ТЯЖКИЕ ГОДЫ И ПЕРВЫЕ РАДОСТИ

 

Смерть отца

Германия в союзе с Австро-Венгрией объявила России войну. Это была большая беда для всех народов России.

Мой старший брат Биньямин находился в это время на военной службе, и его воинская часть была сразу направлена на фронт. Вскоре призвали в армию второго и третьего брата, и они также оказались на фронте. Положение в нашей семье усугубилось болезнью отца. Болезнь оказалась роковой — рак пищевода. Для того, чтобы поддержать жизнь отца, пришлось прибегнуть к искусственному кормлению, вливать жидкую пищу прямо в пищевод через проделанное в нем отверстие. Отец просил, чтобы мать не принимала

 

в этом участия, чтобы это делала только я, так как у меня более нежные руки. Три раза в день я его кормила и три раза в день бинтовала открытую рану. Я делала это с большой осторожностью, чтобы возможно меньше причинять ему боль.

Лечил отца наш уважаемый земский врач Калугин. Когда отцу' становилось плохо, он упрекал врача: "Что же получается так плохо? Я хочу жить, у меня большая любимая семья, а вы мне не можете помочь. Что же так слаба наша медицина?" К несчастью для человечества, не только тогда, 66 лет назад, но и сейчас не разгадана природа этой болезни и не найден способ ее предупреждения и лечения.

В то время как я ухаживала за отцом, у меня зародилось желание стать врачом, овладеть этой благородной профессией, успешно лечить людей. Но тогда это казалось мне несбыточной мечтой.

Отец слабел с каждым месяцем, потом с каждой неделей и, наконец, наступили последние дни. Отец сказал мне:

— Полечка, пойди к фотографу Гуревичу и скажи ему, чтобы завтра пришел сюда и меня сфотографировал.

Мама заплакала:

— Как же можно, ты так ослаб!

— Ничего, жена моя дорогая. Не знаю, как для моих сыновей, нужна ли будет им моя фотография, если даст Бог, они вернутся живыми

 

с войны. Но для моей любимой доченьки и для тебя в утешение моя фотография будет нужна.

Время было уже зимнее. На следующее утро я помогла отцу надеть его зимнее пальто и теплую шапку. Вышла с ним во двор, посадила его в кресло у дерева, и фотограф его снял. Через два дня отец скончался.

Когда я получила снимок, я сделала первую запись на обратной стороне фотографии: "Мой дорогой папочка умер 22-го января 1916 года в 12 часов ночи."

Фотография отца была моей реликвией на протяжении всей моей жизни. Она всегда была со мной. И сейчас, когда я пишу эти строки, она также со мной. Изредка, в самые тяжелые времена моей жизни, я брала эту фотографию и делала запись, обращаясь к памяти отца.

...После похорон отца мы пришли с мамой в осиротевшую квартиру. Мы жили большой семьей в 6 человек, а сейчас остались только вдвоем. Мы жили бедно, но жизнь семьи была хорошо организована. Жили строго в пределах своих средств, никогда не прибегая к посторонней помощи.

Настроение у нас с мамой было ужасное. Как будем жить, на какие средства? Но падать духом было нельзя. Нужно было думать о братьях. Неизвестно, в каком состоянии они вернутся с фронта. Может быть, еще им придется помогать.

Была у меня хорошая подруга — Даша Хуторная, мы подружились с ней еще когда

 

учились в городском училище. Отец у нее был русский, а мать — украинка, большая мастерица. Она отлично шила, вязала и вышивала. Я поговорила с Дашей, сказала, что приду к ним посоветоваться с ее матерью. Мать Даши встретила меня сердечно, приветливо и сказала: — Ты, Полина, не тужи. Ты умеешь вязать, а я тебя еще лучше научу. У меня много заказов от людей. Хватит и на твою долю.

В тот же день подвернулось еще одно дело. Еврейская община предложила мне заниматься три раза в неделю с детьми — учить их читать и писать по-русски.

Я старалась успокоить мать:

— Не пропадем.

А она отвечала мне:

— Что с тобой будет? Ты ведь хотела поступать в гимназию, а теперь все рушится.

— И буду поступать, до осени еще много времени. По литературе я уже готова, по остальным предметам буду готовиться, теперь самое главное — получить письма от братьев.

Мы понемногу подбадривали друг друга. А свое горе спрятали поглубже. Людям не жаловались. Перед родственниками и знакомыми не плакали.

Цыганка гадала Однажды утром я сидела около нашего дома и

 

усиленно готовилась к предстоящему поступлению в гимназию. В это время во двор вошла пожилая цыганка. Оглядев быстрым взором все вокруг, она направилась ко мне такой уверенной походкой, как будто мы с ней уже давно знакомы.

— Здравствуй, красавица! Сейчас тебе погадаю, всю твою судьбу расскажу!

Я ей в ответ:

— Не верю гадалкам. Они неправду говорят, только смеются над людьми. Вот ты сейчас пришла, никогда меня не видала, а говоришь: "Здравствуй, красавица!" Какая же я красавица. Я обыкновенная девушка, как другие.

— Ты, милая, плохо говоришь, глаза мои зоркие, я лучше вижу. У тебя душа красивая, и по твоим глазам я вижу, что ты девушка с умом. Все это светится на твоем лице. Ты не такая, как все.

В это время из квартиры напротив нашего дома вышел наш сосед, красивый представительный мужчина, и приветливо со мной поздоровался:

— Здравствуй, Полина! Ты что, хиромантией решила заняться?

— Доброе утро, Борис Павлович! Вот пришла ко мне эта женщина и предлагает: "Давай погадаю!" и с места в карьер говорит мне: "Красота твоей души видна на твоем лице и в глазах твоих".

— Ну что же, она правильно говорит и глубоко берет. А знаешь, как обычно гадалки

гадают: трефовый король... дальняя дорога... пиковая дама, казенный дом... и т. п. А эта цыганка не зря болтает, не простая, послушать ее стоит, может быть, что-то толковое скажет.

Цыганка была очень довольна услышанным и сказала вслед уходящему моему соседу:

— Умного человека сразу видно. Я на картах не гадаю, как сказал твой знакомый. Я по твоей руке и по твоим глазам вижу. Дай мне руку и смотри мне в глаза.

Она повернула мою руку ладонью вверх и стала рассматривать линии на ладони.

— Ты бедно живешь с матерью и хочешь выйти замуж за богатого. Он намного старше тебя. Эта твоя думка не исполнится. Ты выйдешь замуж за молодого и небогатого. Он даже не сможет купить тебе шубу на беличьем меху.

Такое предсказание цыганки мне не понравилось, и я остановила ее.

— Что же ты мне такое плохое предсказываешь, а сказала, что правду мне будешь говорить.

— Хорошая моя девушка! Все люди считают, что счастье в богатстве, а я говорю — не в богатстве счастье. Вот я вчера вечером гадала одной барыне, жене офицера. Они живут очень богато. Везде ковры персидские, посуда у них такая, какой я и не видела. У нее много самых красивых платьев, все у нее есть. Но детей у нее нет, и муж ей изменяет. Она спрашивает меня, как мужа приворожить. Как видишь, богатство есть, а счастья нет. Линия твоей руки показывает, что молодой муж тебя будет крепко любить, и

ты проживешь с ним долго, всю жизнь, до седых волос. Теперь скажи, у тебя братья есть? Сколько у тебя братьев?

— У меня трое братьев. Все они на войне, война продолжается, много раненых приехало с фронта. Бог весть, что будет.

— Вот я тебе говорю, и матери своей скажи, что все три ее сына вернутся с войны живыми, а тебе еще скажу, когда выйдешь замуж, родишь трех сыновей. Будут у тебя три сына, как у твоей матери. Каждый твой сын, как орел!

Сердце у меня трепетало от такого предсказания цыганки. Многое из того, что она говорила, оправдалось в жизни.

А что было дальше? Никакой провидец, даже самый гениальный, не мог предсказать, что будет в двадцатом веке на нашей планете. Что станет с Россией, как сложится жизнь в моей семье.

 

"Письмо с того света'

С каждым днем росла наша тревога о судьбе моих братьев на фронтах войны.

От двух братьев мы, хоть и редко, но все же получали письма с фронта. Один из них был ранен, лежал в госпитале и снова возвратился в свою часть.

А от старшего брата долго не было никаких вестей. Каждый день мы с нетерпением ожидали почтальона и ничего не получали.

 

Наконец прибыло от него письмо. В нем он писал: "Я, слава Богу, еще жив. Наши войска перестали гнить в окопах и перешли в наступление на австрияка. В одной атаке командир нашей роты был тяжело ранен и упал. Я бежал рядом с ним и крикнул: "Вперед, за Родину!"

Наша рота первая захватила позиции врага. Я крикнул: "Хенде хох!", и австрияки сдались. Вот такое было происшествие. За это дело сам командир полка зачитал перед строем приказ о моем награждении и прикрепил мне Георгиевский крест.

Прошу вас, дорогие родители, напишите мне о вашем здоровье и о нашей дорогой Полечке, а также, что пишут с фронта мои братья. Как они живы.

Обнимаю вас всех и целую. Биньямин."

Это письмо было получено в то время, когда наши войска под командованием генерала Брусилова прорвали австро-венгерский фронт и перешли в наступление.

После этого письма опять наступил перерыв в переписке, и мы снова очень долго не имели никаких вестей от старшего брата.

Я послала запрос командиру полка по адресу полевой почты, но никакого ответа не получила. Прошло больше двух месяцев. Тяжкие мысли обуревали нас. Но так как извещения о том, что он убит, к нам не поступало, то искра надежды оставалась, и ею мы жили.

Наконец письмо пришло. С большой тревогой

 

я развернула его и содрогнулась: письмо было написано не рукой Биньямина, а каким-то незнакомым почерком. Стали мы с мамой читать:

"Дорогие мои родители и моя сестричка! Пишу вам письмо с того света. Пошел наш полк в очередную атаку, меня вдруг что-то ударило, вроде как воздушной волной. Я грохнулся на землю, а больше ничего не помню. Так я пролежал, наверно, больше суток. Когда начал приходить в себя, голова моя разрывалась от боли, не мог двинуть ни рукой, ни ногой, ни одним суставом.

Лежу на земле, и надо мной земля, как в могиле. Так пролежал не знаю сколько. Почудилось мне, что кто-то разрывает мою могилу. Потом слышу немецкую речь: "Эр ист тот". Значит, считают меня мертвым. Стали снова засыпать мою могилу землей. Я не могу рот открыть, не могу и слово сказать и пальцем пошевелить. Значит, — амба!

Я из-за слабости снова потерял сознание. Сквозь сон слышу, вроде собака роется где-то рядом. Что было дальше, не знаю.

Проснулся я в австрийском лазарете. Меня помыли, и потом я закричал от сильной боли. Мне вправляли вывихнутую левую руку. Признали, что у меня контузия головы и всего тела. Лечит меня военный врач — чех. Он понимает по-русски.

Это письмо к вам не я пишу. Я только говорю, а пишет наш земляк из Таврии. Дай

 

Бог ему здоровья".

Дальше следовала приписка: "Это пишет вам Сергей Карпинский из Скадовска. Ваш сын поправляется, переломов больших не имеет. Будет жив. Вернется домой. С тем желаю вам добрых вестей. С поклоном" (подпись).

Мы с мамой от напряжения и от радости немного поплакали и успокоились.

 

Первая встреча

Мне предстояло подготовиться к поступлению в казенную гимназию. Для этого я должна была осенью сдать экзамены по всем предметам по программе за 6 классов гимназии. Дело это очень трудное. Экзамены строгие. Достаточно "провалиться" по одному предмету, как все срывается.

Занятия свои я сочетала с работой для заработка (уроки, вязание). Но вдруг появилось новое обстоятельство, которое я предвидеть не могла.

Уже наступила весна. Приближались школьные каникулы. В один из дней пришла ко мне подруга Татьяна, одна из девушек из знакомой семьи, и говорит:

— К нам приехал юноша из Одессы, очень интересный, Леня Фурман. Приходи вечером, я тебя с ним познакомлю.

Я вся загорелась. Юноша из Одессы — это очень интересно. Там жизнь всегда бьет ключом,

 

не то, что в нашем захолустье. Университетский город, два театра — оперный и драматический, большая библиотека.

Вечером пришла в дом Волошиных, захожу в квартиру. Татьяна приводит меня в комнату, где находится гость. Он лежал на диване, быстро поднялся, извинился. Татьяна говорит:

— Вот, познакомьтесь, моя подруга Поля.

— Очень рад, будем друзьями. Я приехал сегодня пароходом. На море была мертвая зыбь. Укачало не только меня, многих пассажиров, все влежку лежали. А один господин стоял на верхней палубе, с аппетитом ел колбасу, ему — хоть бы что.

Мне он сразу понравился: учтивый, внимательный, держит себя запросто, общительный. К вечеру пришли еще подруги из других домов. А в семье Волошиных четыре сестры.

— Ну, что будем делать? — спросила Татьяна. Кто-то предложил:

— Во что-нибудь сыграем.

Я возразила:

— Пусть приезжий гость расскажет об одесской жизни.

— У нас много интересного. Сейчас в народной аудитории слушаем цикл лекций о древнегреческой литературе. Читает очень знающий лектор. Но пересказать это трудно. Сегодня нужно что-нибудь полегче, в другой раз — посерьезнее. Расскажу вам о неожиданных событиях, которые произошли у нас в доме прошедшей зимой.

 

Он рассказал нам историю, которую мы с большим вниманием выслушали.

— Отец наш, как всегда, вышел утром из квартиры на работу. У выхода во двор он встретился с офицером, который возвращался пьяным после ночного кутежа. Он крикнул на отца: "Ах ты, жидовская морда!" и ударил его в грудь кулаком. Отец закричал: "Люди добрые! Пьяный бандит меня бьет!" Мы, все три сына, выбежали ему на помощь. Прибежали люди и из других квартир. Офицер, увидев нас, попятился и стал пробираться к квартире, где он снимал комнату.

Кто-то из толпы ударил его по голове, и у него потекла кровь. Пьяный офицер поднял крик: "Караул! Убивают офицера!" и попятился , в свою квартиру. Люди разошлись, и мы также поднялись к себе. Позже, спустя несколько дней, мы узнали, что ударила офицера наша соседка. Она видела с третьего этажа всю эту сцену, схватила секач, прибежала и ударила хулигана по голове.

Часа в 3—4 дня в тот же день к нам пришел околоточный надзиратель с двумя полицейскими. Он объявил, что в связи с происшествием, которое произошло утром, вся наша семья подлежит аресту для допроса. Мать, отца, меня и старшего брата они отвели в районное отделение полиции и поместили мать в женскую камеру, а нас троих — в мужскую.

Нашего младшего брата и двух сестер не было дома, когда пришла полиция, и они

 

остались на свободе.

Мы надеялись, что сразу начнется допрос, и все выяснится. Сидим день, другой. Никто нас не вызывает, никто нами не инетересуется. Сестру беспрепятственно пропустили к нам на свидание, а в нашем деле никакого движения. Мы поняли, что наш арест является произволом полиции, — показать, что они, мол, приняли строгие меры и сейчас же жидов арестовали.

Мы сказали сестре:

— Не нужно ждать никаких допросов. Пойди к нашему юристу, пусть он потребует немедленного нашего освобождения.

Юрист явился к начальнику полиции нашего района и сказал ему, что арест произведен незаконно и мы должны быть сейчас же освобождены.

Пристав немного смутился. Сказал, что арест произведен по указанию полицмейстера, и дело серьезное. Идет война, а они убивали офицера, защитника Родины. Их могут всех выслать в Сибирь. А когда начнется следствие, пока неизвестно.

Наш юрист сказал сестре:

— Дело пустяковое. Виновный должен ответить за хулиганство. Но тут ударили офицера, полиция из показного рвения может раздуть это дело, превратить его в политическое и обратить против всех евреев. Поезжайте к присяжному поверенному Цвилингу. Просите его, чтобы поехал к коменданту города Одессы и там добился скорейшего освобождения семьи.

 

Сестра так и сделала. Цвилинг откликнулся на ее просьбу. Она наняла извозчика, и они отправились к генералу Савельеву, коменданту города.

Сестра осталась на улице, а Цвилинг поднялся к дежурному офицеру, вручил ему визитную карточку и просил передать генералу его просьбу — срочно его принять по неотложному делу.

Возвратился офицер и сказал:

— Николай Александрович согласен вас принять, проходите в его кабинет.

Генерал принял Цвилинга приветливо и шутя спросил его:

— Что за оказия, Создатель? Цвилинг сообщил ему о хулиганском поступке офицера и о незаконном аресте семьи.

Генерал ответил:

— Я о проделках этого офицера уже осведомлен. Сегодня его отправили на гауптвахту. Он в очередной раз напился и разбил зеркало в ресторане. Такой прохвост, своим поведением оскорбляет звание офицера. А вы, милый человек, вы-то как попали в это дело?

— Дорогой Николай Александрович, ведь незаконно арестованная семья Фурмана уже 5 дней содержится в полиции. Разве можно допустить такой произвол?

— Ах, канальи! До сих пор держат всю семью под арестом! Сейчас же приму меры. Субординацию соблюдать не буду. Так как дело связано с поступком офицера, напишу и пошлю сегодня же вестового с моим указанием —

 

немедленно освободить!

В тот же день нас всех освободили.

Вот я вам рассказал историю с веселым концом. Вы, наверное, уже устали меня слушать!

На этом наша первая встреча закончилась. Через день мы встретились снова.

— Теперь, — сказал Леонид, — расскажу вам о совсем новом общественном деле. Вы, наверное, слыхали о сионистском движении. В прошлом году мы организовали сионистский кружок, чтобы ознакомиться с этим вопросом. Коротко сообщу вам, что я узнал.

Многие еврейские общественные деятели считают, что нужно взяться за дело создания еврейского национального государства, так как наша жизнь в рассеянии не может быть полноценной, не дает развиваться национальной культуре. Везде мы чужие, а в России мы постоянно испытываем ограничение прав нашего народа, притеснение, доходящее до зверских погромов. Юдофобство, то есть ненависть к евреям и натравливание других народов России на евреев, не прекращается.

Всех этих бед не было бы, если бы еврейский народ жил в своем государстве.

За это важное дело и взялись еврейские общественные деятели во главе с доктором Теодором Герцлем. Он возглавил сионистское движение, то есть, чтобы евреи могли возвратиться в Палестину, в Сион, и там возродить наше государство.

Мы с большим интересом слушали его

 

рассказ о первом сионистском конгрессе, который состоялся в Базеле (в Швейцарии) в конце прошлого столетия, о книге Герцля "Еврейское государство", о практических шагах по организации еврейских сельскохозяйственных поселений.

Мы в Очакове, конечно., мало что знали о сионизме. Но эта беседа с Леней познакомила нас с очень важным общественным движением, с надеждой еврейского народа на лучшее будущее.

В моих глазах этот юноша возвысился. В интеллектуальном отношении он был на голову выше наших очаковских ребят с их примитивными интересами.

Я почти каждый вечер приходила к Волошиным, чтобы встретиться с Леней. Две девушки, которые должны были одновременно со мной поступить в гимназию, упрекали меня:

— Ты все увлекаешься этим одесситом, занятия забросила, к экзаменам перестала готовиться, не учитываешь, что можешь провалиться.

Я им ответила:

— Типун вам, девочки, на язык! Не провалюсь, нужно же когда-нибудь душу отвести.

В один из последних дней своего пребывания в Очакове Леня сказал, обращаясь ко мне:

— Татьяна говорит, что Вы очень хорошо поете. Спойте нам! Я ответила:

— Спою, не обессудьте!

Я пропела в этот вечер мои любимые русские романсы. Но вот мое выступление окончилось, и Леня сказал:

 

— Чудесно, задушевно, очень приятно вас слушать. Ваш голос похож на голос актрисы Полевицкой из нашего драматического театра.

— Спасибо за похвалу, — ответила я, а сама зарделась.

— Люблю, когда меня хвалят.

—- Не зря вас хвалят, есть за что, — сказал Леня.

Я была без ума от счастья. Тут вмешалась Татьяна:

— А ты не прибедняйся. Теперь ты нам спой. Девушки хотят послушать, как ты поешь, — сказала она, обращаясь к Лене.

— У меня голос домашний, не то что у Полины. Ну что же, я спою одну небольшую песню. И он пропел очень смешную шуточную песню. Всем понравилось.

Наступил день отъезда Лени в Одессу. Я отважилась и сказала ему на прощанье:

— Жаль, что вы так быстро уезжаете!

— А мы будем переписываться. Я буду вам писать.

— Спасибо, я буду очень рада.

С тех пор я переписывалась с ним непрерывно вплоть до моего переезда в Одессу. Я каждый раз с большим нетерпением ждала его письма. Его письма стали мне необходимы. Я даже набралась смелости его упрекнуть.

— Не заставляйте меня так долго ждать ваших писем.

Так начиналась наша любовь.