- 98 -

21

ЛИСТЫ ДНЕВНИКА. 1969

15 октября. Наконец-то экспертиза. Две женщины и двое мужчин в белых халатах внимательно изучали меня, забыв даже засучить рукава своих халатов. Один особо старался — с усами. Но и остальные подливали масла в костер.

Через час уже собрали меня с вещами.

Прощай Вовочка, лови потихоньку мух своих — помогай человечеству. Прощай дед, так и неуспевающий просушить свои кальсоны. Прощайте Коля и Алдыс. Как сложатся ваши судьбы? Кому известно? Да и кого занимает в громадном государстве судьба человека незаметного, неказистого.

Прощай камера 99, палата шикарная.

И пока видения палаты, встреч с врачами и экспертиза еще витали во мне, черная «Волга» донесла меня до аэропорта. Конечно — с охраной. Конечно — в наручниках. До отлета самолета оставалось еще около часа.

Машина стояла у аэропорта, невидимая постороннему взгляду. И только осень была явлена всем.

Деревья и кусты в зеленых, красных, желтых и даже голубых одеждах. Повсюду разливалась тишина.

 

- 99 -

Мягкий свет от фонарей делал эту тишину особенно строгой и величественной.

— О чем думаешь, Гена? — спросил меня следователь.

Для меня он был нов. И виделись мы с ним впервые.

Наверное из тех, — подумалось мне, — кем расширено следствие.

— Так, — ответил неопределенно, чтобы закончить неначатое.

Мы много беседовали в пути. И сейчас какая-то грусть.

смешанная с тишиной, располагала к раздумьям. Говорить не хотелось.

— А все же? — приставал он.

— Посмотрите, какая прелесть эти деревья, кусты. Золотая осень. Действительно — грустная пора. Особенно в вашей карете. Давайте уж помолчим.

Но он все же разговорил меня. Этакий допрос на лоне природы при свечах фонарей. Опять же задел изъятые у меня конспекты. И ему известно — круговое дознание.

— Не то тебя волнует, Гена, — нес он, невзирая на осень. — Подумал бы лучше, сколько неприятного ты принес своим родителям, детям, жене.

— Это важно, конечно. — возразил я майору. — И столько передумано уже на эту тему: Но дети — не ради же только детей. Жена — не ради же только постели. Это все во имя чего-то. Во имя добра, во имя жизни, что ли. Доброй жизни. А у нас — вонь кругом — ив семьях, и в государстве. Антисоветчиков ищете. Смешно смотреть на вас, на ваше расследование, на вашу игру в серьезность и значимость.

Но майор верещал свое: по заданию ты действовал, по указке из-за бугра. Назови явки, пароли, резидента, — скажет.

— Разумеется, жизнь еще может быть налажена, если выйдя из заключения, — продолжил он, — ты прекратишь свою деятельность. А не прекратишь — плохо придется.

Подумай, Гена.

— Ты хочешь критиковать Ленина, — начал он после короткого молчания. — Конечно, все ошибаются. Но твои идеи сейчас никого не интересуют. Они ни к чему, твои идеи.

Я смотрел на деревья, на движение машин и людей.

 

- 100 -

Чувствовался покой, какая-то мистическая глубина природы, нам неведомая. Наша суета с майором казалась такой чужой и ничтожной для этой осени, для кустов и деревьев, для темнеющего уже неба. О чем спор? — размышлял я, отвернувшись от следователя. Сможем ли мы понять друг друга? Может быть, действительно я ошибаюсь в чем-то, но почему же никто, ни один политработник, ни один следователь, ни прокурор, никто из всех, с кем соприкасался я за время следствия, не сделали даже попытки разобраться что и как. Нет же, все заранее предопределено — антисоветчик.

— Конечно, в твоем «Письме...» нет ничего особенного, — гнул и гнул свое майор Пипко, — но ты же знаешь, как за границей используют всякий подобный документ, исходящий из Союза. Они, может быть, и не разделяют того, что ты пишешь, но опубликовать это считают своим долгом.

Объявили посадку — и поток слов следователя прервался.

Раньше всех мы подъехали к самолету. Стюардесса была взволнована необычным пассажиром-преступником и не один раз спросила — сколько же нужно оставить вокруг нас свободных мест. Ее заверили, что преступник спокойный.

В полете следователь закончил свой воспитательный монолог, между прочим заметив, что Леша Косырев перестал нервничать, волнуется лишь — допустят ли к лаборатории после окончания срока. Оптимист, — подумал я, — загодя о будущем — это верно.

— Дадут ему год или два, — продолжил Пипко. — Уж очень Косырев тяготился военной службой.

А мне сколько дадут? — подумалось мне, словно иглой кольнуло.

В Таллине нас уже ожидала машина. Быстро и, опять же, без лишнего шума меня доставили в зарешеченные апартаменты, незабыв до помещения в камеру проверить вещи мои и меня самого. Изъяли записи. Но квитанцию выдали.

20 октября. Камера 44. Сокамерник кагебист. Сажают, значит, и своих иногда, если нельзя уж не посадить.

Из газет узнал, что в Чехословакии летят головы. Из состава ЦК КПЧ выведен Смрковский. Из состава Прези

 

- 101 -

диума ЦК КПЧ убран Дубчек. Он же смещен с поста Председателя Национального собрания. Президентом остается пока Свобода. Надолго ли?

Из резолюции Пленума ЦК КПЧ: «... Отменяет заявление Президиума ЦК КПЧ от 21 августа 1968 года потому, что оно является неклассовым, немарксистским и в корне неправильным... Ни в коем случае речь не шла об акте агрессии против народа, речь не шла об оккупации чехословацкой территории и подавлении свободы и социалистического строя в нашем государстве... Обязывает Президиум ЦК КПЧ... принимать решения в неотложных случаях о кадровых изменениях в органах партии, государственных органах и органах общественных организаций, входящих в компетенцию решений Пленума ЦК КПЧ...».

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день.

История, конечно, разберет эти завалы. И горьки будут плоды с дерев их.

24 октября. Странно, но почему-то не вызывают на допросы.

Где же мой долгожданный Бодунов Михаил Николаев.

Отзовись, кар-ау-л!..

Осень. Листья падают и падают. Из прогулочного бокса видны вершины постепенно оголяющихся четырех деревьев.

Из рассказа В. Вересаева «В мышеловке»: «... Звезды в зеленоватом небе сияют тихо, ясно. Человеческие жизни, ясные звезды — все равно. Каждую ничем нельзя заменить, каждой нет цены. Если только любить друг друга, то это так легко почувствовать и понять! Кругом холодно, темно, людям бы нужно жаться друг к другу, а они все, сами застыв от холода, высматривают из-за насыпей, как бы всадить друг в друга пулю».

Становится холодно. Скоро не смогу выходить на прогулку: пиджак тоненький — не греет, и лысая голова мерзнет. Спасаюсь гимнастикой.

25 октября. Вызывал следователь — услышал мой зов. Ему присвоили майора. Это я только в камере заметил. Вспомнилось: что-то в нем изменилось? Погоны, вот что.

На столе бумажная пепельница и окурок — кого-то допрашивал. Сам он не курит. Я намекнул: с кем вы чаев-

 

- 102 -

ничали? Оказался Косырев. Неужели начал курить?

Парамонов еще в психбольнице в Риге.

Попросил у Бодунова бумагу — запасы кончились. Выделил пачку. Добрый сегодня. Вот что значит — погоны.

Передал письмо от г али, конечно открытое, валялось оно 20 дней в канцелярии тюрьмы. И здесь бюрократия — куда ни плюнь. Галя пишет: «... Я, конечно, хотела бы присутствовать во время суда, но никто не сделает так, как мы хотим, а постараются наоборот, поэтому не следует никого просить об этом. Мне даже стыдно за тебя, как ты выпрашивал свидание. Все равно придется долго не видеться, так что привыкай. А с защитником вообще не должно стоять никакого вопроса, если, конечно, он дается бесплатно. Вряд ли тебе будет лучше без него. Конечно, не нужно возлагать на него больших надежд, но пусть уж будет все так, как должно быть. Теперь уж поздно что-то менять и переделывать...».

Написал ответ.

Коротаю вечер в беседе с сокамерником. Представительный, лет 45 мужчина, в очках, начитанный и интересный. Присудили к 8 годам за убийство друга. Тоже кагеби-ста, наверное. Уверяет, что был невменяем. От водки, что ли? Подал на кассацию. Пишет жалобы на действия следователя и суда Генеральному прокурору.

29 октября. С утра моросил дождь — небо затянуто серой простынью облаков. Мрачно.

После завтрака сосед мой собрал вещи и направился в «пятый лагерь». То ли его заявление начальнику отдела мест заключения сработало, то ли звоночек помог — неизвестно. Но на прощание заметил он, что более 4 лет из 8 вряд ли будет сидеть. А может и меньше, — я подумал. Вчера вечером водили его «на помывку». И как мягко и ласково смотрел на него надзиратель. Эдуард Рудольфович, так его величают по имени и отчеству, боится попасть в лагеря России, но и в Эстонии, однако, его мучают страхи. Оттого, наверное, что задница у него уж больно круглая. Думаю, все же, что «свои» не пропадают в зонах, будь-то большая она или малая. Эдуард Котть промурлыкает свой срок где-нибудь на диване рядом с кумом или опером.

Впервые в камере я остался один. Комната пять шагов

 

- 103 -

на четыре с решеткой и жалюзи. Три койки, и потому это «тройник», раковина, горшок, дверь с окном, «кормушкой», для подачи пищи и «глазок» надзирателя для наблюдения за нами ночью и днем, в час еды и туалета. Этот глаз, неотступный и вездесующийся, поначалу больше всего выводил меня из равновесия. Ни читать не мог, ни писать, ни сесть на горшок, — все дергался я на этот глаз. Со временем привык, однако, как и ко всему привыкает человек, притирается ко всему, соглашается со всем, успокаивая себя тем, что могло ведь быть и хуже.

Есть тумбочка здесь, табурет и надоевший динамик.

Днем, кроме суббот и воскресений, дают газеты. Из библиотеки — книги. Книги — спасение для меня. Если бы не они...

Пришел с допроса. О, Шерлок Холмс — Михаил Николаевич. Выяснял мои связи со старшими офицерами части, особенно — Беловым и Головко. Не скрывает, что у Юрия Белова произвели обыск. Мало им трех арестованных. Конечно же, сошлют их на Север или на Тихий. Выгнали «на гражданку» Александра Салюкова, сокурсника по училищу, всего лишь за хранение моего портфеля с бумагами — продолжением книги «Слово и дело».

Заметил следователь между делом, что много желающих присутствовать на суде. Зачем эта информация мне? Не суетятся ли диссиденты вокруг процесса? Сергей Солдатов приложит усилия, чтобы процесс не прошел скрыто, особенно после очной ставки. Не случилось бы так, что организуют трибунал там, где Макар телят не гонял.

— Михаил Николаевич, вернули бы записи-то. Зачем вам?

— Отдали на экспертизу — ваши ли?

— Естественно не мои. Выписки из Чернышевского, Герцена, Ленина.

— Это мы знаем. А комментарии к Ленину? Может быть, сокамерника.

— Шутки у вас, однако. У эстонца? Какие комментарии у валютчика и грабителя?

— Ваши, ваши комментарии, Геннадий Владимирович. Но есть процедура проверки. И потом, эта статья «Организационные задачи Союза».

— Какого союза? О чем вы?

 

- 104 -

— О «Союзе сторонников свободы». Или не ваша статья?

— Моя. Ну и что? Мало ли что я напишу в камере для себя. Не распространял, не агитировал. Не имеете права приобщать ее к делу.

— Для характеристики обвиняемого, Геннадий Владимирович.

— Михаил Николаевич, у меня бумага кончилась. Дали бы пачечку.

— Нет уж, уволь. Разошлись, не договорившись.

И подумалось: без нас, диссидентов, что делать им — заплыли бы жиром.

Срок содержания под стражей продлен до 10 декабря.

30 октября. Принесли часть из заказанных мною в тюремной библиотеке книг: «Подполье свободы» Ж. Амаду и «Преображение России» Сергеева-Ценского.

— А что сочинения Огарева и Сталина?

— Огарев на руках. Сочинения Сталина с разрешения следователя.

Еще новости. Вероятно до сих пор нет еще сверху директивы о свободной выдаче сочинений Отца Народов его подданным детям.

31 октября. Тюремный рацион зэка: 600 грамм хлеба, прилипающего к стене, 10 грамм сахара, черпак каши на завтрак и обед. На ужин: кусок селедки или килька, картошка-размазня по миске или капуста, сваренная на воде. Кружка чая утром и вечером. Черпак с прибавкой супа или щей на обед. Все это 33 копейки. А попробуйте на эти золотые 33 копейки в день прокормиться на воле — шиш без масла. А в государственном масштабе — аж голова кругом от экономии. Если же в карцере зэк, то 40 копеек на него идет за два дня. Вот, весь Союз бы в карцер. Господи, как бы мы рванули в экономике. В зонах, правда. названных «учреждениями», кормят получше, но зэк за все платит сам, трудом своим — и за питание, и за спецзэ-ковскую одежку. Остались если еще деньги у него от зарплаты — 50% долой на содержание конвоя, охраны тюрем и лагерей, на содержание прокуроров и следователей, на воспитание зэков, и еще надо дать на поддержку верхних этажей карательной пирамиды государственной власти. Сиди зэк — и плати за то, что сидишь.

 

- 105 -

1 ноября. Утром выпал первый снег. Морозно, но мягко и незаметно. Ленивые снежинки медленно плыли в воздухе и таяли, падая на ладонь. Четыре дерева за прогулочным двориком оголили уже свои ветви. Редкие листья застыли, умирая, приткнувшись беспомощно к еще теплым ветвям. В сером небе, изредка отливающим голубизной, медленно парили редкие чайки. На стенах тюрьмы чирикали воробьи, рассказывая друг другу о первом снеге. А на решетках окон сидели нахохлившиеся голуби, недовольные приходом зимы.

Над двориками и над всей этой осенней красотой по настилу медленно вышагивал надзиратель, звеня ключами.

А днем солнце ударило в окно. Разбрызгало свои мягкие лучи по решеткам. И отражение решеток прилипло к стене причудливыми квадратами полосок и кружков, набегающих друг на друга. Все это отраженное чудо медленно двигалось в камере вдоль стены. И ни звука. Лишь изредка заскрипит за стеною кран, да в коридоре иногда прозвучат голоса или шаги надзирателей.

В субботу уборка камеры — тряпка, щетка, таз. Но воды нет. Жду. Наконец набралось немного из крана. Теперь за дело.

3 ноября. В субботу и воскресенье отдых заключенных от газет, чернил, иголок и ниток. Зато сегодня, в понедельник, кипа газет за три дня.

Принесли казенное полупальто, тюремную фуфайку и шапку. Шапка оказалась велика. Заменили — мала. Вот, мать ети. И неудобно теперь спрашивать еще раз замены. И всегда у меня так: у всех через рот, у меня — через жопу.

Для получения имущества потребовалось: неделя времени, беседа с начальником режима, три просьбы у корпусного, снова запись к начальству и, наконец-то, сработало. Ну, вроде вовремя — за окнами на решетках снег и стекла запорошены крупными белыми пятнами.

4 ноября. На прогулочном дворике все бело. На ослепительно синем небе разбросаны желтые хлопья облаков, освещенных солнцем. Под ногами пушистое покрывало по щиколотку. Взял лопату и сгреб всю эту равнину в угол. Сделал зарядку и растерся снегом. Тело горит. Оказывается — и в тюрьме могут быть свои маленькие радости.

В камеру вдруг открылась дверь.

 

- 106 -

Фамилия? Гаврилов. Имя? Отчество? Геннадий Владимирович.

Владимирович? Странно. У меня   Константинович.

— Значит — не меня.

— Одевайтесь.

И вышли из камеры.

— Руки назад.

Видимо, на допрос, — подумал я. — И если перепутали отчество, значит Парамонов где-то здесь, в соседних камерах. Арестован?

Следователь подтвердил мои предположения: Парамонов в изоляторе. И познакомил меня с ворохом экспертиз:  судебно-психиатрической,   криминалистической, радиотехнической и так далее.

Допрос касался мелочей. Главное же, статья «Организационные задачи», по которой и проводилась криминалистическая экспертиза на почерк, будет, видимо, рассматриваться следователем совместно с прокурором. Чуть не написал — прокуратором Большуновым. Какие нежности при нашей бедности. Этакая игра в закон и законников. Есть воры в законе. Есть, вероятно, и прокуроры в законе, и следователи. Да они друзья не разлей вода. Как Пилат, умоют не только руки, но и ноги, себе и друг другу.

Я читал, когда снова лязгнули засовы и открылась дверь. Несет кого-то опять, — подумал я, — и здесь нет покоя.

Вошел старшина. Невысокого роста, с розовой, как апельсин, физиономией. И приступил к делу, своему делу.

— Предпраздничный обыск, что ли?

— Так, шмон небольшой, — он обыскал мои карманы, прощупал штаны и рубашку.

— Скажите, что ищете, и дастся вам?

— Что найду, то возьму, что не найду, останется с вами.

Взяв свои записи со стола, я подошел к нему, спросил:

— Почему вы один? Не положено.

— Почему один? Вон, в коридоре.

Действительно, в коридоре чуть в стороне здоровенный детина.

 

- 107 -

Старшина листал мои бумаги.

— Здесь я делаю выписки из прочитанных книг, — объясняю.

Полистав лениво, он вернул данное ему.

Железная дверь с лязгом захлопнулась, щелкнули два массивных засова.

Весь мой секрет в этом и был — все главное для меня лежит на виду. А это уже свой глаз — вот оно, лежит. В своем же глазу бревна не видно, не то что тетрадь. Конечно, мелкие документы необходимо убрать, и подальше, чтобы взять поближе. Хотя именно здесь и больший риск потерять. Нашли же они уж так хорошо запрятанные «задачи Союза».

И второе. Гениальность в простоте. Пишу, например, в тетради: Н. Вержбицкий «Записки старого журналиста»... В школе из нас делают безгласных пешек, забивают нам головы всякой чепухой, глушат любознательность, угнетают чувство личного достоинства, любовь к свободе.

И вот, начиная со второго или третьего листа тетради, чаще же — сшитых в тетрадочку серых листов, между цитатами из книг вписываю свое: имена, фамилии, детали событий.

Бумага плохая. Записи карандашом еле различимы. Но названия книг и авторы выделены ясно, жирно.

И больше двух-трех листов и беглого просматривания середины никто не читает. Такова Русь. Полежат у них эти записи для приличия неделю, две, месяц, от силы. А я нажимаю, шумлю — верните, в чем собственно дело, дикость какая. И вернут. И что сейчас написал, никогда не прочтет охрана. Не по книгам живут россияне, все больше по сплетням. Так всю историю свою и просплетничали на завалинке или крыльце. Иначе, чем объяснить, что творится у нас на российских просторах.

5 ноября. Галя прислала фуфайку, зимнюю шапку, нижнее белье. Пригодится для поездки на суд — все поприличнее тюремного.

В одной из камер драка, визг, крики: «Дежурная! Дежурная!.. Она меня душит... А-а-а!..»

Звон разбитого стекла. Нескончаемый стук в дверь.

Женщины скандалят.

И ту, и другую увели в карцер.

 

- 108 -

Закончив зашивать разорванную рубаху и отдавая иглу, я спросил надзирателя:

— Почему не разведут их по разным камерам?

 Они режимники. Все время дерутся. Куда их разведешь.

Будни, будни тюремной жизни.

7 ноября. ПРАЗДНИК.

Газета «Молодежь Эстонии» опубликовала любопытный материал «Процесс против «Искры», защитником которой выступал Карл Либкхнехт. Приводится его беседа с экспертом по России социал-демократом профессором права Томского университета Рейсснером.

Либкхнехт: — Как обстоят дела со свободой собраний в России?

Рейсснер: — Это полностью предоставлено на усмотрение полиции.

— Разрешены ли мирные стачки и демонстрации?

— Нет, в России все это находится под строжайшим запретом.

— Для меня еще очень важно узнать, как обстоят дела с судопроизводством в России?

— За всеми подозреваемыми в чисто административном порядке можно установить полицейский надзор и выслать в самые отдаленные места Российской империи.

— История России, — говорит Либкхнехт, обращаясь к суду, — написана кровью, написана руками властителей, липкими от крови крестьян и рабочих.

Как мы от всего этого оторвались! Ведь теперь, как пишет «Комсомольская правда»: «Открытая, гласная критика, позволяющая вникнуть в существо дела, — это лучшее средство воспитания и руководителя, и коллектива».

Смейся, паяц!

11 ноября. Начальнику следственного изолятора подал заявление по поводу содержания меня под стражей без соответствующего постановления прокурора о продлении такого содержания, и об уменьшении нормы питания подследственным.

13 ноября. Вызвали к начальнику тюрьмы. Там уже следователь. Все оказалось проще пареной репы.

По двум причинам, независимо от начальства, могло произойти уменьшение выдачи нормы питания: неправильная раскладка продуктов при приготовлении и нерав-

 

- 109 -

номерная раздача пищи самими заключенными, хозобслугой.

Если учесть, что были предпраздничные и праздничные дни, — заключил я для себя, — то ответ вполне резонный. Всем кушать хочется. А чем выше кресло, тем хочется кушать больше. Кто же у параши — какая им пища!? Довольны будьте, что дали вам.

Со сроком содержания под стражей и совсем ерунда: пока-а из Москвы придут бумаги от Генерального.

— Но все имеется, Геннадий Владимирович, не беспокойтесь, — заверил Бодунов.

Где уж мне, действительно, бодаться с ним. Эх, тройка, птица-тройка! Куда несешься ты? Нет ответа. И все же я снова пристал к начальнику:

— Мне здесь еще долго сидеть...

— Это к следователю, — перебил он меня.

— Да, Геннадий Владимирович, до закрытия дела осталось недолго.

— Я хотел бы, — снова к начальнику, — просить вашего разрешения ознакомиться с работами Сталина, которые имеются в тюремной библиотеке, но не числятся в каталоге.

— Разве вам мало Ленина? — вытянулось лицо у Михаила Николаевича.

— Хорошо, только согласно норме, — перебил его начальник тюрьмы.

— Разумеется. Я больше и не прошу. Значит, вы сообщите о вашем решении в библиотеку?

— Вопрос решен. До свидания.

И спустились со следователем в кабинет на первый этаж, где решетки и табурет к полу прикрученный. Там подписал акт экспертизы статьи «Надеяться или действовать», подписанной группой эстонской технической интеллигенции. Дело затягивается, — подумал я.

— Михаил Николаевич, — продолжил я свое, отдавая ему подписанную бумагу, — мне бы уголовно-процессуаль-ный кодекс для ознакомления. Распорядитесь, пожалуйста.

Оказалось, что обвиняемому не положено знать законы и использовать их в средствах защиты. В библиотеке же тюрьмы таких книг и не держат. Это вам не какой-

 

- 110 -

то там Иосиф Сталин. Того хоть в каталогах нет, так в тюрьме есть, а законов ни в тюрьмах, ни вне тюрем не было и не ждите.

— Вот, если бы вы были на свободе, тогда изучайте, — глубокомысленно заключил следователь. Но где она. свобода-то, — подумалось мне.

— И все же, — продолжил я, — вы, Михаил Николаевич, используете против меня процессуальный кодекс, а я против вас не имею возможности?

Спорили долго. Решили: выясним у прокурора. Так неужели же в России без прокурора и шаг не шаг-

— Можете идти, Геннадий Владимирович, — и нажал кнопку звонка.

— А что допрос? Сегодня не будет?

— У вас неважное настроение. В следующий раз. Дней через несколько.

14 ноября. Результат задушевных бесед с начальником тюрьмы и следователем: отключили радио и лишили газет.

— Вам не положено, — и кормушка захлопнулась.

— Объясните, на каком основании? — барабаню в дверь. — Почему вдруг... Пять месяцев читал газеты и слушал радио...

Засовы сдвинулись, лязгнули, дверь отворилась.

— По какой статье? Антисоветчик?

— Инкриминируют эту.

— Ну вот. Существуют правила относительно вас.

— Хорошо, я выясню эти правила, кормушку вам в дышло.

Дверь захлопнулась. Задвижки щелкнули.

Коридорный и надзиратель направились, как я расслышал, снимать динамик в 41 камеру, где я находился до Риги. Кто там? Политический? — думал я. — Косырев? Парамонов?

Значит, не в моем заявлении дело. Что-то шире, что-то значительнее. Что может быть? — метался я мыслью. — Газеты и радио... Газеты и радио... Сообщения о нашем деле по «Свободе», например? Или в наших газетах журналист обмолвился словом, заклеймил в полемике с Западом? Вот что! Тогда — ясно, нельзя радио и газет. Не пущать, а нам — не пищать.

 

- 111 -

Долго не мог уснуть — мешал яркий свет, который не выключается на ночь.

16 ноября. В прогулочном дворике разговор:

— Правды не было и не будет. Вы уж лучше и не произносили бы этого слова.

— Нет, есть правда. Всегда была и будет. Два мнения прямо противоположные. Кто прав? В соседнем справа дворике беседа о жизни. Хрипловатый и уверенный в себе голос говорил:

— Надо так прожить жизнь, чтобы было потом, что вспомнить. Широко надо жить в век космический. А то читаешь передовицу: соревнования, мать их е.... . Ужас.

Читать невозможно.

Из романа Ордубиди «Меч и перо»: «...Неужели гуманность, справедливость, жизнь, разум — все это ложь... Если жизнь — это царство пустых, бесплодных мыслей, откуда в нас рождаются представления обо всех этих вещах?»

И еще: «...Отобрав плеть у одного и передав ее в руки другого, нельзя изменить и улучшить жизнь народа... Нельзя завоевать доверие народа, не создав строя, сообразно духу народа, его величию, его культуре...».

Двенадцатый и двадцатый век. Между ними времени бездна. А проблемы человечества те же: отдать на произвол одного самодура несколько миллионов людей — это с нашей стороны непростительное преступление по отношению к народу, к самим себе.

21 ноября. Ох уж мне эта информация.

— Почему же все-таки, скажите, запретили мне радио и газеты? — какой уж день добиваюсь своего у тех, кто вне камеры.

— Откуда мне знать почему, — 1-й надзиратель. — Сказали не давать, я и не даю. А радио не я же брала. Корпусной это. К нему и обращайтесь.

— Ну, а сами-то вы, как считаете? Почему пять месяцев я читал газеты, а теперь запрет?

— Не знаю. Мне приказало начальство — я выполняю.

— Вероятно, это ваш следователь запретил или прокурор, — отвечает корпусной. — Наше начальство здесь ни при чем. Наверно, временно. Может быть что-нибудь в газетах, что вам нежелательно читать.

— Что же можно скрывать в газетах от заключенного?

 

- 112 -

— Не знаю. Выясните у начальника.

— Корпусной неправильно вам объяснил, — 2-й надзиратель. — У вас 68-я статья, антисоветская агитация. По этой статье газеты не положено подследственным.

— Почему же это? Одному зэку газету, а другому не дам? Бред какой-то.

— Не знаю.

— Существует постановление Министерства внутренних дел, что подследственным за государственные преступления до суда прослушивание радиопередач и читка газет запрещены, — пояснил временно исполняющий обязанности начальника тюрьмы.

— Неделю назад принято постановление, так?

— Почему же, давно уже.

— Ознакомьте меня с этим документом.

— Документ секретный и я не могу вам его показать.

— Объясните хотя бы, на каком основании построено это положение секретного документа. Что за фундамент?

— Мне не известно.

— Ну хорошо, посоветуйте, хотя бы, как мне ознакомиться с уголовно-процессуальным кодексом?

— Возьмите у следователя и читайте в комнате для допросов.

— Гражданин начальник, в этих комнатах допрашивают, а не изучают законы.

— Обратитесь к прокурору. Кто вам давал санкцию на арест?

— Не знаю, мне забыли доложить об этом. Он позвонил в канцелярию. Затем подошел:

— Военный прокурор Балтийского флота Колесников.

— Имя? Отчество? Вы мне не скажете?

— Это не обязательно. Мы отошлем куда следует. Итак, одиночка без радио и газет. Эксперимент на выживание? Или надежда, что сдадут нервы? Идет охота на волков. Идет охота.