ПЕРВЫЕ МОИ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЕ ШАГИ

Из Глинкова я уезжал в конце августа 1926 года с тяжелым сердцем. Надо было что-то предпринимать, куда-то устраиваться. Я уже не был подростком, а стал юношей, который мечтал о многом светлом и прекрасном, но видел вокруг себя беспросветно темное. Неопределенность положения меня угнетала.

Приехав в Москву, я узнал, что отец без моего согласия устроил меня на бухгалтерские курсы. Принимали туда по направлениям различных учреждений и без экзаменов. Направления у меня не было, но один знакомый отца являлся знакомым секретарше директора курсов, и этого оказалось достаточным.

Отец вручил мне десять рублей — плату за обучение, и с той осени три раза в неделю я стал ходить по

 

вечерам в старинное с колоннами здание бывшей гимназии в Толмачевском переулке близ Третьяковской галереи.

Коммерческие науки и основы бухгалтерии, а тем более всякие политграмоты меня мало интересовали: очень уж нудно приходилось считать в уме и на счетах; но родители меня утешали: я получу хорошую и спокойную специальность, а в свободные часы смогу заниматься творчеством, сочинять рассказы, повести и даже романы.

Переправлялся я по льду Москвы-реки, дружбы на курсах ни с кем не заводил, задания на дом выполнял добросовестно и к весне эти курсы благополучно закончил. Никуда на бухгалтерскую работу мне поступить не пришлось, но в далеком, уже послевоенном будущем, когда под отчетом у меня набирались немалые тысячи рублей, знания бухгалтерии мне очень пригодились, и я всегда отчитывался до последней копейки.

По совету профессора Николая Алексеевича Бобринского в ту же осень я начал ходить в университет вольнослушателем. Была малая надежда, что если я хорошенько подготовлюсь, то на следующий год сумею поступить в вуз.

Из лекторов мне запомнился профессор биологии Николай Константинович Кольцов — невысокий блондин с усами, в сером костюме, в брюках-галифе, в шерстяных, облегающих икры гольфах. Цветными мелками он очень ловко и красиво рисовал на доске, как делятся клетки у амебы, у радиолярии, еще у каких-то существ.

Изобретатель науки евгеники — о том, как улучшать породу людей, подобно улучшению пород коров и овец,— Кольцов приобрел мировую славу, в том числе и среди идеологов фашизма. Но он навлек на себя великий гнев наших вождей пролетарского происхождения. Демьян Бедный накропал на него гнусные вирши. Кольцова отовсюду прогнали, его науку объявили вредной, но он был слишком популярен за границей, и потому сажать его остереглись, а посадили всех его учеников.

Другие профессора-лекторы мне запомнились лишь по фамилиям. Я прослушал не более чем по одной или по две лекций... Студенты получили входные билеты, и передо мной закрылись двери в храм науки.

Почти силком я заставлял самого себя решать ненавистные задачи и штудировал физику. В газетах появились разоблачительные статьи — напринимали в вузы сынков и дочек разных бывших людей, надо организовать

 

чистку. Читая такие статьи, я предвидел будущие муки и унижения, если даже поступлю когда-либо в университет, и потому под разными предлогами откладывал в сторону задачники.

2.

Мой отец неожиданно получил хороший дополнительный заработок. Издательство «Земля и фабрика», сокращенно «ЗиФ», решило выпустить полное собрание сочинений Эмиля Золя. Кто-то из знакомых порекомендовал моего отца. Однажды он вернулся домой сияющий, с томиком «An bonheur des dames» в руках. Он заключил договор, ему вручили аванс! Неслыханное и неожиданное благоденствие явилось в нашу семью.

С того дня отец и дедушка, вооружившись толстыми словарями, начали переводить. Сперва переводил дедушка, знавший французский язык так, как «говорили и даже думали наши предки» (Л. Толстой). Но у дедушки слог был устарелым и тяжелым, фразы выправлял мой отец, не обладавший, однако, литературными талантами, затем подчищала моя мать, затем отшлифовывал брат Владимир, наконец отец переписывал рукопись набело и, не перепечатывая на машинке, передавал по отдельным главам редактору. Возвращаясь с работы и поужинав, он ежедневно садился за свой столик и работал до десяти вечера.

Вся наша семья увлеклась красочными описаниями шикарного парижского магазина, его покупателями и продавцами, любовью его владельца Октава Мурэ и скромной продавщицы Денизы.

Отец мне говорил:

— Видишь, видишь! Со знанием языков никогда не пропадешь.

Вместе со словарем он мне подсунул другой роман Золя — «Le Reve». Прежние мои знания французского языка были неважными. С невероятным упорством, преодолевая на первых порах за час всего по две-три страницы, я выписывал и вызубривал незнакомые мне слова и в конце концов осилил этот роман, а за ним другой, третий, четвертый, пятый и через год стал великолепно разбираться в родственных отношениях между Ругон-Макарами, затем перешел на Мопассана и увлекся его романами и рассказами, которые ценю и люблю до сегодняшнего дня.

 

Реджинальд Уитер получал французскую газету «Temps» и тайно доставлял ее моему деду. Читали также брат Владимир и я. А была газета с красочными описаниями убийств и ограблений, куда интереснее наших. Когда же чекисты похитили вождя белогвардейцев генерала Кутепова, то в течение многих дней «Temps» отводило этому гнусному преступлению целые подвалы, а я зачитывался ими со словарем...

А с переводом романа «An bonheur des dames» мой отец прогорел. Полное собрание сочинений Золя было отменено. Разобрались, что во многих его произведениях расхваливается совсем иной строй, в романе, переведенном моим отцом, капиталист изображен положительным, а пролетарка в него влюблена. По Марксу и Ленину, такого никак не могло быть, а потому решили издавать лишь насыщенные классовой борьбой «Жерминаль» и «Западню».

Аванс у отца не отобрали, а заключили с ним новый договор на «Contes drÔlatignes» Бальзака. Эти сказки сочли антирелигиозными. И дедушка с отцом стали усердно их переводить. У Бальзака они написаны лубком XVI столетия, и потому дедушкин устарелый слог оказался весьма подходящим. В современных переводах они называются «Озорные рассказы», но считаю, что дедушкина придумка «Смехотворные рассказы» и более точна, и более подходит к этим остроумным блесткам великого писателя.

Потом вышла тоненькая, на скверной бумаге книжечка, которой отец очень гордился.

3.

Осенью 1927 года с особенной помпой было отмечено десятилетие Советской власти. Всюду висели красные флаги, красные транспаранты. Демонстрация по Пречистенке шла целых два часа подряд. Демонстранты несли флаги, транспаранты, портреты Ленина, карикатуры на капиталистов, белогвардейцев и нэпманов, орали песни. Одна песня начиналась так: «Посмотрите, как нелепо раскривилась рожа нэпа».

Сергиев посад, имевший многовековую славную историю, был переименован в город Загорск. Новое, казалось бы, столь поэтичное название он получил не в честь каких-то гор, а в память второстепенного вождя Владимира Загорского (Лубоцкого), убитого в 1918 году при

 

 

взрыве в Леонтьевском переулке. По этому случаю в новоиспеченном городе проходили многолюдные демонстрации. А сын дяди Владимира Трубецкого, восьмилетний Андрей, спрашивал у отца — почему это таскают большую и красную букву «Хы»? Римских цифр он еще не проходил,

Сергиевские власти спохватились: такое торжество, а в городе полно монахов, попов, бывших людей. Посадить! Отыскался предлог: окошко дома, в котором проживал секретарь укома, было пробито пулей. Слухи ходили разные, шептались, что стрелял некий обманутый муж, чью жену обесчестил упомянутый секретарь. Другая версия была: стрелял кто-то из самих властей, чтобы обвинить монахов и бывших людей, — покушались убить секретаря.

Арестовали человек тридцать — бывших купцов, бывших дворян, духовенство, а также моего друга Сергея Истомина. Собирались сколотить целый уголовный процесс. Но тогда еще не применяли разных жестоких методов допроса. Никто не сознавался в «преступлении». А Сергей Истомин, на вопрос следователя: «Куда вы девали револьвер?» — ответил: «Я бы не промазал, я бы попал».

Следователь был немало удивлен. Этот столь необычный ответ его убедил в невиновности подсудимого. Но Сергей сказал, что он монархист, получил минус шесть и выбрал Тверь.

Впоследствии Пешкова с негодованием говорила моему отцу, что семнадцатилетний юноша — и мнит себя крайне правым.

Так и не удалось устроить процесс: все обвиняемые либо получили минус шесть, либо были сосланы в дальние и не в очень дальние края.

4.

Брат Владимир продолжал с большим успехом усердно иллюстрировать журналы и книги. Он очень любил помогать другим — кого-то устраивать, рекомендовать. Ходили к нему молодые художники, очень робкие, приехавшие из провинции, он вел их по редакциям, и они через него начинали получать заказы и в конце концов становились на ноги. Таких облагодетельствованных им юношей было не менее пяти.

Мария Александровна — тетя Марица Кристи — Гле-

бова однажды привела к нему худенького и высокого мальчика, своего четвертого сына — Федю Глебова. С помощью Владимира он стал художником-иллюстратором, потом талантливым пейзажистом. Он умер в 1984 году.

Внук известного земского деятеля и друга моего деда Дмитрия Николаевича Шипова — юноша Петя Шипов принес показать Владимиру свои рисунки и тоже стал иллюстратором. Но недолго ему довелось работать — его посадили, через несколько месяцев выпустили совсем больным, и он умер от туберкулеза горла.

Естественно, что Владимир решил помочь и мне, официально числящемуся безработным. Но сперва он подверг меня тяжкому испытанию.

В Москву из дальней Монголии прибыл известный путешественник, открывший в пустыне Гоби мертвый город Хара-Хото — Петр Константинович Козлов. Он передал в журнал «Всемирный следопыт» свой очерк об этом путешествии. Заведующий редакцией Владимир Алексеевич Попов заказал моему брату этот очерк иллюстрировать, притом сверхсрочно.

У Владимира сразу возникло несколько вопросов к Козлову, а тот куда-то пропал. Владимир сказал мне:

— Докажи, что ты не бездельник. К вечеру найди Козлова.

Он посоветовал его искать в квартирах по флигелям старого здания университета, где жили тогда многие профессора.

Провожая меня, мать сказала:

— Не осрамись. Найди во что бы то ни стало.

И я понял, что должен в лепешку разбиться, а Козлова найти, хотя задача отыскать человека, в Москве не прописанного, являлась труднейшей.

Должно быть, вид у меня был очень жалкий, когда я звонил подряд во все профессорские квартиры. Не сами маститые ученые, а их жены выходили в прихожие и принимали во мне живейшее участие. Они мне советовали обратиться туда-то и туда-то, давали различные адреса. Я шагал по Москве, ездил зайцем в трамваях, и все безрезультатно. К вечеру, усталый и голодный, в полном отчаянье, я приплелся домой.

Оказалось, что искать Козлова не нужно: «он сам пришел в редакцию «Всемирного следопыта» как раз тогда, когда там был Владимир. Они встретились, и Владимир получил от него необходимые сведения для своих рисун-

 

 

ков к очерку. Таким образом, можно было считать, что я испытание выдержал.

Владимир решил меня приспособить в качестве своего подмастерья. Иллюстрируя очерки, связанные с путешествиями, он постоянно сталкивался с необходимостью чертить карты. Одно дело создавать рисунки с человечками, со зверями, с пейзажами, с пароходами. А рыться в атласах, аккуратно чертить контуры со многими названиями было ему скучно; и на такое дело он терял массу времени.

— Ты будешь чертить карты, а я тебе буду за них платить по три рубля за штуку,— сказал он мне.

Но в свое время в школе преподаватель черчения меня осрамил перед всем классом, и за меня выполнял чертежи мой приятель Шура Соколов. Словом, чертить я совсем не умел.

Владимир дал мне тушь, перышки, линейку, угольник, кусок ватмана. Карта требовалась простенькая, не больше десятка названий, в углу стрелка Север — Юг. Но сколько же я над ней пыхтел! Мать ко мне подходила, шептала:

— Добейся во что бы то ни стало!

Я чертил, нес Владимиру, он меня бранил, браковал мою мазню, заставлял чертить еще и еще, наконец оставил карту на столе вместе со своими рисунками. А через день он вручил мне зелененькую трешку. И пошло! Уже через месяц, не из рук брата Владимира, а самостоятельно — из кассы издательств, я стал получать деньги за те чертежи и карты, которые мне заказывали в редакциях журналов «Пионер», «Знание-сила», «Дружные ребята». Я чертил карты также для журнала «Вожатый» и для газеты «Пионерская правда», в которых Владимир сотрудничал редко.

В каждом из этих журналов было по три-четыре сотрудника, все больше молодежь, веселые комсомольцы-энтузиасты. Запомнилась рослая фигура красивого, кудрявого еврея — редактора «Пионера» Боба Ивантера, впоследствии погибшего на войне. В «Пионерской правде» редактором была пожилая скромная женщина, участница гражданской войны Вера Николаевна Лядова. Она ко мне очень хорошо относилась, случалось, расспрашивала меня — что я делаю, советовала учиться дальше. Вместе с мужем-наркомом она погибла, как у нас принято говорить, «в годы культа личности».

Я видел, с каким доброжелательством относились мо-

 

лодые сотрудники журналов к моему брату, встречали его с улыбками, смеялись над его остротами. Стоило ему прийти, как со всех сторон они сбегались, окружали тот стол, на котором он раскладывал свои рисунки, восхищались ими. И я гордился Владимиром, которого везде любили и ценили.

5.

Во «Всемирном следопыте» обстановка была совсем иная. Ответственным редактором журнала являлся директор издательства «Зиф», хромой и без одной руки поэт и большевик Владимир Иванович Нарбут. Никто из посетителей «Следопыта» его никогда не видел, ему носили подписывать готовый макет журнала в кабинет, и все. Он также погиб «в годы культа личности».

Душою журнала был заведующий редакцией Владимир Алексеевич Попов, сокращенно Ban, о котором я кое-что успел рассказать. Я немало наслушался о его строгости, и потому у меня коленки затряслись, когда Владимир мне сказал, что Попов пожелал увидеть меня, чертившего для его журнала карты. И пока я шел вместе с Владимиром на Кузнецкий мост, № 13 (теперь № 19), коленки мои продолжали трястись.

В первой комнате редакции вдоль стен сидело несколько посетителей. За маленьким столиком ютился секретарь и единственный сотрудник редакции Александр Захарович Сокольский. Стояла тишина. Посетители молчали, даже брат Владимир прикусил язык. Изредка то один, то другой поднимал голову и поглядывал на дверь, на которой висела табличка «Зав. редакцией». Первую комнату прозвали «чистилищем», а вторую, в зависимости от того, как решалась судьба посетителя, называли либо «раем», либо «адом».

Наконец заветная дверь открылась. Кто-то хмурый быстро выскочил из-за нее и, ни на кого не глядя, промчался мимо нас, размахивая туго набитым портфелем. Очевидно, его рукопись была забракована.

На пороге предстал плотный пожилой мужчина с брюшком, в круглых очках, с усиками над плотно сжатыми губами, одетый в темный добротный костюм, с темным галстуком на белой рубашке. Владимир так меня настращал перед встречей со всесильным зав. редакцией, что я смотрел на Вапа как на божество.

Молчаливым жестом он поманил за полуоткрытую

 

 

дверь жалкого старичка ребусника, который в те годы таскался по редакциям журналов, всюду подсовывая шарады и ребусы и которого впоследствии очень похоже обессмертили Ильф и Петров в «Двенадцати стульях». Вскоре старичок вышел сияющий, со словами:

— Принял. Теперь туфли жене обеспечены. Только велел деревья переделать, говорит, на кочаны капусты похожи.

Он попросил у Сокольского тушь и перышко и тут же, на подоконнике, стал копаться со своим ребусом.

Заветная дверь вновь отворилась. И опять предстал на ее пороге Ban. Тем же молчаливым жестом он пригласил в свой кабинет Владимира. Я остался, трепеща от страха. Через несколько минут дверь опять отворилась, выглянула голова Владимира.

— Давай! — крикнул он мне.

Кабинет Вапа был просторный, несколько стульев, добротный письменный стол, широкое кресло, над столом большой портрет Жюль Верна, на левой стене портрет Ленина. За столом восседал сам Ban. Он оглядел меня с ног до головы, нахмурился, затем просветлел.

Видимо, я ему понравился. Он назвал меня «Сережа», протянул мне милостиво руку. Прием окончился неожиданной для меня удачей. Ban решил на задней стороне обложки своего журнала помещать карты — сперва обоих полушарий, потом СССР, потом Европы, других материков. Так подписчики к концу года получат в подарок маленький атлас из двенадцати карт. Придется признаться — подарок прескверный, потому что чертить эти карты доверялось мне.

Так я стал хорошо зарабатывать, в основном в «Следопыте», в меньшей степени в других журналах. Выходило рублей 70 в месяц, на сегодняшний день надо считать втрое больше. За каждую карту для атласа я получал по 15 рублей и купил хороший костюм, туфли, пальто. Однажды, единственный раз в жизни, прокатил Лялю Ильинскую на санках на лихаче до села Всехсвятского и обратно. При особо обильных получках я вручал матери червонец-другой. Подготовку в вуз я полностью забросил, а романы Золя продолжал читать настолько успешно, что все реже заглядывал в словарь.

Ban выплачивал деньги так: принесешь карту, он посмотрит, молча пожует губами, молча вытащит из письменного стола чековую книжку, что-то черкнет и вручит тебе голубую бумажку. Когда же он выдвигал ящик сто-

 

ла, то показывалась иной раз бутылка коньяку, лежащая на боку. Он задвигал ящик, а ты шел в банк через три дома на углу Рождественки, там получал деньги, и все.

В редакции работало лишь двое — Ban и Сокольский. Потом, когда при «Следопыте» стали издаваться приложения—журналы «Вокруг света» и «Всемирный турист», понадобился третий сотрудник. Ban тогда подумал, а не принять ли меня, но потом остерегся. Одно дело кормить двух бывших князей, в штате не состоявших,— художника и чертежника, а другое — принимать на штатную должность чуждый элемент, проводить его через бдительный отдел кадров с заполнением анкеты. И Попов зачислил скромного юношу, толстощекого и рыхлого Сережу Грепачевского; он усердно выполнял все поручения своего шефа, но был медлителен и безынициативен.

Они справлялись втроем. А теперь в какой-нибудь тощей «Мурзилке» сидят человек двадцать—редактор, зам. редактора, зав. отделом прозы, зав. отделом поэзии, художественный редактор, технический редактор, несколько девушек. И все они заседают, печатают на машинках, пишут, с утра до вечера треплются между собой и по телефону. В редакции «Следопыта» молчали и работали — Попов, Сокольский и Грепачевский, да еще изредка забегала курьерша издательства.

6.

В конце 1926 года Попов пригрел третьего князя. Это был дядя Владимир Трубецкой.

Жил он со своей многочисленной семьей в Сергиевом посаде плохо. Работая в тамошнем кинотеатре, получал мало, денежные переводы из-за границы были не ахти какие. А число детей достигло семи; каждого требовалось одеть, обуть, накормить.

С моим братом Владимиром дядю связывала крепкая, долголетняя дружба. И Владимир решил ему помочь.

Еще в 1922 году, когда дядя Владимир приехал к нам из Богородицка, он привез с собой величайшую редкость — убитую им галку светло-песочного цвета. Альбинизм у животных и птиц иногда встречается, а хромизм — явление сверхредчайшее. Среди ученых биологов хромовая галка произвела фурор. В Зоологическом музее университета ее собрались купить за баснословную сумму. Но какой-то начальник отсутствовал, и дяде сказали, что-

 

бы он принес свою диковину на следующий день. Окрыленный неожиданной удачей, он явился к нам на Еропкинский, положил вещички на сундуки в прихожей, и, пока целовался и обнимался со всеми нами, кошка стащила его драгоценность.

Владимир посоветовал дяде написать о том печальном происшествии юмористический рассказ для «Следопыта». Эта идея вдохновила дядю. Через некоторое время он вновь появился у нас и прочел нам вслух свой рассказ «Миллиард за галку». Владимир посоветовал внести кое-какие поправки и передал рукопись в «Следопыт». Для камуфляжа автор скрыл себя под псевдонимом «В. Ветов», то есть Владимир Трубецкой.

Вапу рассказ понравился. Он только изменил заглавие на «Драгоценная галка». В советской литературе согласно инструкции цены, особенно столь астрономические, упоминать запрещалось. Владимир взялся рассказ иллюстрировать. Он изобразил дядю карикатурно и очень похоже — худым, высоким, в фуражке на маленькой голове, с усиками, в черной лохматой куртке, в брюках-галифе, в обтрепанных обмотках и в огромных солдатских ботинках на длинных и тонких ногах. На одной из картинок фигурировали три тогдашних университетских профессора биологии, рассматривающие невиданную птицу,— Кожевников, Огнев и Бобринский, тоже очень похоже изображенные и тоже карикатурно.

Попов обладал замечательным свойством находить талантливых писателей и художников. Мой брат был очень многим обязан Попову. Я уже называл имена писателей А. Грина. А. Беляева, В. Яна и других. В «Следопыте» на конкурсе первую премию за рассказ получил студент-геолог Володя Белоусов. С того времени Попов три года подряд посылал его на летние каникулы в творческие командировки в разные глухие края нашей страны и печатал интересные рассказы и очерки молодого туриста. Владимир Владимирович Белоусов стал крупным ученым, членом-корреспондентом Академии наук. Он умер в 1985 году.

И у дяди Владимира Попов угадал скрытый талант писателя и предложил ему писать для журнала юмористические охотничьи рассказы. В «Следопыте» появился второй рассказ В. Ветова — «Щадилов пруд», в котором фигурировали уже два незадачливых охотника — высокий и худой сам автор, прозванный Хвощом из-за своих обтрепанных обмоток, похожих на два стебля хвоща, и

 

 

другой охотник — низенький и тоже худой, с очками на длинном носу — Семен Семенович Боченкин.

Попов предложил дяде писать серию рассказов об этих двух героях. Так начали появляться в «Следопыте» через два номера на третий, иногда через номер «Необычайные приключения Боченкина и Хвоща». За два с лишним года было напечатано двенадцать рассказов этой серии. Иные были талантливы, иные не очень, и только один рассказ Попов забраковал. Действие их происходило на фоне старозаветного городка Тульской губернии Б. (подразумевался Богородицк начала двадцатых годов). Читатели заметили эти рассказы, а уж жители Богородицка, угадывая, кого изобразил автор, угадывая место действия, были в восторге, передавали журнал из рук в руки, зачитывали до дыр.

Так дядя Владимир получил хороший дополнительный заработок, Попов в одной своей обзорной статье сказал про автора, что он «начал выходить на широкую литературную дорогу». А брат Владимир, иллюстрируя его рассказы, получил известность не только как морской художник, но и как художник-юморист.

По своим выходным, по понедельникам, дядя Владимир приезжал к нам, и тогда вечером вокруг стола под председательством дедушки собирались мы все, кроме моего отца, удалявшегося в свою комнату к очередной письменной работе.

Дядя читал вслух. И начинался обстоятельный и оживленный разбор рукописи. Придирчиво критиковал брат Владимир, предлагал что-то выкинуть, заменить неудачный эпитет, придумывал новые, иногда разрушающие сюжет удачные ходы. Моя мать вносила кое-какие поправки, дедушка вставлял что-то остроумное. И дядя Владимир, несколько обескураженный и одновременно окрыленный критикой, возвращался в Сергиев посад переделывать рассказ.

А случалось, самый сюжет рассказа вообще выдумывался у нас за столом. Задавал брат Владимир вопрос:

— А что произойдет, если в богородицком пруду неожиданно заведется крокодил?

И начинали фантазировать, оживленно спорить: как он туда попал, что он там делал, кого напугал, кого съел, как его ловили Боченкин и Хвощ и чем все это кончилось? Так у нас за столом появился сюжет рассказа «Аллигатор с реки Миссисипи».

А я скромно и молча усаживался в уголку, ни разу

 

 

не осмеливался подать совет и слушал во все уши. Те шумные обсуждения стали для меня первой школой писательского мастерства.

Приезжая к нам, дядя Владимир постоянно с увлечением рассказывал о писателе Михаиле Михайловиче Пришвине, который в 1926 году переехал из Переславля-Залесского в Сергиев посад и купил дом на Красюковке, недалеко от дяди Владимира.

Попытаюсь восстановить истину, основанную на рассказах дяди Владимира, по воспоминаниям других лиц, да и мне однажды посчастливилось отправиться с Михаилом Михайловичем на охоту...

В 1926 году Пришвин стал известным писателем. В «Новом мире» печатались его рассказы «Журавлиная родина». Их читали, восхищались ими. Там постоянно фигурируют друзья писателя — сергиевские охотники. Музыкант Т.— это и есть дядя Владимир.

Дом Пришвина был гостеприимным. К нему «на огонек» собирались не только охотники, но и другие жители Посада. Художник Фаворский с ним подружился, и оба они постоянно ходили друг к другу в гости. И Фаворский с женой, и друзья-охотники со своими женами искренно полюбили писателя, остроумного, увлекающегося, который на совместных охотах всегда был первым, всегда был неутомимым, а на своих обильных пиршествах садился во главе стола, рассказывал что-либо интересное, произносил замысловатые тосты.

И все гости столь же искренно полюбили супругу Михаила Михайловича, пышную, солидную Ефросинью Павловну. Была она гостеприимна, любила всех угощать. В общих беседах она не могла участвовать, потому что была не шибко грамотной крестьянской бабой, однако с женами охотников она охотно разговаривала о всяких житейских делах. Как положено крестьянке, живущей в достатке, у нее завелось хорошее хозяйство — корова, которую она сама доила и выгоняла в стадо, поросенок, сзади дома виднелись яблони и вишни, а на грядках, которые она сама вскапывала и поливала, росли овощи.

Дом Пришвина был полная чаша — любящая жена, много друзей. Живи, наслаждайся в семье и на охоте. Чего еще надо писателю, получившему признание, к которому сюжеты так и лезут из окружающей жизни?! Пиши свои рассказы, наполняй их поэзией и любовью к природе земли русской. А многочисленные читатели будут наслаждаться ими.

 

В каждый свой приезд к нам дядя Владимир с восторгом рассказывал что-либо новое о Пришвине и о его жене, о совместной с ним охоте, об их пиршествах. Вот только два сына-студента огорчали хлебосольных родителей. Я их немного знал: были они то, что называется снобы, задирали носы, про них говорили, что они стыдятся своей матери...

Получил Пришвин просторную квартиру в Москве, в Лаврушинском переулке, прислали ему молодую секретаршу, и всё его сергиевское благополучие рухнуло.

Он бросил свою жену.

Вторая жена Пришвина, Валерия Дмитриевна, неизменно старательно отстраняла многое из биографии писателя, связанное с его жизнью в Сергиевом посаде,— вот почему в книгах о нем не упоминаются его друзья-охотники, а в биографических исследованиях ни слова не говорится о его первой жене Ефросинье Павловне, с которой он прожил душа в душу не менее тридцати лет.

7.

Зиму 1926/27 года мы жили очень весело. Почти каждую субботу к моей сестре Маше и ко мне собирались гости, и мы большой компанией танцевали фокстрот под граммофон Любошинских, постоянно сами ходили в гости, ходили в театр, столь же большой компанией ездили по воскресеньям к Осоргиным, катались там на лыжах, но уроки Закона Божьего прекратились — за такое дело могли посадить.

А между тем ГПУ не дремало. То того сажали, то другого. Однажды рано утром раздался у нас звонок. Мой отец, который уже встал, чтобы идти на работу, открыл дверь. Я проснулся, услышал в прихожей такой разговор:

— Осоргина Александра Михайловна у вас находится? — спрашивал мужской голос.

— У нас,— отвечал отец.— Но она еще спит. А что?

— А вот мы ее сейчас разбудим.— Голос был твердым, резким.— Где она?

Высокий мужчина в военной форме прошел по коридору прямо в женскую спальню. Все вскочили, вскочил и я. А накануне наша сестра Лина приехала к нам со своей двухлетней дочкой Мариночкой, чтобы показать ее доктору.

 

— Да у меня же маленькая девочка, — умоляла Лина.

— Ну и что? Вон сколько народу за ней присмотрит. Вот ордер на арест, — сказал военный.

Оказывается, на 17-й версте всю ночь шел обыск. Там в это время был только дядя Миша. Другие обыскивающие уехали прямо на Лубянку, а один приехал к нам за Линой. Как человек исключительной честности, дядя Миша не мог сказать, что он не знает, где она находится, и дал наш адрес.

Когда Лину увозили, к нам приехали все Осоргины — дядя Миша, тетя Лиза, Мария, Тоня.

Растерянная Лина со всеми прощалась, просила смотреть за ее дочкой, что-то успела шепнуть своему свекру. Военный, сердитый и заспанный после бессонной ночи, торопил. Трогательна была любовь Осоргиных к их невестке...

В тот же день мой отец помчался в Политический Красный Крест к Пешковой. Услышав, что арестована Лина, она тут же, при моем отце, позвонила по телефону и голосом, не допускающим возражений, потребовала, чтобы ее приняли немедленно. Отец понял, что она требовала встречи с самим Ягодой.

И хотя целая очередь страждущих ждала от нее слов утешения, она прошла мимо них и уехала.

Впервые к Георгию на очередное воскресное свидание в Бутырки не пришла его жена. Дядя Миша всеми силами своих христианских убеждений старался утешить сына. Потом Георгий говорил, что те дни, когда Лина сидела, за все годы его заключения были самыми для него тяжкими.

Через три дня Лина вернулась. Какая достойная женщина была Екатерина Павловна! Вечная ей память.

Тогда же была арестована Надежда Богдановна — тетя Надя Раевская. Но участь ее сложилась иначе. Пешкова только в исключительных случаях действовала и спасала наперекор всей иерархии Лубянки. Сестру Лину не успели начать допрашивать. А тетя Надя на допросах отвечала, что ни в чем не чувствует себя виновной, что к Советской власти относится «лояльно», но когда ее спрашивали о ком-либо другом, она твердо отвечала:

— Спрашивайте только обо мне. Ни о ком другом говорить не буду.

Она получила три года Соловков. Три ее дочери-девочки остались с няней. Для бедного ее мужа, сидев-

 

шего в том же «рабочем коридоре», что и Георгий, наступили тяжелые дни. Наверно, он остро завидовал Георгию, когда к тому на свидание приходила по воскресеньям жена, а к нему приходили лишь его дочери...

8.

Постоянно приглашали меня шафером.

Женился на пустенькой блондиночке наш жилец Адамович, и я держал над ним венец в церкви Ильи Обыденного близ Остоженки, потом угощался весьма вкусно и обильно.

Женился дядя Николай Владимирович Голицын на пожилой и для нас совсем чужой маркизе Кампанари. Вернее, она женила на себе его, одинокого, занимавшего маленькую и узкую комнату в доме № 26 по Трубниковскому переулку; я держал над ним венец в церкви Троицы в Зубове. В нашей стране титул маркиза не знали; считая Марину Александровну пролетарского происхождения, доверили ей должность управдома в том доме, где жили дядя Никс и она. Через несколько лет они разошлись.

Выходила замуж подруга сестры Сони юная графиня Софья Рибопьер, за свои большие черные глаза прозванная Вишенкой. И я держал над ней венец в церкви Покрова в Левшине. Ее нареченным был грузинский князь Арчил Вачнадзе. Он венчался в белой с золотым поясом и позументами черкеске. С черными усиками, с черными, еще больших размеров, чем у его невесты, глазами, он был очень красив, но на войне потерял ногу и шел вокруг аналоя прихрамывая. Три его шафера тоже были грузины, но в темных черкесках. Свадебного пира не устраивали, и молодые сразу уехали на Кавказ. А года через два с маленьким ребенком, с невероятными приключениями, прихватив с собой еще мамашу, они через Киргизию перебрались в Китай, оттуда — в Европу. О дальнейшей их судьбе ничего не знаю. Всех оставшихся в нашей стране князей Вачнадзе посадили, иных расстреляли, уцелела лишь двоюродная сестра Арчила, известная киноактриса Ната Вачнадзе.

За годы 1923—1929 мне довелось быть девять раз шафером. Из девяти браков только один был долголетним, остальные заканчивались либо разводом, либо смертью мужа в тюрьме...

Каждый год мы продолжали снимать дачу в Глинко-

 

 

ве. Младшие мои сестры и Ляля Ильинская жили там все лето. К ним из Москвы приезжали одни юноши; другие юноши приходили из Сергиева посада. А я больше проводил время в Москве. Из жадности. Все чертил карты для издательств, для журналов, продолжал быть подмастерьем у брата Владимира. Чем больше я набирал заказов, тем больше получал денег.

Художник Ватагин, живший с женой и маленькой дочкой на Волхонке, на чердаке дома напротив Храма Спасителя, иллюстрировал детские книжки для частного издательства Мириманова, помещавшегося недалеко, на Пречистенском бульваре. А я на обложках этих книжек выводил надписи.

Почему-то никто из умеющих чертить не успел пронюхать, что в издательствах есть неисчерпаемый кладезь доходов. То, что Владимира как талантливого художника звали в различные журналы и издательства, нисколько не было удивительно. Но... звали и меня, так никогда не научившегося как следует чертить.

У нас на Еропкинском появился новый жилец — двоюродный брат жены Владимира Елены — двадцатилетний Юрий Сабуров. Выселенные с Воздвиженки Сабуровы жили под Москвой в Царицыне. Мать и сестра Юрия, Ксения, были к жизни мало приспособлены и учили каких-то нэпманских детей французскому языку, а старший брат Борис отбывал ссылку на Северном Урале. Владимир пожалел Юрия и привлек его в одну артель со мной. Чертил Юрий немногим лучше, чем я, но отличался исключительным трудолюбием. Заказов было много. Каждый вечер после ужина мы садились втроем за большой стол в столовой и работали до трех-четырех часов утра, а то и дольше.

Тогда политика правительства резко повернулась лицом к деревне, власти принялись заигрывать с мужичками, всячески помогали наиболее усердным увеличивать урожаи. Основалось издательство «Сам себе агроном», помещавшееся на Малой Дмитровке против церкви Рождества в Путинках. Владимир счел ниже своего достоинства иллюстрировать сельскохозяйственные книги, а Юрий и я отправились извлекать новые доходы — выполнять надписи на обложках, чертежи и карты в тексте для книг этого издательства.

Свой заработок Юрий отдавал матери, сам ходил зимой в короткой меховой куртке, а летом в русской рубашке под рваным пиджаком горохового цвета. Худой,

 

 

двухметрового роста, он был очень красив, с зачесанными назад волосами, с высоким лбом. Особенно красили его глаза — большие, с поволокой, какие бывают у девушек.

И, как девушка, был он стеснителен и деликатен. Порой Владимир начинал рассказывать неприличные анекдоты, коих знал множество; Юрий тогда опускал глаза и краснел. И еще он был невозмутимо спокоен. Я ни разу не слышал, чтобы он заволновался или повысил голос. Со всеми, кроме Владимира и Елены, он был на «вы», в том числе и мне говорил «вы», просто из-за своей деликатности. Если выяснялось, что заказали одну обложку, он мне уступал чертить на ней надписи. И тогда я, естественно, уступал ему. С девушками он был стеснителен, как Иосиф Прекрасный, и вообще их избегал.

Моя сестра Маша, привыкшая, что юноши преклоняются перед нею, удивилась, что нашелся один, на несколько лет старше ее, который даже не поднимает на нее глаз и не обращает на нее внимания. И она затеяла расшевелить его.

Работая ночами, мы, естественно, вставали поздно.

Маша с ножницами в руках однажды подкралась к спящему Юрию и выстригла у него клок волос на его высоком лбу.

Он не выразил никакого возмущения, промолчал и пошел в парикмахерскую; любопытный мастер все старался дознаться, почему у него оказался на самом видном месте прически такой изъян. Юрий вынужден был остричься первым номером машинки.

Маша не унималась. Однажды она подсела к Юрию с фаянсовой кружкой в руках.

— Хотите, я ее раскокаю о ваш великолепный лоб? — спросила она его.

— Я полагаю, что вы этого не сделаете,— отвечал он, краснея и опуская глаза.

Она подняла кружку и — кок! — разбила ее об его лоб.

Пришлось заливать ранку йодом. Так и не удалось ей расшевелить скромника. Встречаясь с ней, он продолжал молча опускать глаза и краснеть.

Владимир купил духовое ружье в подарок своему сыну Михаилу. Но годовалому младенцу ружье было совсем ни к чему. Зато взрослые дяди им увлеклись. Заряжалось оно очень просто: надо было через дуло весь ствол забить дробинками и начинать стрелять, не опуская ружья,— щелк-щелк-щелк, пока ствол не оказывался пустым.

 

Мы трое — Владимир, Юрий и я — работали до одурения, пока Владимир не давал команду на перекур. Пустая бутылка клалась на стол боком, и каждый из нас с расстояния двенадцати шагов должен был всадить в ее горлышко по три, по пять, по десять дробинок подряд. Мы так метко навострились, что всаживали без промаха, на удивление наших гостей. На рассвете мы прерывали работу, и Владимир давал команду:

— Идемте старичка потешить.

В предрассветных сумерках мы отправлялись с ружьем в прихожую, открывали в окне форточку и просовывали через нее ружье.

Задним фасадом наш дом выходил во двор, далее шел ряд сараев, которые своими глухими стенами выходили на соседний Мансуровский переулок; на противоположной его стороне, за оградой, был сад, а за садом стоял двухэтажный дом. И в том доме, шагов за двести, мы облюбовали определенное окно на втором этаже и целились, но не в само окно, а, учитывая траекторию полета дробинки, метили выше.

После нескольких выстрелов окно открывалось, и появлялась фигура старичка в одном белье. Старичок осторожно начинал заглядывать вниз, ища злоумышленника под деревьями, и вдруг получал дробинку в голову или в грудь. Он вздрагивал, быстро закрывал окно. Но мы видели, что он не отходил от окна, а продолжал наблюдать через стекло. Тогда мы вновь начинали стрелять, старичок вновь открывал окно и высовывался, стараясь дознаться: откуда и кто в него лупит? О том, что дробинки летят так издалека, он не догадывался. И снова мы в него попадали, и снова он прятался.

Так тешили мы старика три весны, три лета и три осени, пока не сломался затвор у ружья. Целый пуд дроби исстреляли, а старичок так и не узнал, кто же были злоумышленники.

9.

Владимир с Еленой решили отправиться путешествовать поездом до Вологды, далее пароходом в Кириллов, далее в Белозерск, еще куда-то. Они оставили своих двух малых деток в Глинкове на попечение кудрявой молодой няни Кати и моей матери, а сами поехали.

Недели через две они вернулись в полном восторге. Владимир показывал нам свои рисунки, рассказывал о

 

 

встречах с интересными людьми, Елена читала дневник.

Захотелось путешествовать и мне. Отец посоветовал избрать тот маршрут, какой он осуществил, когда кончил гимназию и получил в подарок от своих родителей сто рублей: от Москвы поездом до Ярославля, далее пароходом вниз по Волге до Нижнего Новгорода, далее пароходом вверх по Оке до Рязани и поездом на Москву.

Владимир рассказал Попову о моих намерениях. Однажды, когда я ему принес очередную карту, он задержал меня в своем кабинете и стал расспрашивать. Он одобрил мой маршрут, похвалил, что я собрался путешествовать один, но посоветовал не скупиться, а брать билеты на пароходах во второй класс — из третьего плохо видно, к тому же там младенцы орут и у них понос. Неожиданно за последние карты он мне заплатил вдвое дороже.

Отправился я из Сергиева посада с маленьким узелком в руках и с пятьюдесятью заработанными мной рублями в кармане. В Ярославль я приехал к вечеру, ночевал в гостинице, весь следующий день бродил по городу от одного храма к другому и по набережной Волги. Пароход отходил только ночью, а я, взяв билет, сел, ожидая прибытия парохода, на высоком берегу, любовался Волгой, заходящим солнцем, вечерним небом...

Сейчас много туристов устремляется в Суздаль. Приезжая туда впервые, люди ахают — сколько церквей, и как они прекрасны, и как непохожи одна на другую!

А в дни моей юности каждый старинный город на Руси был, как Суздаль, наполнен каменными храмами, один другого краше. И когда наш пароход поворачивал к пристани очередного города, все пассажиры собирались возле одного из его бортов, ахали, восхищались.

Первым на моем пути таким прекрасным, многохрамовым городом была Кострома, куда мы приплыли рано утром. Сперва показались золото куполов и мощные стены Ипатьевского монастыря, потом раскинулся по холмам сам город с кремлевскими стенами и башнями, сзади стен сверкающие на солнце купола соборов. И по всему городу, над домами, над садами высились колокольни — то высокие со шпилями, то пониже шатровые, то белые, то желтые, то розовые, и сами храмы то в одну небольшую золотую главку, то в пять куполов.

В Ярославле на три четверти старина уцелела благодаря тамошнему председателю горсовета, который оказался патриотом родного города. А в Костроме было

 

 

57 церквей; Ипатьевский монастырь и сейчас высится над Волгой и даже стал краше благодаря подновлениям. А в самом городе, кроме церкви Николы на Дебрях, теперь запрятанной меж высокими домами, вся старина, начиная с XVI века, была безжалостно снесена. Кремль с башнями, даже единственный в России памятник крестьянину — это Ивану Сусанину, — все было взорвано или разобрано по кирпичам...

Целый день наш пароход плыл по Волге. То на правом ее берегу, то на левом шли города поменьше, утопавшие в садах и тоже с храмами, один другого краше. Тянулись богатые села. И в каждом селе на самом видном месте высилась церковь. Пароход плыл медленно. Последним в тот день городом, уже к вечеру, был Юрьевец с высочайшей в классическом стиле колокольней, которая и сейчас цела. Говорят, побоялись ее разрушать — а то падающие сверху кирпичи пробьют крыши соседних домов. Да и не нашелся такой храбрец, который осмелился бы залезть на самый верх шпиля и закинуть за крест веревку.

А на следующее утро мы подплывали к Нижнему Новгороду. Раскинулся перед нами по горам город, издали напоминавший Москву. Древние кремлевские стены, буро-красные, с мощными башнями, опоясывали гору, уходили вдоль оврага вглубь. А внутри Кремля поднимался высокий белый столб колокольни, похожий на московского Ивана Великого, рядом белели два огромных с золотыми куполами пятиглавых собора. А церквей — и внутри Кремля, и внизу, на набережной Оки, и выше по косогорам, и меж оврагами, и совсем высоко, на самой круче, было сорок сороков — одноглавых, пятиглавых, белых, розовых, желтых. Да еще на левом низком берегу Оки, где устраивают ярмарку, виднелось еще пять или шесть церквей и большой собор.

А теперь и сам город утратил свое древнее, идущее с XIII века имя, и почти все храмы снесли. Внутри Кремля оставили только древнюю маленькую церковь Михаила Архангела да внизу, под горой, великолепный Строгановский храм уцелел. И стены кремлевские теперь подновили, верхи башен покрыли осиновыми лемешками. А внутри стен — надо же такое изуверство придумать! — на месте двух соборов и высокой колокольни всадили огромный темно-серый ящик — здание обкома партии, который сейчас доминирует над всем городом.

Тогда я не успел как следует осмотреть достоприме-

 

 

чательности и во второй половине дня сел на окский пароход. Пока не стемнело, все любовался Окой и ее берегами, а как опустилась ночь, пошел в каюту спать.

Отвратительный мне попался сосед. Он запасся бутылкой водки и домашними яствами. Напрасно я не отказался и выпил полстакана. Он опьянел и начал мне рассказывать, как был на гражданской войне комиссаром и как однажды самолично пристрелил двадцать пленных и раненых белогвардейцев, как они кричали и проклинали его. А теперь все во сне снятся.

Я не удержался и стал упрекать его в жестокости. Он сделался страшен, глаза его от хмеля валились кровью.

— Ты что, белых защищать вздумал?! — затряс он меня за плечо.

Я испугался, сам был не рад, что чокался с палачом, и насилу от него отвязался, сказал, что спать хочу. Мое счастье, что он утром слез и дальше я плыл в каюте один. Но этот урок мне пошел на пользу. Будь всегда и везде осторожным и держи язык за зубами!

И опять мы проплывали мимо городов с многими церквами, как в Суздале. Да нет, лучше Суздаля. Там только малая речушка Каменка. А здесь — Ока-красавица. Города исторические — Муром, Касимов, Елатьма, Рязань — предстали передо мной во всей своей красе...

Приехал я в Москву переполненный впечатлениями, ходил сам не свой, еле заставил себя чертить карты. Мать мне сказала:

— А ты всё это опиши.

Вообще-то мне постоянно грезилось, что я буду писателем, но после робких детских попыток не написал ни одной строчки, а приехав после этого путешествия в Глинково, я забрался на церковную паперть, положил перед собой листок бумаги и начал грызть карандаш.

Решил написать, как вечером в Ярославле сидел на берегу Волги и ждал, когда сверху придет пароход. Чувства восторга, сонмы впечатлений бурлили в моем сердце. А перелить эти чувства в слова не удавалось. Писал я писал, чёркал, рвал, опять писал, в конце концов решился показать матери.

Она прочла и сказала:

— Почему у тебя в каждой фразе глагол «был»? От злости я изорвал листки в клочки, потом взял себя в руки и еще раз написал, но матери показывать не стал, а спрятал. Своими тремя страничками я никак не был удовлетворен и стал сомневаться: смогу ли я стать писателем? есть ли у меня талант? а может, никакого таланта и нет?..