Письмо двадцатое

 

«Литература должна быть

полна тревоги за человека.»

Ю.Бондарев

 

Вот и совершился первый акт отступничества от благородных лозунгов, когда волна живых действий отхлынула от них, а лозунги, повторяясь, стараются втиснуть в себя чужое содержание. Сумеют, а, вернее, — захотят ли остановиться создавшие их руководители, или три русские слова, столь непривычных в России, обернутся привычной аббревиатурой? Первый шаг уже сделан. Повторено нелепое отлучение Маяковского: «тот, кто сегодня поет не с нами, тот поет против нас». Заглазно названы обывателями все, кто будет не согласен. А мещане, не называемые, а действительные обыватели, сытые и согласные, требующие деньгу, пользуясь ситуацией, — они не очень-то волнуются о том, как их назовут сегодня или завтра. Им важнее, чтобы было спокойно и — «как у людей». Если считать людьми именно таких, как они. Дело не в главном герое скандала.

 

Его жаль по-человечески. Кто-то из лихих политиков «крайних» (слева ли, справа ли), пожалуй, возьмут его имя на щит собственных притязаний, и именно поэтому его, еще беспомощного от позора и болезни, уже огласили «своим» те, кто только что валял его в перьях.

Судьба его определялась не тем, что он хотел сделать все сразу (пусть из честолюбия), а тем, что он пытался что-то сделать вообще (пусть опять-таки, из честолюбия). Он обрушился на две основы: безнаказанность аппарата, выполняющего единственную функцию извращения лозунга в действие, а действия — в лозунги; полупризнанную свободу мещанина лично обогащаться, свободно перерастая из середняка в куркуля. Знал ли он, что если не его противников, то его самого логика событий неизбежно приведет к необходимости пресекать и расправляться. С такими, как он. С теми, кто сегодня суетится, выбиваясь из середняков. С теми, кто горько видит всю бесперспективность такой суеты.

Я постараюсь, сколько хватит мне сил, остаться «меж двух огней», не терять собственной позиции. Классовая ли это позиция? Безусловно, если считать возможным рассматривать в качестве класса интеллигенцию. Я думаю, это время пришло. Наука, став производительной силой, сделала людей творческого труда обладателями самого мощного производственного потенциала. Это прекрасно понимали «великий кормчий» и убийца Пол-Пот, и кого только они не пытались неявно противопоставить этой народившейся силе. Противостоять ей нельзя: только она владеет достаточным для ускоренного развития потенциалом, без нее, как когда-то без рабочего класса, государство рухнет под напором извне. Медленно осознает себя интеллигенция самостоятельным классом. Все нам кажется, что владение средствами материального производства осязательнее и земнее. А ведь давно уже пробил час, и статистика, будь она необходимой в переписке с юностью, несомненно подтверждала бы это: хорошо известно, что совсем скоро, спустя каких-нибудь 20-30 лет, пол-

 

человечества будут работать в науке. А кто к этому времени будет являться собственником «средств творческого производства»? Чиновники? Реально распределять осуществление этих средств в условиях государственной централизации пока что доводилось только им. Контроль? Чтобы контролировать «аппарат», необходимо иметь реальную силу в руках — либо экономическую, либо — военно-политическую. Возможен, конечно, механизм «контрольных советов», сменяемых, неприкосновенных, полновластных. Но аппарат слишком хитер, добром не пропустит.

«Механизм торможения»? Может быть и так. Но кто ж его, интересно спросить, отлаживал? И хватит ли решимости сломать главную пружину этого механизма, перекрыть ему кислород, лишить его притока новых нахрапистых, гладких, ловких карьеристов? У них отлично тренированная память — запоминают любой выгодный лозунг, они обучаемы — начинают его повторять более умело, чем те, кто его выдвинул, они адаптируются, они кажутся неправдоподобно нужными. И — смотрите: сколько усилий уже потрачено на сокращение, например, аппарата управления! А он сократился? Нет. Возникают все новые надстройки взамен старых, как отрубленные головы Змея-Горыныча. В этой рубке погибают талантливые, а выживают живучие. Вопрос в главном: чем дышать? Если материальными благами и житейским гарантированным за послушание благополучием — так ясно же, кто выживет!

Есть, правда, один промах у новых дельцов: им надо на ком-то паразитировать. А это значит, надо, неизбежно приходится плодить и поддерживать, и множить людей с горящими глазами. Которым (людям) плевать на благополучие. Если им не наплевать, — они сами только и умеют (в массе), что паразитировать. И поэтому тогда их песенка спета. Как бы ни сложилась наша с тобою судьба, личная судьба, за судьбу русской интеллигенции мы спокойны: она научилась за себя постоять, она восстановит уничтоженное и создаст новое. И уж если говорить точно, то будущее, в котором люди трудятся себе на

 

радость и другим на пользу, и на селе, и в промышленности — и есть общество поголовного интеллигентного труда во всех отраслях научно продуманного, технически оснащенного и эстетически возвышенного хозяйства.

«Здравствуй Виктор.

Я думаю, модель такого общества веками опробовалась, как будто проверяя готовность человечества к объединению на новой основе и жестоким образом отделяя жизнеспособное от эклектики.

Каждый из вас имел не только общую социальную, но и свою сокровенную мечту, вырастающую из осознания своего, личного, места в мире и черпающего силы в социальной борьбе. Литературоведы составляли уникальные рукописные антологии; физики работали над получением знаменитого монополя (кстати, из вторых рук ты знаешь о решении этой задачи одним из заключенных); генетики, которым посчастливилось получить разрешение работать на подсобном огороде, увлеченно анализировали особенности эволюции растений, рвали друг у друга из рук случайно добытую с воли книжку Шредингера «Жизнь с точки зрения современной физики», и выращивали на теоретической основе вполне реальные и удивительные в Заполярье тугие кочаны капусты. Не всем везло, как Курчатову и Королеву. Мономагнит, бережно хранимый в заначках, сгинул, как и его создатель. Одному из заключенных удалось убедить начальника КВЧ дать ему бумагу и чертежные принадлежности, и вскоре в лагерь приехала группа высших офицеров и увезла и конструктора и его проект (это был проект танка). В другом случае, известном тебе из первых рук, отправился на переследствие человек, предложивший конструкцию реактивного торпедного катера.

Но, увы! (а может — ура?) не все жаждали совершенствовать военную технику. И потому доклад о диалектике развития объективного мира, о цикличности и закономерностях этого развития, о невероятной перспективе биопсихологического единства человечества, имеющего состояться где-то в

 

2024 - 2025 годах, если верить несложным расчетам, сделанным на основе скудной социально-исторической статистики о смене формаций и неоднозначных данных по космологии и теории эволюции, — этот доклад летом 1954 г. слушали только твои друзья.

Правда, не все кафедры в то ублюдочное время могли похвастать таким составом слушателей. Однако, отдаленные практические последствия этого доклада нашли реализацию только сейчас, тоже вполне реальную, как «аномальная» капуста генетиков Инты. Но когда по ночам тебе не спится, ты, наверное, думаешь: «Сколько можно было бы сделать, если бы ...»

— Нет. Не думаю. Не разрешаю себе думать, потому что иначе не успею.

«Да, да. Тебя и тогда лихорадило: не успеть! И потом, в Бутырке, когда все казалось конченным, а ты лепил из драгоценного хлеба и спичек модель пространства-времени, чтобы в каком-нибудь году, может быть, появилось бы небольшое предположение о еще одной его составляющей.»

— Оно опубликовано в 1983 ... А могло ...

«А могло вообще не появиться. Как монополь. Как тысячи не предположений, а действительно серьезных открытий. И в том, уже не юношеском, уже не сталинском, а хрущевском 1959, в институте Сербского, в его, тогда процветавшем, политическом отделении, где тебя познакомили с пресловутым «детектором лжи», где пытались честных людей по веками отлаженной технологии превратить в идиотов, в калек, — там эту твою мыслишку могли бы и преподнести как признак паранойи. Помнишь, как вцепился врач (да простят мне это словоупотребление настоящие врачи!) в такую возможность?

Но главное было не в том, что эти убитые открытия убиты. Главное в том, что они рождались. «Рукописи не горят». Жила творческая мысль, жило человеческое творчество в лагерях и тюрьмах. Наверное, поэтому же был и Горьковский вечер.»

— Я. пытался понять, почему он проводился в 1955 году.

 

Никакого Горьковского юбилея, вроде бы, не было. Но вот передо мной исписанный чернилами и карандашом подлинный тетрадный листок с наброском того выступления, о котором я вспоминаю с удовольствием.

«Конечно, ты не мог пропустить такую возможность. «Читай и учись, как жить и относиться к людям», — написал в августе 1946 г. твой отец на подаренной тебе книге Горького. Отец тогда приезжал на несколько дней в Москву из ухтинской ссылки. Теперь, живя на 400 километров севернее Ухты, прочитав когда-то по этой книге «Песню о Соколе» и выучив по ней наизусть «Песню о Буревестнике», ты не мог не ухватиться за предложение лагерного культорга сделать доклад о Горьком. Это должен был быть доклад о воспетой Горьким свободе и борьбе за свободу.

Главное было в том, что его должны были пропустить в КВЧ. Ты продумывал режиссуру тщательно. Ну, «Песня о Буревестнике» будет говорить сама за себя. Начать надо повествовательно, литературоведчески, так сказать. Например: «Творчество Горького принято делить на четыре периода ...»

Нет, так не услышат те, кто в зале. Надо дать общий настрой. Сказать о свободолюбии Горького с первых слов? Запретят. Надо так:

«Если спросить, что характерно для творчества Горького, то, на мой взгляд, ответом будет: любовь к человеку.»

Дальше — Сатин, дальше — Сокол с его «призывом гордым к свободе, к свету».

Дальше — о том, что Горький был ненавистен реакции именно любовью к человеку и призывом к свободе. Кому он был ненавистен? Как написать, что он был ненавистен тем, кто будет сидеть за твоей спиной, в президиуме? Бериевцы, прямые наследники тех, кто убил Пушкина, Лермонтова, Полежаева, кто ненавидел Горького!

Как об этом сказать?

В тексте для КВЧ появляются текстуально сохранившиеся у тебя слова: «Горького бросают в тюрьму. Ведь с велики-

 

ми поборниками правды так и поступала вся и всяческая инквизиция от времен «auto da fe» и до наших дней».

После этого о том, что Горького это не сломило, — короткая концовка и — чтение «Песни о Буревестнике».

Текст пропустили. Ты пробубнил его нудным голосом на цензурном прослушивании, стараясь спрятать скрытый смысл за банальностью формы. Сонный, важный, равнодушный офицер прослушал и ушел.

Ох, как ты волновался! Не оттого, что из зала ты ожидал путешествия в БУР, с которым ты так и не был «знаком лично». Ты очень хотел, чтобы поняли, что это — призыв к борьбе.

Вот сказаны уже слова «к свободе, к свету!» Зал затих, кажется, понимают. Перед тобой микрофон: «мероприятие» транслируется в бараки. Жаль, что они не увидят.

«... вся и всяческая инквизиция от «auto dafe» (жест вправо-вперед, в пустую темную стену) и до наших (пауза, недвусмысленный жест влево-назад, в сторону «президиума», пауза) ... дней.

В зале тихо. Только бы не остановили, еще «Буревестник».

«Буря! Скоро грянет буря!»

Слушают! Понимают!

«То кричит пророк победы —

Пусть сильнее грянет буря!»

Все! Теперь пусть сажают в БУР.

Но в БУР не посадили. Не поняли? Вряд ли. Не пожелали признать воткнутый в них палец? Не думаю. Скорее всего, сочли незначительным. До интеллигентских ли призывов им было, когда Воркута бастовала и на вагонах с углем воркутинцы писали: «Интинцы! Предатели! Поддержите!»

Но интинцы оказались не готовы. Уже выступал перед расконвоированными и еще не расконвоированными начальник лагеря, обещая, что через год проволоку снимут и каждый сможет завести себе «жену и корову». Уже начались нервные потрясения у вышедших «на волю», которая была и не была волей. План демобилиза-

 

ции двадцатипятимиллионной армии заключенных понемногу осуществлялся. И уже были прочтены слова «не всем дано быть княгинями Трубецкими», которые ты выживал из памяти несколько месяцев, чтобы твой сон сбылся хотя бы ненадолго ...

Было это самое тяжкое время. И, если ты спокойно подумаешь, то признаешься себе, что выступить на Горьковском вечере было совсем легко, а вот поддержать воркутинцев — трудно, и тебя на это не хватило.»

— Да. Это горько, но это так. Я часто думаю, насколько пишущий человек способен действительно быть участником активной и практической борьбы. Да, я всегда мечтал об этом, но — может быть — это просто невозможно?

«Нет. Это возможно. Горький, написавший свой страшный «Вывод», на самом деле не только слышал «тонкий свист кнута в воздухе», он бросился на помощь и был жестоко избит. Агостиньо Нето и Виктор Хара и еще тысячи других больших поэтов, и Байрон в Греции, и Вагнер на баррикадах ...

Нет, это возможно. Просто, ты не смог. И горько об этом думать, как о неисполнившейся и теперь уже безвозвратно упущенной мечте. Вероятно, княгинями Трубецкими дано быть тем, кто едет к князьям Трубецким ...»