4

Подровняв, как была, подшивку «Колокола» на полке, Гаврилов снял наугад том сочинений Голсуорси, прочел открывшееся: «Дело не в том, прав я или не прав, а в том, что вы все заставляете меня трусливо отмежеваться от своих взглядов только потому, что они не популярны». Страница 33, — машинально отметил Гаврилов. «В 33 распяли Христа, — продолжил он мысль. — За это самое и распяли: не отказался от своей позиции, от своего понимания отношений между человеком и Богом, между человеком и человеком. Не совпало мнение Христа с мнением синедриона. Это верховное судилище во главе с первосвященником чем не политбюро во главе с генсеком? И там, и там — фанатизм и лицемерие под маской благочестия и партийной этики, круговой поруки. А народу на показ: свои подвиги и свои молитвы, свои заклинания. И раздача милостыни. Россия вся с протянутой рукой. «Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие».

И пока он так разбирался с книгами, вошел в барак быстро и звонко Александр Гинзбург:

— Привет! — и рыжая борода его взметнулась куда-то кверху.

— Привет, — обрадовался Гаврилов. — Какими судьбами?

— Книги забрать, — и начал снимать с полок, выбирать свои книги. И стопку «Колокола» грохнул на стол.

Перехватило у Гаврилова в горле: увезет. Затем к Александру:

— Не могли бы вы оставить мне «Колокол»? Был у меня на воле один только номер. Хотелось бы Герцена поподробнее посмотреть. Теоретик все же «русского социализма».

— Забирай, ладно, — и широко, светло улыбнулся.

 

И начал Гаврилов помогать: пустые коробки таскать, книги укладывать, а затем, к животу коробку прижав, нес ее через весь барак к двери, на двор, к телеге, запряженной понурою клячей. И со склада коробки, чемоданы — всё книги. Удивлялся Гаврилов: откуда столько, и таких книг. Попросил еще было оставить Канта: «Критика чистого разума».

— Не моя это, Юрина, — ответил Гинзбург от самого низа, от пола почти. Там собирал он остатки журналов.

И вышли под солнце. Обнялись горячо: попрощались. Пошла понурая. Тихо, размеренно, обреченно. И Алик притих на телеге. Начиналась новая для него жизнь, другая страница его истории в централе Владимира.

«Довольно грустить, — писал Герцен. — Мы отдали миру, что ему принадлежало; мы не скупились, отдав ему лучшие годы наши, полное сердечное участие; мы страдали больше него его страданиями. Теперь оботрем слезы и будем мужественно смотреть на окружающее. Что бы там, наконец, ни представило оно, перенести можно, должно... Мы успели ознакомиться с нашим положением, мы ни на что не надеемся, ничего не ждем или, пожалуй, ждем всего... Нас может многое оскорбить, сломать, убить, — удивить ничего».

Через час — конец работы: распахнулись врата из рабочей зоны в жилую. И попер зэк скоро и широко, лишь пыль под ногами.

И Юра уже летел навстречу— передали ему, что ждут его в зоне. Летел невесомый почти, не касаясь земли. С легкостью этой трудно вязались суровость лица и впалость щек, плотно сжатые губы и наполненные страданием глаза. И совсем уж не шла к нему, но, в то же время, была неотъемлема, люциферова борода его. Он снял очки, быстро протер их извлеченным откуда-то мятым платком, и также быстро повесил на нос. И бороду устремил навстречу Гаврилову:

— Юра, — и руку подал сухую и узкую.

— Геннадий, — и продолжил, разбивая возможную паузу, — с этапа я. Дело офицеров Балтийского флота может быть слышали?

— Нет пока, — и повел его в барак: смотреть как Гаврилов устроился, где поселился...

 

А еще через час, после ужина, выперли на веранду, что была между секциями у входа в барак, две скамейки и длинный стол. И все уселись тесной компанией: русские, латыши, украинцы и евреи. Здесь чтили традиции. И приятно было Гаврилову, что и этот вот, в черных очках и с широким лбом, с бородой как у Маркса, Юрин приятель, а может и друг, тоже здесь. Только Юра и был с ним на ты, остальные на вы обращались. Внешний вид — половина дела. Иванову же, Николаю Викторовичу, члену Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа, солидности было не занимать ни в лице, ни в походке.