизни в 1992 году. Однако интерес к его трудам не только не утихает, но, напротив, постоянно возрастает. Более того, самые разные общественные силы привлекают его работы для фундирования своих взглядов, по-своему трактуют его позиции, манипулируют его именем. Чем объяснить этот феномен, такую популярность его творчества? Я бы отметил здесь, не вдаваясь в анализ концепций Льва Николаевича, по крайней мере три обстоятельства.

Первое — и, думаю, многие с этим согласятся, — страна наша претерпела всестороннюю национальную катастрофу. Достаточно сказать о распаде государства и в территориальном отношении, и во многом как общественного института, потере общенародных (а значительной частью населения и личных) моральных ценностей и ориентиров. И главной движущей силой этого чудовищного по своим последствиям процесса стал национализм, противоестественное для конца XX века стремление замкнуться в своих национально-территориальных границах, противопоставление одной нации другой или другим, доведенное до абсурда местничество. Между тем все учение Л. Н. Гумилева пронизано идеей национальной и духовной терпимости, уважения к особенностям, к образу жизни каждого народа, идеей их совместного и равноправного исторического творчества. Ведь «Неполноценных этносов нет!» — считал Лев Николаевич (Л. Н. Гумилев. Тысячелетие вокруг Каспия).

Книги Гумилева — и этим они, в частности, дороги и интересны сегодня — посвящены этногенезу, т. е. развитию этносов, народов в их контактах, противоборстве и сотрудничестве. На фактах и процессах истории они показывают, между прочим, что «пока за каждым народом сохранялось право быть самим собой, объединенная Евразия (выделено мной. — Л. В.) успешно противостояла натиску и Европы, и Китая, и мусульман» (Л. Н. Гумилев. От Руси до России).

 

Второе обстоятельство как раз и состоит, по-моему, в том, что Гумилев, используя богатейший материал всемирной истории, изучал и описывал движение, развитие народов главным образом на территории гигантского евроазиатского материка. А именно здесь происходят сейчас самые бурные события, ход и результаты которых могут оказать сильнейшее — благоприятное или катастрофическое — воздействие на характер взаимоотношений между государствами во всем мире. И в книгах Гумилева люди ищут ответа на вопрос: какова же роль России в современном и будущем мире, в том мире, где Восток объективно станет играть еще большую роль, чем сейчас? Будет ли она стеной между Западом и Востоком или же мостом между ними? Противники Гумилева приписывают ему ненависть к Западу, одностороннюю ориентацию на Восток. Сама постановка вопроса о роли России как моста между Западом и Востоком показывает беспочвенность подобных обвинений. На самом деле он был только против того, чтобы рассматривать Запад как единственный свет в окошке, призывал не забывать исторического опыта сожительства российских народов с другими народами, особенно с народами Востока.

Да, у Льва Николаевича были продиктованные анализом истории нашей страны, скажем так, «восточные» предпочтения в выборе ее возможных друзей и союзников, была и критика в адрес стран западных: «...надо искать друзей, это самая главная ценность в жизни. И союзников нам надо искать искренних. Так вот, тюрки и монголы могут быть искренними друзьями, а англигане, французы и немцы, я убежден, могут быть только хитроумными эксплуататорами» (Л. Я. Гумилев. Ритмы Евразии). Наверняка многие читатели сочтут, что по крайней мере вторая часть этой формулы приложима и к нынешней системе взаимоотношений России и Запада. Но даже здесь, в одном из самых, может быть, резких заявлений автора, есть определенная констатация, окрашенная его личным мнением, но нет приписываемой ему ненависти к западному миру. Что же касается первой части, то для нее существовали (и существуют) вполне объективные основания: «...при большом разнообразии географических условий для наро-

 

дов Евразии объединение всегда оказывалось гораздо выгоднее разъединения. Дезинтеграция лишала силы, сопротивляемости; разъединиться в условиях Евразии значило поставить себя в зависимость от соседей, далеко не всегда бескорыстных и милостивых» (Л. Н. Гумилев. От Руси до России). И вот последние слова его последнего интервью: «...если Россия будет спасена, то только как евразийская держава и только через евразийство» (Л. Н. Гумилев. Ритмы Евразии). Имеющий очи да видит, имеющий уши да слышит!

Этот круг мыслей Льва Николаевича представляется особенно важным при попытке заглянуть в достаточно близкую перспективу человечества. Никто, разумеется, не может гарантировать ни того, что ему удастся избежать третьей мировой войны, ни того, что наши потомки не будут втянуты в нее. Думаю, что такая возможность достаточно реальна. Ведь темпы потребления невозобновляемых топливно-энергетических ресурсов планеты растут катастрофически быстро; различия в уровне развития передовых и сравнительно отсталых стран становятся все более глубокими и все менее терпимыми; энергично формируются новые центры экономической мощи и происходит передел сфер влияния между ними. Кто поручится, что подобные процессы однажды не вырвутся из-под контроля человечества и не поставят его на грань жизни и смерти? Недаром Организация Объединенных Наций числит первой в своем перечне опасностей, угрожающих населению планеты, именно мировую термоядерную схватку. И если она состоится еще до появления новых технологий использования постоянно возобновляемых источников тепла и энергии, то ее фактической целью будет прежде всего захват контроля над источниками невозобновляемого топлива — нефти, газа, угля. А это значит, что главным предметом вожделений станет самая богатая ими и теперь, быть может, одна из самых беззащитных владелиц их — Россия.

Ну, а так как чужими руками развитым странам жар загребать приятнее всего; и так как значительная часть сравнительно отсталых в экономическом отношении государств находится в сфере влияния исламского фундаментализма; и так как самый легкий

 

способ поднять на дыбы огромные массы малообразованных фанатиков — призвать их «покарать иноверцев», то, доживи я до новой мировой бойни из-за передела истощающихся природных ресурсов, не удивился бы, узнав, что она густо припудрена «благородной» идеей борьбы экстремистских течений мусульманства против христианства. А самое главное поле такой битвы — опять же Россия: есть, где развернуться, есть, кого вырезать, есть, что захватить и присвоить... В общем, в свете подобных допущений единение России и, как теперь нас называют, россиян с другими странами и народами Евразии, о чем постоянно говорил Л. Н. Гумилев, выглядит особенно необходимым и безотлагательным.

 

(Так писал я шесть-семь лет тому назад. Сегодня, в 2003 году, картина возможного будущего в этом отношении становится еще более многофакторной и поэтому еще менее предсказуемой хотя бы из-за появления на исторической арене организованного и крупномасштабного международного терроризма. Но это обстоятельство только актуализирует и обостряет необходимость в быстрейшем сближении и объединении усилий всех стран независимо от их географического положения, политических систем, религиозной ориентации и т. п. в общем противостоянии вызовам ушедшего и нового веков.)

 

И, наконец, третье обстоятельство, способствующее росту популярности трудов Л. Н. Гумилева, состоит в том, что Россия находится на перепутье, когда судьба ее совершенно непредсказуема. Теория Льва Николаевича открывает в какой-то степени такую возможность, и многие читатели стремятся с ее помощью заглянуть в будущее своей страны, своего народа. Но, размышляя над этим, стоит иметь в виду, что сам Лев Николаевич не абсолютизировал значения исторических фактов и даже их обобщений для практики сегодняшнего дня. Историк дает материал для размышлений, расширяет границы наших представлений о прошлом ради более глубокого понимания настоящего и выработки решений, способствующих благоприятному ходу событий в будущем. «За-

 

дача Науки лишь в том, чтобы своевременно предупредить сограждан о вероятных вариантах развития событий, а дело Политики найти оптимальный выход из возможных, но необязательных, т. е. непредначертанных, коллизий. Вот почему фундаментальная наука и практика обоюдно нужны друг другу» (Л. Н. Гумилев. Древняя Русь и Великая степь).

Свою часть этой совместной работы Лев Николаевич Гумилев выполнил. Он свершил свой научный и человеческий подвиг, к которому готовился давным-давно не только в творческом, но и в морально-психологическом отношении. Еще в лагере у нас состоялся такой разговор:

—Вы знаете основное содержание моей концепции. Как Вы думаете, сумею ли я ее когда-нибудь опубликовать, если все-таки окажусь на воле?

—Жизнь, Лев Николаевич, несмотря ни на что, идет вперед, и если после Сталина режим в стране хоть в какой-то степени изменится, у Вас появятся шансы сделать это. Но Ваша концепция не вписывается в существующую идеологию, и поэтому даже при некоторой либерализации обстановки Вас ждут огромные трудности.

—Это я понимаю. Так как же тогда действовать?

—По-моему, путь один: защитить докторскую, получить кафедру, читать лекции и готовить своих учеников и последователей, которые понесут Ваши идеи дальше. Тогда они не погибнут, даже если Вы не сможете опубликовать свое учение во всех его аспектах и в полном объеме.

Видимо, этот разговор запал в душу Льва Николаевича, и через много лет, вручая мне свою книгу «Этногенез и биосфера Земли» (она выросла из его второй докторской диссертации, экземпляр которой автор еще задолго до ее защиты хранил у меня «на всякий случай»), он написал на титульном листе: «Дорогому молодому Льву от Льва старого, облезлого, на память о днях и годах рождения этой книги. Ваш совет выполнен: автор освободился, защитил две докторские диссертации, 25 лет читал самостоятельный курс в Университете, подготовил читателя и, наконец, выпустил сию книгу. Итак, она рождалась 40 лет. Л. Гумилев».

 

Его пример беззаветной любви и преданности, бескорыстного служения своей стране — это один из спасительных маяков, которые, будем надеяться, помогут уже ныне живущим вывести ее вновь на путь могущества и процветания.

Мне же остается поблагодарить судьбу за то, что моя жизнь не только в годы пребывания «на теплом месте», но и в последующие десятилетия была окрашена и обогащена тесным общением с этой яркой, незаурядной Личностью.