Работать меня, как и всех, послали на деревообделочный завод; я попал в цех лакировки готовых изделий. Помещение было наполнено вредными ядовитыми парами: у каждого на столе стояла открытая банка с ацетоном для ручной полировки футляров телевизоров. Тут же, в цехе, их покрывали лаком из распылителей.

После рабочего дня мы выходили из цеха с сине-зелеными лицами. Предельная зарплата составляла 25 рублей в месяц. Но я люблю тонкую работу с деревом, и начальство вскоре заметило, что товарищи носят мне на исправление свой брак: заделать царапину, подклеить отколовшийся фанерный шпон. И меня поставили на ремонт: оказалось, что в отдельном помещении стоят груды забракованных футляров. Работал я даже с удовольствием, так как в каждом случае надо было что-то придумывать. Кроме того, я мог резать что-то из красивого дерева и для себя, а это было всю жизнь моим «хобби». Несколько месяцев я работал над большой шестигранной шкатулкой из золотого цейлонского лимона, на крышке и боковых гранях которой были инкрустированы разными сортами дерева сцены из истории еврейского народа: храм Соломона, шатры в пустыне, скрижали Завета, рог-шофар, виноградная кисть и, конечно, семисвечник-менора.

 

Потом я долго работал, делая другую шкатулку, на крышке которой инкрустировал работу художника Линке «Молитва за умерших» — о Варшавском гетто.

Когда я принес сделанное Шведу для просмотра и обыска перед отправкой домой, то первую шкатулку он пропустил, не поняв, а вторую начал разглядывать с пристальностью собаки, почуявшей кошку.

— Щось це не те, — сквозь зубы бормотал Швед, глядя на картину. — Що це?

— Это картина Линке «Молитва за умерших», память жертв войны, — отвечал я.

— За жертвы, говоришь? — задумчиво повторил Швед, не отрывая взгляда от шкатулки.

Нутром он чувствовал чужое, враждебное, но не знал, к чему придраться. Я был уже уверен, что он конфискует работу. Не меньше получаса он мытарил меня вопросами, но все же разрешил отправить ее...

Кроме футляров для телевизоров и радио, мы делали и мебель. И это была доходная для начальства работа. Уж нечего говорить, что начальники бесплатно запасали мебель себе и всем своим родственникам, но они еще и воровали! Мебель списывалась в брак и целыми машинами, вагонами увозилась в неизвестном нам направлении. И это делали блюстители закона на глазах у «преступников», которых они должны были воспитывать в советском духе и исправлять!

Обман и воровство царили и в зоне, и на так называемой свободе. В этом году все газеты были

 

полны сообщений: «Рязанская область перегнала американский штат Айова по производству мяса и молока!» Наградил Хрущев секретарей обкома и председателей колхозов званиями Героев Социалистического Труда, пышно отпраздновав победу.

А потом вдруг Хрущеву в Рязани чем-то не угодили, и мыльный пузырь лжи был проколот: следственная комиссия «установила» — как будто это можно было спрятать! — что Рязанская область погибает от голода, нет ни мяса, ни молока, ни хлеба. А данные о победах существовали только на бумаге.

Секретарь обкома, когда его пришли арестовывать, застрелился. Сняли звезды Героев и с остальных. Но ведь тут же навесили их на других обманщиков!

А у нас начальство придумывало все новые меры зажима: уже полагалось лишь одно письмо в месяц, не стало ларька, ввели специальную полосатую одежду каторжан, свидания и посылки разрешили лишь при отсутствии случаев нарушения режима: а что стоило придраться к беззащитному?!

Начали всячески преследовать верующих: Библию объявили антисоветской книгой, ее уничтожали, даже выписки из нее сжигали. Многие верующие придерживаются обрядов, связанных с питанием: например, не едят мясного. А поэтому они жили на присылаемых им сухих овощах. Но теперь посылки запретили. Тогда эти люди стали делать в зоне маленькие огородики: по два-три метра. С трудом выращенные овощи сушили и ими

 

питались. Страшно было смотреть на эти ухищрения как-то поддержать жизнь. Но и это решили прекратить: ночью в зону въехал трактор и уничтожил все посаженные нами огороды и цветы. У голодных отняли последнюю опору.

Но верующие держались. На хлебе и воде. Эти люди такие, как Нахум Каганов и Илья Мацопа, жили рядом с нами, и так было не месяц, так жили они годами.

Были герои и другого плана: в больнице лежал Николай Бессонов, голодавший уже третий (!) год. Начал он свою голодовку во время следствия в КГБ. «Я не виноват», — повторял он своим палачам. Но его осудили, а он не прекратил голодовку. Через год его парализовало — он продолжал держаться. Каждый третий день на него надевали смирительную рубашку, стягивали веревками и грубо всовывали в нос шланг, вливая «питательную» жидкость: манную кашу на воде.

Вместе с непрекращающимся усилением строгости режима администрация ввела и «пряник»: в зону начал приезжать спецлагсуд и рассматривать дела о досрочном освобождении лиц, «не имеющих нарушений режима, отличившихся усердием на работе и отсидевших две трети срока».

Для слабых духом это стало приманкой, и открытые выступления против администрации резко сократились; соответственно, подняли головы стукачи, предатели и другие негодяи, прислуживавшие начальству. Атмосфера в лагерях становилась все тяжелей и несносней.

 

Однажды в спецлагсуд вызвали сидящих с нами грузин, их было трое, и мы не знали, за что сидят эти замкнутые неразговорчивые люди, в лицах которых было что-то зверское. Суд зачитал обвинительное заключение, и весь зал — заседание было открытое — ахнул: они похищали для Берии женщин. Все трое были полковниками КГБ, и такова была их «работа».

Судья, явно бывший не на стороне этих негодяев, спросил:

— Как же вы могли совершать такое преступление?

А в ответ мы услышали:

— Подумаешь! Ведь эти женщины уходили потом живыми, да еще с подарками. А тот, кто к Сталину возил — спросите их — живых из Кремля не вывозил.

Это было сказано с простотой человека, привыкшего к своему «делу»: так, мясник на бойне не слышит крика убиваемых. Эти люди еще хвалились: от нас живыми уезжали!

КГБ начало очередную тасовку заключенных: верующих отделяли в зону № 7-1. Я прощался, как с близкими друзьями, с разными людьми: баптистами (и среди них — с молодым их руководителем Здоровцом), адвентистами (их мучеником Шелковым), православными (отцом Михаилом), католиками (отцом Брониславом), иеговистами (их было больше всех), обнялись мы со стариком Мацопой, жившим рядом со мной на нарах.

Эти чудесные люди уходили спокойными и сосредоточенными: они глубоко верили, что Творец

 

ведет их нужной дорогой, и страдания принимали, как благословение. Они не сопротивлялись надзору в вещах мирских, но твердо стояли на своем, если задевались их религиозные убеждения — тут они были непоколебимы.

Лагерь №7-1 был расположен неподалеку от нас видны были его заборы. И когда там собрали всех верующих, я часто смотрел в их сторону, и мне порой казалось, что светлые лучи идут от этой зоны, наполненной святостью и молитвами.

А к нам подбавили блатнячков, они внесли в наш быт шум и — шутки.

Один из них, например, притворяясь дурачком, обычно прерывал принудительные нудные лекции политвоспитания; неожиданно встав, он невинным голосом спрашивал невпопад: «А на Марсе люди есть?» Лектор сбивался, зал смеялся.

Однажды я слышал, как блатной рассказывал своим товарищам о приключениях своего побега:

— Иду я по тайге, компаса нет. Вот я утром гляжу, откуда солнце встало, и иду в эту сторону.

Вдруг один из слушавших совершенно серьезно спрашивает:

— Как же по солнцу? А вдруг эта «балдоха» с другой стороны «выканает»?

Вот каков уровень знаний этих людей, перед которыми большевики не в меньшем ответе, чем перед всеми остальными.

*

Когда Анатолий Рубин попал в следственный изолятор за помощь беглецам, у меня осталась полученная им «левым» путем со свободы книга.

 

Передавая ее мне, он сказал: «Это чудесная вещь. Прочти». Книга была на английском языке. Автором ее был Леон Урис. Так в мои руки попал знаменитый теперь и в СССР «Экзодус».

Анатолий переплел эту книгу в обложку от рассказов Марка Твена: так обычно поступают в лагере — да и вне его — с запрещенными изданиями.

Прочтя первые страницы, я удивился: такая скучная и мало талантливая вещь. Чего Толик ее так переплетал?

Но вот кончились первые страницы, знакомящие нас с действующими лицами, и в действие включились израильтяне, организаторы подпольной иммиграции — «алия бэт».

Я уже не мог оторваться от книги, я читал всю ночь и не пошел на работу, рискуя карцером. Дойдя до заключительной сцены пасхального сейдера, проходящего под знаком гибели одной из самых очаровательных личностей, выведенных в книге, я был покорен, потрясен и понимал: эту книгу должны прочесть все евреи в нашей зоне. И не только евреи!

Но как это сделать? Ведь английским владеют лишь немногие. После работы я собрал всех ребят и, рассказав им об этой книге, предложил ежедневно переводить им с листа вслух. Все согласились, но уже второй-третий день показал несостоятельность этого плана: люди работали в разные смены, смены менялись, и товарищи мои не могли присутствовать каждый раз на чтении.

 

Ребята нервничали, я переводил по несколько раз одно и то же, и вскоре мы поняли, что дело так не пойдет.

Не могу, к сожалению, вспомнить, кто первый подал мысль о переводе книги!

До освобождения мне оставалось примерно пять месяцев. За этот срок я мог успеть перевести книгу, хотя и не владел языком в совершенстве. Но уж очень неподходящими были условия для перевода (а в книге было 600 страниц): ни рабочего места, ни бумаги, ни хороших словарей. И, наконец, работу надо было тщательно скрывать, потому что если бы кагебешники узнали о ней, то уж, конечно, дали бы мне еще семь лет (таков был срок по новому кодексу) и не забыли бы создать дело — «сионистскую подпольную группу», — то есть осудить еще и всех моих друзей.

Посоветовавшись с товарищами, я принялся за работу. Золя Кац и Саша Гузман были моими бессменными стражами: пока я, сидя в уголке, на верхних нарах, писал, они прогуливались около барака, чтобы надзиратели не застали меня врасплох.

Когда я уставал, иногда Саша писал под мою диктовку. Прямо из-под рук свежие листочки уходили от меня к читателям, первым всегда был Золя.

Работа шла довольно быстро: тетрадка к тетрадке вырастал перевод «Экзодуса».

Тут произошел эпизод, впервые показавший мне, как велико значение этой книги. Как-то ночью меня разбудил Феликс, бывший со мной в

 

ссоре из-за религиозных вопросов. Выведя меня из барака, он неожиданно обнял меня, поцеловал и сказал: «Спасибо. Ко мне вернулось понятие нации. Я снова еврей. И сделал это «Экзодус»». В глазах у Феликса блестели слезы. Надо знать, что такое слезы сильного человека!

Мне легко было работать: ежедневно я видел горящие глаза товарищей, обсуждавших события очередной переведенной главы.

Книга была окончена в апреле 1963 года, и перед нами встала задача: как сохранить ее во время предмайского обыска?

Я еще не рассказывал, что дважды в году: перед 1 мая и 7 ноября — революционными праздниками коммунистов — в лагерях идут совсем особые обыски, «праздничные» шмоны. Об этом хорошо бы знать людям, выходящим на Западе в эти дни на «демонстрации солидарности», с красными флагами — символом рабства и демагогии для тех, кто живет в СССР.

Шмон происходит за два-три дня до «праздника» и начинается обычно утром. Неожиданно в зону входит человек пятьсот солдат с офицерами, сотрудниками КГБ и администрацией лагеря. Нам объявляют: разойдись по своим баракам! У дверей и окон ставят часовых, а солдаты, вооруженные металлическими заостренными прутьями-щупами, идут плечо к плечу по зоне и прощупывают каждый фут земли: если что-то закопать, то щуп найдет более мягкий слой раскопа, и тайник будет обнаружен.

 

Закончив прощупывание земли, солдаты лезут на крыши и чердаки бараков. Там они безжалостно ломают все подозрительные места, где могут быть тайники. Потом простукивают стенки бараков и ломают завалинки — земляные, обшитые досками внешние утепления бараков. Лишь после этого солдаты входят в бараки и обыскивают заключенных.

Шмон идет настолько радикальный, что еще не было случая, чтобы уцелело что-то спрятанное вне барака.

Значит, нашу кипу тетрадей высотой в сорок сантиметров надо спрятать в бараке. Но где? Вопрос осложняется еще и тем, что при этих обысках солдаты и офицеры забирают в бараках все рукописное — боятся листовок — даже письма, личные, даже тетради с математическими задачами, и те уносят. Потом, через месяца полтора, возвращают: вроде бы, процензурованное.

Обсуждая план сохранения перевода, ставшего достоянием нашей маленькой общины, мы решили: надо найти метод, еще не знакомый чекистам. И нашли! С Золей и Сашей мы все подготовили к ожидаемому обыску, и, когда солдаты входили в зону, опустили в ведро с водой лагерное, чуть рваное одеяло, чуть-чуть выжали его. В это одеяло по всей длине были с двух сторон подшиты карманы. Повесив его на веревку карманами внутрь, мы аккуратно заложили в низу обернутые в целлофан тетрадки перевода «Экзодуса» и тетради с выписками глав из Библии. Груз

 

оттянул и распрямил одеяло, вода быстро скопилась внизу, оно обвисло, с него капало.

Мы ушли в барак: уже загоняли арестантов... Наконец, в барак пришли солдаты, обыскали постели и нас, забрали все рукописное и ушли.

Выбежав наружу, мы увидели мирно висящее одеяло с лужицами воды на земле: к нему никто даже не подошел. Победа была полной. Мы быстро вытащили тетради и унесли их в барак, к моим нарам, чтобы посмотреть, не подмокла ли бумага.

Но победа всегда делает людей неосмотрительными. А мне, старому лагернику, сделанная ошибка была непростительна вдвойне.

Буквально в тот момент, как мы развернули тетрадки и сложили их стопкой, за моей спиной раздалось:

— Как дела, Шифрин? — там стояли лагерный оперуполномоченный КГБ и два надзирателя.

Радуясь успеху, я забыл, что нахожусь в «особом списке», а к таким почти всегда приходят после общего обыска еще с дополнительным.

— Ну, что тут у тебя есть? — звучал, как сквозь вату, голос кагебиста. Он уже взял в руки верхнюю тетрадь. — Давайте, — обратился он к надзирателям, — посмотрите его нары, а я — книги и бумаги.

На душе стало пусто. Я отошел к соседним нарам и сел. Саша стоял, оцепенев, с полуоткрытым ртом, и не отрываясь, смотрел на тетради. Золя лихорадочно закуривал, Борис стоял бледный, как мел. Все мы понимали: группа для «де-

 

ла» налицо, вещественные доказательства — «Экзодус» — в руках КГБ. Все кончено!

Но... офицер открыл тетрадь, от начала до конца исписанную чернилами, просмотрел наугад несколько листиков. И отложил тут же, на тумбочку, в сторону. Такая же процедура со второй тетрадью, с третьей, четвертой... Все тетради просмотрены, в некоторых прочитано больше, в иных — меньше. Царит гробовая тишина. Надзиратели уже окончили свой обыск и, покуривая, ждут, когда офицер кончит просматривать бумаги.

Последняя тетрадь положена на тумбочку: они опять лежат аккуратной стопкой, но не слева, а справа.

— А что за книги у тебя? — спрашивает опер.

— Смотрите, — говорю равнодушно. Листаются книги.

— Боги тут у тебя, черти, — неприязненно бормочет офицер и откладывает в сторону индусские Упанишады. — Не полагается это.

Я молчу.

— Ну, что за вещи еще у тебя?

— В каптерке чемодан.

— Идем, — и оперуполномоченный КГБ, забрав книжку советского издания — Упанишады — идет вперед с надзирателями.

Я тороплюсь за ними и, еще ничего не понимая, бормочу:

— Там, в чемодане, кое-какие бумаги, книги…

Ведь «Экзодус» остался на тумбочке! В каптерке у меня что-то изымают, но я не слежу за

 

происходящим, я сам сую им в руки какие-то бумаги — ведь «Экзодус» цел!

В барак я вернулся сам не свой. Друзья меня встретили чуть ли не танцуя от радости и небывалой удачи. Впрочем, это было нечто большее, чем удача. Ведь все рукописное изымается. Это — закон. Мы долго обсуждали происшедшее и пришли к выводу, что в сознании чекиста произошел непроизвольный сдвиг: он видел вместо рукописного текста печатный. Почему? Не знаем. Но факт ведь налицо: рукопись он забрал бы. А она сыграла громадную роль в формировании мышления еврейской общественности России...