7

Трехлитровую бутыль, наполненную свежим горячим чаем, снова опустили на фуфайку рядом с Володей. Зашевелились все, загалдели.

— Что сник, Гаврилов, — хлопнул его по спине еще не усевшийся Гера.

— Вот я думаю, — тихо обратился Геннадий ко всем, — до чего все же наивнизм наполняет впервые арестованного политзэка. Книжный наивнизм. Ведь всех нас взяли как детей, игравших в песочек. Жестоко вырвали из сложившихся жизненных обстоятельств. На следствии безжалостно выворачивали наше нутро, компонуя из него нужную кому-то там, наверху, форму. Раздували мыльные пузыри. Во все колокола били — разоблачили очередного антисоветчика.

Буковский передал кружку Гаврилову. Тот, не отпивая, увлекся уже, вошел в разговор, отдал кружку Владлену.

Владлен перебил:

— А причем здесь наивнизм? — и тонкий нос его напрягся, ноздри напружинились. Он взял конфету из рассыпанных на траве и нервно стал разворачивать фантик.

— Наивнизм? По двум причинам, Константинович. Во-первых, наивны сами дела наши. Уголовные, так сказать, дела.

— Не совсем уж и наивны, — отметил Владимир Буковский.

 

Павленков отпил, наконец, из кружки и передал ее Гере.

— Я не беру, конечно, украинцев, латышей, литовцев, — не терял свою мысль Гаврилов, — грузин, — и он наклонился в сторону молодого грузина, сидящего здесь же, на поляне, — они за самостийность борются. И против немцев украинцы, например, боролись и против русских. Это можно понять, как понятно, в этом случае, и действие власти. А у нас-то бумажки!

— Но по бумажкам-то молотом, — юркнул Гера. — сам говоришь, — и вскочил, и выплеснулось у него из кружки на землю.

— Осторожно. Сядь, — указал ему Владлен на фуфайку.

— По бумажкам молотом, — не сбился Гаврилов, — только в нашей стране возможно. Синявского и Даниэля за книги. Господи, двадцатый век. За слово — в лагерь. Юру Галанскова — за стихи, за протест. У вас вот, Владимир Константинович, что? Что-то серьезное?

— В психушку за требование открытого суда над Синявским и Даниэлем. Затем, три года за протест против суда над Гинзбургом и Галансковым. Теперь — за всякое разное, — и вынул из пачки сигарету, закурил.

— Цепная такая реакция, — уселся Гера и ноги скрестил.

— Все же я не согласен, — веско начал Павленков, снова сворачивая себе цигарку из табака «Нептун». — Все начинается с малого.

— Сначала мало бумажек, потом много, — съязвил Гера.

— Вот именно, — подхватил Гаврилов. — Вспомни, Владлен, Колю Иванова с малой зоны, Леонида Бородина, членов всероссийского христианского союза. Игорь Огурцов их лидер, так, Владимир Константинович, — обратился он к Буковскому, — во Владимире сидит. Что у них? Куча документов, списки членов союза, ворох всего. И разговоры, разговоры.

— Что ты предлагаешь? — терял терпение Павленков.

— За эти четыре года, на следствии, в малой зоне и здесь, я много думал об этом. Наивнизм в том, что мы действуем извне, снаружи. При нашей неопытности и книжно-

 

сти нас вычисляют элементарно: система круговых доносов поставлена в стране на высочайший и оперативный уровень. И потом: разве может моська одолеть слона? Как бы она там ни лаяла. В известной басне слон молча проходит мимо, полный осознания своего достоинства и силы. Наш слон гнилой, больной слон. Сознавая это и. в то же время, скрывая свою болезнь, именно, чтобы скрыть эту болезнь, слон наступает на моську. Только кости хрустят. Так вот эта моська снаружи. Слон ее видит. И давит. С другой стороны, возможен ход изнутри. Человек, например, неплохо ориентируется вне себя: всех судит и рядит. Но сам себя человек знает меньше всего. Мы даже не видим самих себя, разве что в зеркале, да и то отстранен-но. По аналогии, если кратко, свалить слона может, конечно, другой слон: мощный кулак народного восстания, решительное и массовое выступление рабочих, особенно ключевых отраслей производства, от которых зависит основной фундамент экономики. Удар в солнечное сплетение. Во всяком случае, слон ляжет на бок и ему можно будет связать ноги. Но такой мощной силы сейчас в стране нет и еще долгое время не будет. Однако назревает малая сила, действующая изнутри. Внутри самой партии. Я знаю это, как бывший член этой партии. В Чехословакии произошло именно это: внутри партии малая оппозиция, как инородный вирус, понемногу росла и взорвала все изнутри при благоприятных внешних условиях. И все пошло бы. Но наш большой слон распорол бивнями живот своему младшему брату, решившему идти на водопой по другой тропе. Думаю, что у нас будет то же самое, что и в Чехословакии. Не так, правда, скоро. Но что для истории двадцать, сорок или шестьдесят лет. Единственно, что опасно, высокая температура во время болезни, которая может привести как к выздоровлению, так и к агонии. Вот этой агонии я и опасаюсь. Съедим сами себя. Распылимся в неразумии.

— Вряд ли ты прав, — утих немного Владлен. — Сосчитай, сколько внутри самого ЦК разоблачено антипартийных групп, местных раскольников. Это не путь. Парламентский метод. Проверен уже давным-давно на Западе.

Банка, опорожненная уже, словно зеркало, отбрасывало от себя коричневый луч. И чай на дне, разбухший, распаренный, казалось, светился. Притихла поляна, вни-

 

кая в дискуссию. Владлен и Гаврилов числились здесь за теоретиков. Владлен — демократ и логик Гаврилов.

— До парламента прежде всего дорасти нужно, — сел поудобнее Геннадий Владимирович. — Это несколько мощных антагонистических партий. Можно сказать, свора сильных собак, а не моська и слон. Борьба на равных. Но наиболее сильная, как и у волков вожак, возглавит стаю. Нам до парламента далеко. Для России это дали заоблачные. Почва-то у нас татарская, упрямая почва. Самодурство непросвещенной воли, приоритет самодержавия, а не разума, как на Западе, и не чувства, как на Востоке. И, конечно уж, не Веры, хотя и есть на Руси православие. Вера наша еще по горлышко плавав в язычестве, земная у нас вера еще, а не небесная. Ито что до революции правил в России царь, то и сейчас царь: сам себе законодатель, сам себе исполнитель и судья сам себе. На всех духовых инструментах игрок. И оркестра ему не надо. Но цари прежние хоть образование имели и совесть. Здешние цари — спесивость и чванство, о чем еще и твой батюшка Ленин предупреждал, царство ему небесное, земля ему пухом. Тоже, ведь, не предан земле и душа неизвестно где мается.

— Я, конечно, понимаю твой юмор, — вновь распалялся Владлен Константинович, — и, тем не менее, нужно настойчиво и последовательно, пусть даже от малого, пусть даже через тюрьмы, хоть тебе это и кажется наивным, идти к парламентским методам борьбы. Февральская революция до Октября: свобода слова, собраний, митингов, уличных шествий, чего угодно. Учредительное собрание. Разве этого не было на Руси? Разве это не опыт?

А Гера уже лежал, как распятие, на траве. И глаза закрыв, отдавался солнцу. Солнце было здесь той единственной женщиной, которой хватало на всех: без ревности, без абортов, без поножовщины.

— Было, конечно, собрание. И опыт был, — спокойно реагировал на запал Владлена Гаврилов. — Но кончился опыт диктатурой, потому что Россия. Читал, наверное, Ключевского «Историю государства Российского» — в малой зоне была. Сколько таких демократий уже провалилось в нашей истории? Размазня получается у нас, а не свобода. Всегда находился кулак, привычный, знакомый,

 

хорошо пахнущий, и разбивал этой свободе морду. Вот книжку бы написать «Мордобой на Руси». Кулачные-то бои у нас испокон веку. А сегодня свобода в России и вовсе заспиртована и в прямом смысле, и в переносном.

— За такие речи, да в печи, — изрек в синее небо Гера.

— Действительно, хватит вам, — примирительно сказал Буковский. — Расскажи-ка лучше, — обратился он к Гаврилову, — как тебя-то взяли, наивного?

— Наивно и взяли, — и вынул у Володи сигарету из пачки. — Был я на больничном, — чиркнул спичку одну, вторую, закурил. — Вот эти три пальца левой руки, — показал их Володе, погладил, — чуть было не оттяпало мне. Спускался в отсек, была у нас лодка такая, в здании, как тренажер, офицеров учили. Крышку люка откинул и вниз по трапу. Да видно не сработал фиксатор. Крышка за мной. Металл о металл — между ними пальцы. Снова крышку отбросил, вылез, а она, зараза, тяжелая, вылез не то что зеленый, белый весь. Думал, тут же и грохнусь. Из пальцев кровь. И все фиолетовое. Но дошел до санчасти. И вот гулял недели уж две, — пепел стряхнув, вновь затянулся. — Погода, как вот сейчас: тот же июнь. Вторник, третьего, врезалось в память. Там Финский залив, от дома рядом. На скамейке сижу, читаю. Люба в коляске ладошками хлопает, гудит чего-то. И вдруг, тихо так, партизаном, Волошин, начальник политотдела. Вол не вол, но с таким лошадиным ликом. Серьезный весь, при погонах. Короче, захотел побеседовать и, непременно, за чашкой чая. Пошли потихоньку. В горку поднялись — здесь и дом. На пятый этаж нашей хрущевки. Я — в руки Любашу. Он — коляску помогает тащить. Капитан-то 1-го ранга. Вошли. Стол у окна. Сели. Я сбоку, он — как начальник. А солнце комнату заливает, на душе же кошки скребут. Чувствую, что непростая беседа, а со значением, серьезное что-то. Слушаю вас. Достает листок. Положил на стол. Разгладил ладонью. А стол от солнца как саван белый. Молча все делается, торжественно. И речи нет, конечно, о чае. Вот, Геннадий Владимирович, есть решение парткомиссии об исключении вас из партии. Распишитесь. Как так? Партсобрание ограничилось строгим выговором. Не распишусь. Не имеете права! Распетушился, короче. А тут: звонок.

 

Тихонечко так, и довольно мирно. Подхожу к дверям, думаю: Галя из Таллина. За продуктами ездила. Стоят военные, краснопогонники. Я дверью хлоп: ясно все стало. Подошел к Волошину: давайте вашу бумагу. Расписался. Посмотрел еще раз на этот исторический документ и бросил ему. И к дверям: настежь двери. Заходят и сразу мне книжки в нос. Понятые с ними, с нашей же лестницы. И еще один, кто-то из флотских. Запомнил фамилии:

Большунов Валерий Борисович, помощник военного прокурора ДКБФ, подполковник; Бодунов Михаил Николаевич, следователь Особого Отдела КГБ по ДКБФ, капитан. и местный, старший оперуполномоченный Особого Отдела КГБ, капитан Болдин. Удивительно, все трое на Б. А фамилии! Большунов — прокурор, большой человек, властьимущий. Бодунов — для следователя что можно лучше придумать: «Бодался теленок с дубом», а я с Бодуновым. Михаил Николаевич — вежливый был человек, ласковый, почти любимый. Болдин, он болдин и есть, опер, короче, — и плюнул Гаврилов на окурок, и в землю вдавил. — Вот такие дела. Был еще старший следователь, майор. Попко назывался. Надо ж компания. Но с тем я мало общался. Он с Лешей Косыревым работал. Прости их, Господи, дабы не ведали, что творят. А может быть, в курсе были, и все понимали. Или делали вид? — Еще одну закурил Гаврилов, что почти никогда не бывало с ним. — Волошин, конечно, мышью слинял. А эти: обыск. Часа четыре возились, а может быть пять, я уж был как в угаре. Ну-ка книжки все посмотреть, бумажки перелистать и письма, шкафы все вверх дном, на чердаке да в подвале пошарить. Упрели, наверно. Тут и Галя пришла. Здравствуй, говорю. У нас вот обыск. Сумки поставила и молчит. А те: сидеть, не подходить.

— У тебя группа, наверно, была? — спросил Володя.

— Группа, конечно.

— Потому и взяли: организация, конспирация и ля-ля и ля-ля.

— Да нет, не потому. Как у Булгакова в романе «Мастер и Маргарита». Там Иешуа всех добрыми людьми называл. Вот и на меня добрый Иуда нашелся. Прости ему, Господи. Все одно: каждому судьба свое отмерит, — и затянулся сильно, закашлялся.

 

— Конечно, каждому свое, — встал с бушлата Володя и сильно тряхнул его. — Но все же, как правило, все организации у нас гибнут.

— А у вас? — в тон ему ответил Гаврилов. — Как у вас?

— А никак. Вроде каждый сам по себе. И никто ни о чем определенном не договаривается. Делают как делают. Ни бумаг, ни следов.

— Но вы же встречались с иностранцами. Что-то давали там, что-то брали. Здесь-то как? — допытывался Гаврилов.

— А также. — и прыгающей походкой, как-то вытянувшийся весь, пошел он в барак к койке своей, да к тумбочке устраиваться, новый быт обживать: разговорами-то этими сыт особо не будешь. Ничего вроде мужики, заключил он, метнувшись в каптерку к вещам своим, примеряясь во что одеться ему пока, а что оставить на время.

— Пойду и я, Константинович, — повернулся Гаврилов к Владлену. Тот читал уже книгу и машинально ему:

— Давай, — но тут же вскинулся снова:

— В библиотеку пошел?

— Да, наверно.

— Посмотри, чтоб мой стол не заняли, — вдогонку ему.

Медленно, наклонившись немного вперед, Гаврилов, не как Володя — в обход, а прямо через площадку, пошел к бараку. А на площадке уже наладили волейбол и прикрикнули на него, чтоб не мешал.

И пока шел Гаврилов к бараку, не торопясь, и входил в здание, и, направо по коридору свернув, толкнулся в двери комнаты, где были койка его и тумбочка, ощутил перебоями сердца, любое предчувствие всегда выражалось у него так, что неладное что-то здесь, в бараке. И действительно, рылись в тумбочке у него. И рядом рылись. И дальше через койку трясли белье. В дверь не пускали. Надзиратель же листал его бумаги, не торопясь, со значением.