ДОПРОС НА ЛУБЯНКЕ

Прибыв в ссылку, мы с сыном стали подыскивать себе работу. Но прошло всего три недели, и меня срочно вызвали в комендатуру поселка.

В комендатуре я узнала, что в тот же день в сопровождении коменданта должна явиться в КГБ Джамбула, взяв с собой необходимые

 

вещи. На мой вопрос, зачем меня вызывают, комендант ответил, что ему это неизвестно.

Я ушла от него в полной тревоге, не зная, что будет со мной и сыном. Расставание с сыном было очень тяжелым. Я отправлялась в неизвестность, а он оставался в полном одиночестве. Я сдерживала себя, не плакала, но отчаяние и тревога за сына были велики.

По прибытии в Джамбул меня поместили в ту же грязную "ожидалку", которую мы покинули недавно. Мне все это было непонятно. Я потребовала от охраны, чтобы меня немедленно повели к начальнику КГБ. В ответ: "Не приказано".

Тогда сдержанность меня покинула. Я подняла крик и вырвалась во двор. Два солдата-охраника не смогли меня удержать. Тогда кто-то третий прибежал, меня взяли и отвели к начальнику КГБ.

Начальник КГБ вел себя сдержанно, а я была невменяема, требуя ответа:

— Что вы хотите со мной сделать? Куда везете? Что будет с моим сыном?

Крики мои длились долго, начальник старался меня убедить, что он не имеет права сказать мне, куда меня везут, но унять меня было невозможно.

— Я не заключенная, а ссыльная, и если вы не скажете, что хотите со мной сделать, я на ваших глазах размозжу себе голову об стену, — закричала я и ринулась к стене.

Он удержал меня, говоря: "Подождите минут-

 

ку", позвонил и приказал вошедшему кого-то позвать. Через минуту вошел офицер, и начальник спросилб его:

— Когда уходит поезд на Москву?

Тот ответил:

— В пять часов утра.

Офицер удалился, а начальник сказал мне:

— Успокойтесь!

Я ответила:

— Я не заключенная и не хочу находиться в заплеванной "ожидалке", я хочу ночевать у своих знакомых.

Он в ответ:

— А к пяти часам утра вы сумеете прийти?

Я ответила, что сумею.

— Идите, но оставьте адрес своих знакомых.

Времени прошло много, начало темнеть. У прохожих я узнала, где почта, и отправила сыну открытку, успокоив, что еду к отцу и скоро вернусь.

Знакомых в Джамбуле у меня не было, но я знала адрес сына хозяйки, у которой мы жили в Чулак-Тау.

Добрые люди меня хорошо приняли, накормили, уложили спать, а в 4 часа утра хозяин отвел меня в КГБ.

Меня уже ждал офицер, и мы отправились на вокзал. Меня везли "спецсвязью". Мы ехали обычным вагоном пассажирского поезда. Офицер оказался внимательным и вежливым, что меня успокоило.

Через пять суток мы прибыли в Москву.

 

При выходе из вагона ко мне подошел человек в штатском и сказал: "Я из КГБ, поехали в гостиницу". Мы приехали в гостиницу "Киевская". Представитель КГБ, как оказалось, мой следователь Степанов, предупредил меня: "Никакого общения с родными и знакомыми, в противном случае будете отвечать и вы, и они".

Меня привели в очень большой номер, где было много коек. Было воскресенье, вечерело, в номере не было ни души. Я сидела одна, и горькие думы осаждали меня. Особенно меня терзала мысль об оставшемся в Чулак-Тау сыне. Во время моих тяжелых раздумий вошла женщина с девочкой лет пяти в сопровождении мужчины. Он пару минут поговорил с женой и вышел. Женщина поздоровалась со мной, а я дала девочке несколько яблок, которые купила в пути на одной из станций Казахстана.

Ребенок вскоре уснул, и женщина подошла к моей койке. Она начала со мной говорить и вдруг горько заплакала. Рассказала, что ее дочь перенесла тяжелое воспаление легких, в результате чего заболела туберкулезом. Ее успешно лечат и наступило улучшение, но она сама была настолько потрясена болезнью ребенка, что заболела тяжелой депрессией. Сейчас она с мужем и ребенком едет к родителям мужа, которые живут под Киевом, на две-три недели. Сами они из Одессы. Желая утешить ее, я сказала, что бывают более тяжелые испытания в жизни, и поведала ей свое горе.

Мой рассказ произвел на нее сильное впечат-

 

ление, она перестала плакать и спросила, чем она может мне помочь. Она мне рассказала, что отец ее был в 1937 году расстрелян КГБ, а мать от горя заболела и умерла. Она и ее сестра воспитывались у бабушки. Искренность и доброта этой женщины были настолько очевидны, что я решила пойти на большой риск.

В Одессе жили два моих брата с семьями. Они не знали о трагедии моей семьи. Я попросила эту женщину передать мою записку семье одного из братьев. Адрес и фамилию я не могла писать, это было опасно, надо было запомнить.

В записке я просила, чтобы они связались с моим сыном, который оставался в одиночестве и неизвестности, и что я не знаю, что со мной будет дальше.

Эта благородная женщина, возвратясь в Одессу, выполнила мое поручение. Старший брат был в ужасе Он думал, что эта женщина — провокатор и специально подослана. Жена второго брата поняла из моей записки, что все сказанное женщиной — правда, и немедленно связалась с сыном.

На следующее утро офицер повез меня на Лубянку, там нас встретил Степанов, который предложил сопровождавшему меня офицеру погулять по Москве и располагать своим временем. Меня он повез лифтом наверх для допроса и ввел в комнату, где за одним из столов сидел некий человек. Меня Степанов посадил в угол комнаты и сказал, чтобы без его разрешения я

 

не вставала (окна комнаты, где происходил допрос, находились против жилого дома). Допрос велся целый день до глубокой ночи. Есть мне не давали. Туалетом разрешали пользоваться очень редко, говорили: "Ничего, потерпите". Следователь начал допрос с того, что сказал:

— Нам известно, что вы националистка, сионистка, троцкистка. Ваш муж Леонид Фурман уже сознался, что был диверсантом и всю жизнь боролся с советской властью. Занимался вредительством, шпионажем и, будучи сионистом, в таком же духе воспитывал сына Владилена.

Я ему ответила, что мой муж в 29 лет руководил кафедрой экономики сельского хозяйства в Херсоне в институте имени Цюрупы. Когда во время ареста уже два подполковника КГБ производили у них обыск, один другому сказал: "Не рассматривай эту рукопись, работы Фурмана по экономике опубликованы". Какой же мой муж диверсант и вредитель?

Степанов меня перебил:

— Вот тогда в Херсоне и нужно было арестовать вашего мужа и вас.

На одном из допросов Степанов поднес к моему лицу какой-то документ со словами:

— Вы подпись вашего мужа знаете? Так вот полюбуйтесь, он сознался, что всю жизнь боролся с советской властью и занимался диверсиями.

Я краем глаза увидела подпись мужа, но решила, что это подделка, и ответила Степанову:

— Не желаю смотреть, если вы допросами довели его до безумия, то это дело ваше.

 

Ругательствам и оскорблениям Степанова не было конца.

Однажды во время допроса внезапно открылась дверь и вошли пять человек. Степанов сказал им:

— Полюбуйтесь на эту сионистку, националистку, троцкистку. Эта нахалка ни в чем не признается, ничего не подписывает.

Тогда один из пяти, среднего роста, молодой, жгучий брюнет со страшными, безумными глазами, крикнул мне:

— Встать!

Я встала. Он начал кричать и махать кулаками у моего лица. В углах его губ пенилась слюна, и крича, он брызгал на меня слюной.

Я оцепенела и ждала, что он меня ударит. От его безумного вида я одеревенела и только думала, как бы мне выдержать и не упасть. Слов я его так и не разобрала. Я старалась увернуться от брызг его слюны. Он был мне очень противен.

Все остальные молчали и стояли, как статисты на сцене. Вся эта чудовищная инсценировка продолжалась минут десять, затем все пятеро как по команде вышли.

После этого ко мне обратился Степанов:

— Теперь, надеюсь, вы будете говорить! Я ответила:

— Смотря что и при условии, что этот брызгающий слюной человек не будет здесь.

— Как вы смеете! Этот майор — мой начальник. Я ему в ответ:

 

— Тем хуже для вас.

— Послушайте, я допускаю, что вы не знали об антисоветской деятельности вашего мужа, я ведь показывал вам подпись вашего мужа, что он во всем сознался. Вот от вас и требуется, чтобы вы подписали, что об этой его деятельности вы ничего не знали.

— Никогда не подпишу этой лжи! Я с моим мужем с 17-летнего возраста вместе, и все что он делал, я знала и делила с ним.

Прошел еще день и во время допроса вошел пожилой человек с оспинами на лице. Он обратился ко мне очень вежливо:

— Здравствуйте! Я прокурор. Что с вами, почему у вас такое отечное лицо? Вы нездоровы?

Я ему ответила:

— Мой вид является результатом милых бесед с вашим следователем.

Он сочувственно покачал головой и сказал:

— Допрос дело сложное. Могут возникать всякие недоразумения со следователем. В ваших интересах скорее закончить следствие. Помогите органам скорее закончить, и вы тогда получите свидание с вашим мужем и сыном Владиленом.

И после этого вышел. На фоне непрерывных надругательств и угроз приход прокурора мне показался чудом. Я мгновенно воспряла духом и сказала Степанову:

— Как ваше высшее начальство со мной хорошо говорит, а вы бранитесь и хотите заставить меня лгать, я ведь не заключенная, а ссыльная.

 

Степанов в ответ расхохотался и сказал:

— Мы вам выносили постановление о ссылке, мы же его и отменим, и вы сгниете у нас в тюрьме.

На одном из последующих допросов Степанов мне предъявил новое обвинение: вместе с мужем мы якобы бывали на даче бывшего председателя ВЦИКа Украины Петровского. Г. И. Петровский тогда был в опале. Это ложное обвинение я также отвергла, так как и я, и мой муж видели Петровского только на портретах на страницах газет. Степанов сказал мне:

— Вы все врете, вы все отрицаете, вы, может быть, скажете, что вы и ваш муж не знали врага народа Старого Григория Ивановича?!

— Мы хорошо знали Григория Ивановича Старого, но не как врага народа, а как председателя ЦИКа Молдавии и очень гордились этим знакомством. Старый — бывший рабочий, столяр-самородок, талантливый человек. Он пользовался любовью народа Молдавии.

Здесь меня Степанов прервал:

— Замолчите, у вас все враги народа хорошие люди.

На следующий день Степанов сказал мне:

— Органы имеют достаточно данных о вашей активной троцкистской деятельности в Херсоне. Расскажите о ней подробно.

На это обвинение я ему ответила:

— На протяжении всего следствия вы уже много раз обвиняли меня в троцкизме. Покажите мне хотя бы один протокол собрания, где я бы

 

выступала как троцкистка. У вас не может быть таких данных. Ваше обвинение ложно.

Степанову на это нечего было ответить, и он перешел к обвинению меня в шовинизме и национализме.

Я ему сказала:

— Мой старший сын Александр в первый же день объявления войны, когда ему было только 17 лет, добровольно вступил в Красную Армию, защищал Москву и в 1942 году погиб в битве с фашистами под Сталинградом. Где же основание для обвинения меня, его матери, в национализме и шовинизме?

На это я услышала дикий ответ Степанова:

— Вы вашему сыну Александру купили медаль "За оборону Сталинграда" и орден "Красной Звезды" в Ташкенте.

Тут мое материнское сердце не выдержало.

Я вскочила и крикнула:

— Боже! Какие же вы фашисты! Наш сын отдал жизнь за Родину, а вы издеваетесь над его матерью и отцом!

Степанов силой посадил меня на стул, подал стакан с водой и сказал:

— Пейте свои капельки.

Я ему в ответ:

— И буду пить, и буду жить.

На следующий день Степанов объявил мне, что я с офицером, сопровождавшим меня, возвращаюсь в ссылку.

На мой вопрос о свидании с мужем и сыном Владиленом Степанов ответил: