ДОРОГА ПО ТЮРЬМАМ В ССЫЛКУ

Наступил 1951 год. Экономическое положние в Советском Союзе было очень тяжелым. Плохо было с продовольствием не только во всех городах и индустриальных центрах страны, но и в Москве, и в Ленинграде. Нужно было заглушить недовольство народа, найти козла отпущения.

Сталин и его соратники нашли выход, пошли по стопам черносотенцев: "во всем виноваты евреи". После оголтелой антисемитской пропаганды о евреях-космополитах, перешли к прямым провокациям и наветам на еврейский народ. Наряду с уничтожением корифеев еврейской культуры — писателей и артистов, позорным делом врачей и расстрелом инженеров московских предприятий, удар был нанесен также и по еврейской молодежи.

В январе 1951 года в Москве была арестована группа молодежи из 16 человек, которая критически относилась к диктатуре Сталина. Одним из

 

организаторов этой группы был наш сын, студент 2-го курса медицинского института Владилен Фурман.

Целый год продолжались допросы и пытки этой молодежи и кончились предъявлением обвинения в том, что они являются изменниками родины и якобы хотели убить руководителей партии и правительства.

Такое лживое обвинение было сфабриковано для того, чтобы проводить суд в строгом секрете и лишить обвиняемых права приглашать защитников. Суд проводился в Лефортовской тюрьме, где кроме подсудимых присутствовали только гебисты.

Судьба подсудимых была заранее, по указанию Сталина, еще до суда определена преступниками, руководившими КГБ. Бутафорский суд продолжался две недели и закончился постановлением, по которому трое ребят, наш сын и двое его товарищей, были приговорены к расстрелу, а остальные — к 25 годам заключения.

В августе 1952 года вся наша семья подверглась репрессии. Мой муж был арестован на работе в научно-исследовательском институте и отправлен в Лефортовскую тюрьму. После ночного обыска утром меня и младшего сына направили в Краснопресненскую пересыльную тюрьму. Нам разрешили взять по одному чемодану, все имущество было оставлено в квартире.

Когда нас вывели во двор, мы увидели многих соседей из нашего дома, где мы прожили около 30 лет, заплаканных, что-то нам напутству-

 

ющих. У ворот уже стояла машина "черный ворон", которая отвезла нас в тюрьму. Сына направили в мужскую камеру, а меня в женскую.

Войдя в большую камеру, я была поражена двухэтажными нарами, измученными лицами женщин, безмолвных и с безнадежностью в глазах. Я стояла и не знала, куда мне направиться. В это время ко мне подошла молодая женщина и повела меня к своим нарам. Сознаюсь, что за все годы страданий я впервые разрыдалась на груди этой женщины. Она оказалась врачом из города Минска, заведовала туберкулезным диспансером. Она мне поведала историю своего несчастья.

После ее ареста дома остался муж — инвалид отечественной войны, и подростки — сын и дочь. Ее обвинили в троцкизме и мучили допросами шесть месяцев. На одном из допросов она сказала: "Покажите мне хотя бы один протокол собрания, на котором я выступала как троцкистка". После этого допросы прекратились и ее отправили в ссылку в Красноярский край. Этот рассказ мне впоследствии пригодился.

Через три дня меня и сына снова отправили на этап. От тюрьмы до машины "черный ворон" было значительное расстояние. Трудно передать озверелость конвоя, который нас сопровождал: грязная, нецензурная брань, подталкивания прикладами и штыками. У меня ноги отекли, я падала, меня штыками поднимали. Это были специально обученные садисты — для издевательства над политическими заключенными. За все

 

время дальнейшего этапа ничего подобного не было.

Когда мы вошли в тюремный вагон, нас поместили в двухместный отсек, где вместо двух человек оказалось восемь. Мы с сыном сели на свои чемоданы и так ехали до Куйбышева.

В пересыльной тюрьме политических заключенных помещали вместе с уголовными, чтобы ухудшить их положение. У меня получилось совсем по-иному. Я оказалась на верхних нарах рядом с воровкой Марусей из Ростова. Она на меня посмотрела и сказала:

— Ты меня не бойся, таких как ты я не трогаю, — и стала мне рассказывать свою биографию.

Родилась она в тюрьме, отец и мать были ворами, два брата тоже, та же профессия была и у ее мужа. Ей было 35 лет, у нее было двое детей, которые жили и воспитывались в Ростове, не ведая о профессии матери. От нее я узнала, что воры очень любят сказки и по-детски переживают за их героев.

Я всю ночь рассказывала ей роман "Граф Монте-Кристо". Она слушала меня с большим волнением, затаив дыхание. На протяжении нашего пребывания в тюрьме она мне оказывала большую помощь, не давала мне выносить парашу, выстирала и высушила мое платье, всячески оберегала меня.

В Куйбышевской тюрьме у меня были еще две интересные встречи. Было начало сентября. Нас выпускали на прогулку в тюремный двор.

 

Как-то я стояла у стены, убитая горем, и думала о том, что произошло с моей семьей.

В это время мимо меня прошла женщина лет 55—60, невысокая, коренастая, с выразительным волевым лицом. Руки она держала за спиной и, проходя мимо меня, не останавливаясь, на ходу спросила: "Сколько дали?" Я ей в ответ: "Я ссыльная". Она мне: "Пустяки, смотри на меня. Я была заведующей отделом народного образования, мне дали 25, не вешай нос, скоро эти гады подохнут, уже слышен запах их разложения, главное — бодрись".

Во время другой прогулки произошла еще одна встреча. Простая деревенская женщина, изможденная, худая, лицо все в морщинах. Она поведала мне историю своей жизни.

Деревня, где они жили, была оккупирована немцами. Муж ее, инвалид, сапожничал, было трое детей и мать старуха. Немцы приказали мужу шить сапоги. Вскоре красные выбили немцев из деревни. Мужа ее немедленно расстреляли. Женщину с детьми пощадили, но они все опухли от голода. Она работала в колхозе, ничего почти не получала и решила во время уборки украсть немного зерна. Для этого она сделала с двух сторон платья внутренние карманы. Кражу обнаружили, и ее осудили на 10 лет лагерей, а в 1952 году ее направили в ссылку. Писать она не умела, что стало с детьми не знала: "Или померли, или добрые люди разобрали, но вряд ли, побоялись, а может, в детский дом взяли". Но все это она говорила с абсолют-

 

ным безразличием, как человек, ушедший из жизни. Ей было только 42 года.

Из Куйбышевской пересыльной тюрьмы нас направили на дальнейший этап, и мы с сыном попали уже в один отсек. Охранники были на этот раз более человечны, не сравнить с московскими извергами. Особенно запомнился мне чудесный малый лет 18—19, новобранец. Он каждые 10 минут подходил к нашему окошечку и разговаривал с нами, утешал, рассказывая, что несколько дней тому назад они конвоировали какого-то министра, как и нас. Он бросил мое письмо в Москву на перрон. Это было нарушением правил. Он проявлял к нам жалость. Я ему сказала, что я врач, а мой сын — студент 5-го курса института. Он недоумевал: "За что вас, бедолаг?" Я старалась говорить с ним поменьше, боясь его подвести.

В соседней с нами кабине ехал безногий инвалид, его сопровождал молодой человек — фельдшер. Он тоже подходил к нашему окошечку и объяснил, что калека после 14 лет лагерей направляется к родным в Ташкентскую область. Так мы узнали, что эшелон следует в Ташкент. У калеки были ампутированы обе ноги в результате "хорошей жизни в лагерях".

Приехали в Ташкентскую пересыльную тюрьму. Опять разлука с сыном, и я попадаю в камеру воровок и убийц. Что-то ужасное! Огромная двухъярусная камера, вся заполненная. Я стою у порога камеры и не знаю, куда мне направиться.

 

Вдруг с верхнего яруса раздается в мой адрес ужасная брань и жуткое сквернословие. Я стою, не в состоянии сдвинуть с места отечные ноги. Вдруг я вспомнила мою попутчицу Марусю из Ростова, и меня осенила чудесная мысль. На брань этой женщины я громко ответила:

— Ругаться, я вижу, ты умеешь, а вот сказок рассказывать не умеешь.

— А ты умеешь?

— Да, умею!

— Так рассказывай!

В этот момент ко мне подошла женщина средних лет с приветливым лицом и посадила меня между собой и другой женщиной на нижних нарах. Она мне тихо прошептала: "Будьте осторожны, здесь воры и убийцы. Та молодая, что вас обругала, их вожак".

Женщина, которая меня усадила, оказалась обрусевшей немкой. Она пробыла 10 лет в лагерях и направлялась в ссылку в Джамбульскую область к родным, куда их сослали из Поволжья. А пожилая женщина ехала с мужем в ссылку за сына — "изменника Родины".

Видя, в каком я состоянии, немка вызвала ко мне медсестру. Все взоры с нар были обращены на меня, и вдруг я вспомнила старинную новеллу какого-то скандинавского писателя "Сердце матери" и начала рассказывать.

— Жила мать с единственным сыном в богатом поместье, где наряду с барским домом на краю двора был и маленький домик. Жили дружно и очень любили друг друга. В один из дней сын

 

пришел и сказал матери, что полюбил девушку и хочет на ней жениться. Мать его спросила:

— Сыночек, ты ее любишь?

— Очень!

— Так женись и будь счастлив с любимой.

Все свои средства мать отдала сыну, тепло и любовно приняла невестку, и они счастливо зажили втроем.

Но прошло немного времени, и сын смущенно сказал матери, что его жена ревнует его к ней и просит, чтобы мать переселилась из барского дома на окраину их поместья.

Мать удивилась, огорчилась и спросила:

— А ты ее любишь?

—Да.

— Ну что же, сыночек, я перейду в домик на краю двора, и мы будем ежедневно видеться.

Но прошло совсем мало времени, и сын снова пришел к матери и заявил, что жена продолжает его ревновать и требует, чтобы мать не жила во дворе, а чтобы ей сью снял где-то домик, дал ей денег и навещал ее.

Мать спросила:

— А ты ее еще любишь, сыночек?

—Да.

— Ну что же, сними мне домик, дай немного денег и навещай меня.

Сын так и сделал. А сам по требованию жены перестал навещать мать, хоть и тосковал по ней.

Прошло много времени. Мать заболела от

 

одиночества и от тоски по сыну. Деньги она уже израсходовала. Мать умирала. В это время явился сын весь в слезах и говорит:

— Мама, жена требует, чтобы я тебя убил, так как видит, что я тоскую по тебе.

Тогда мать, еле шевеля губами, тихо прошептала:

— А ты ее еще любишь, сыночек? Сын с отчаянием, рыдая, крикнул:

—Да!

— Родной мой, ты видишь — я умираю. Возьми подушку, задуши меня, и ты исполнишь волю любимой жены.

Сын исполнил волю жены и умертвил мать. Мать мертва, но сын вернулся и рыдая обратился к трупу матери:

— Мамочка, жена требует, чтобы я ей принес ей твое сердце!

И слышится ему голос матери:

— А ты ее еще любишь, сыночек? Сын в отчаянии кричит:

—Да!

— Тогда, родной, разрежь мою грудь и возьми мое сердце, оно еще теплое, и отнеси своей жене.

Сын так и сделал, разрезал грудь, вынул теплое, живое сердце матери, взял в руки и пошел.

Горе его было велико, он шел, шатаясь, ничего не видя перед собой, и в это время ему почудился голос матери:

— Сыночек, на дороге камень, смотри не

 

споткнись.

Трудно передать тот драматизм, с которым я громким голосом рассказывала эту старинную новеллу. Я вложила в свой рассказ все чувства истерзанной женщины, имевшей семью, трех чудесных сыновей, любимого мужа и потерявшей все...

Слушатели были у меня необыкновенные, они плакали навзрыд, раздавались стоны и вопли.

В это время подошла ко мне медицинская сестра и повела меня к врачу. Она, очевидно, стояла у дверей и слушала мой рассказ.

Я сопротивлялась осмотру, отказывалась от пребывания в стационаре, опасаясь, что сына без меня отправят дальше на этап. Но врач меня убедила, что мне необходимо остаться в стационаре, и обещала, что на этап я буду отправлена вместе с сыном.

Через три дня я встретилась с сыном для дальнейшего следования в ссылку.

Мой сын был в обществе нескольких мужчин. Один из них молодой, лицо интеллигентное, тонкое, весь какой-то подтянутый, одет хорошо, в мягкой шляпе. Он обратился ко мне:

— Доктор, вы не скажите, как мне лечить раздражение на лице после бритья?

Я ему ответила, что, к сожалению, в данных условиях не могу ничем помочь. Он велел двум мужчинам взять наши чемоданы. Конвоиры не возражали. У вагона мы распрощались. Когда я осталась одна с сыном, он мне рассказал, что

 

тот интеллигентный с виду человек — вожак воров, что он осужден на 25 лет и его везут на пересмотр дела, так как он застрелил двух милиционеров.

Мы с сыном снова очутились в "столыпинском вагоне" и обрадовались, что нас конвоирует та же бригада, которая нас сопровождала из Куйбышева.

Приехали мы в КГБ города Джамбула 15-го сентября 1952 года. Нас направили в грязное помещение, давно не убиравшееся, заплеванное. Люди сидели на полу. Мы с сыном сели на наши чемоданы и так провели ночь. Утром мы увидели, что стены "ожидалки" были все исписаны фамилиями и именами побывавших здесь людей. Я искала следы мужа и сына Владилена, но не нашла. Мы оставили свои надписи.

17 сентября мы прибыли на место нашей ссылки, в Чулак-Тау, в сопровождении двух конвоиров, которые нас привели в комендатуру.

Утром прибыл комендант, казах, говоривший на ломаном русском языке. Он прочитал наши документы и сказал нам, чтобы каждые две недели мы приходили отмечаться, за пределы Чулак-Тау никуда не отлучались, и в напутствие добавил: "Контра, выходи!" Я спросила: "Куда?" А он в ответ: "А мне какое дело".

Моросил дождик. Мы не знали, куда идти. В это время к нам подошел пожилой человек, седой, с очень приветливым лицом и сказал:

— Здравствуйте, я Модель. Вы из Москвы?

— Да.

— Берите вещи и пойдемте ко мне. Он привел нас в свою довольно большую комнату.

— Располагайтесь. Я живу здесь с женой. Она придет с работы и накормит вас, а завтра утром я пойду с вами, и мы найдем вам жилье.

Он выслушал историю моей семьи и рассказал о себе. Он был лет на 15 был старше меня. С 1905 года — в партии большевиков, сидел несколько раз в царских тюрьмах, эмигрировал на Запад, а в 1917 году вместе с женой вернулся в Россию. Занимал ответственные посты, а в 30-е годы подвергся репрессии как "троцкист".

Провел в лагерях и тюрьмах долгие годы. Нажил тяжелые болезни. Последние несколько лет — в пожизненной ссылке. К нему приехала жена, врач, а сын от него отказался.

Меня он утешал, уверяя, что такие люди, как он, уже отсидели за моего мужа и сына.

Но он ошибался. Шабаш ведьм продолжался, и люди гибли без суда и следствия.