Зона, куда мы попали, была штрафной. По сути дела, были две зоны: в громадной «блатной» зоне был двор, и нам отгородили кусок этого участка, примерно 70 х 70 м. Администрация полагала, что мы в полной изоляции, так как «суки и шерсть» в зоне за забором нас не поддержат ни в чем. Так оно и было. У нас было лишь два барака и кухня. Жили в страшной тесноте, хотя было нас всего человек четыреста. Если в хорошую погоду люди выходили из бараков, то все пространство было заполнено.

И тут же, в этом кипящем котле воровской мути, сидели люди, отдавшие всю жизнь делу борьбы за свободу своего народа: доктор Владимир Горбовий, кардинал Иосиф Слипий, доктор Карл Рарс и подобные им люди.

Владимир Горбовий, украинский националист, видный юрист и друг Степана Бандеры, рассказывал мне о том, как в период 1939-1945 гг. украинцы дрались с немцами и немцы бросали их в концлагеря. На руках многих его друзей был вытатуирован номер Аусшвица. А ведь советским гражданам все годы красная пропаганда преподносила украинских националистов как врагов во время войны и пособников немцев. С этим стоит сравнить и другую ложь коммунистов: «Сионисты всегда сотрудничали с фашистами. Владимир Жа-

 

ботинский был другом Муссолини и Гитлера». Воистину, дельцы из КПСС хорошо изучили Геббельса, который утверждал что ложь должна быть большой и тогда ей поверят.

Когда этих украинцев освободили советские войска, то КГБ сразу отправило их в советские концлагеря.

Прерывая последовательность моего изложения, должен сказать, что в СССР Горбовий отсидел все 25 лет — «полную катушку», которой я так удачно избежал.

Спокойствие, сердечность, вежливость этого человека вызывала уважение друзей. А стойкость его восхищала нас и, наверное, сбивала с ног врагов: каждый год его увозили этапом в Киев и Львов, где КГБ возил его по Украине, убеждал, что украинцы счастливы при советской власти, и уговаривал подписать отказ от убеждений, обещая спокойную жизнь и профессорскую кафедру; КГБ привозил и семью Горбового, надеясь, что слезы жены и детей сломят его. Ежегодно Горбовий возвращался из этой поездки обратно в лагерь.

А кардинал украинской церкви Иосиф Слипий даже в своей арестантской одежде выглядел величественно. Его манера держаться заставляла даже солдат охраны быть с ним вежливыми. Этот спокойный, высококультурный человек сидел в советских лагерях уже второе десятилетие, был очень болен. Но его любознательность и доброжелательность привлекали к нему хороших людей. Я помню, как он читал нам нечто вроде лекций по вопросам религиозной философии, а сам слу-

 

шал лекции еврейского профессора атомной физики — Юрия Меклера.

А Карл Янович Рарс — бывший член латвийского правительства, очень пожилой человек, был общим любимцем интеллигентной части лагерного населения; мы часто слушали его рассказы о международной политике предвоенных лет.

Со мной приехал на штрафняк и Гена Черепов. Этот парень рос как поэт, но его губил морфий, он стал его рабом... А стихи его становились всё образней и ярче. Вот, например:

Свобода действия. Иной свободы нет.

Как жаждущим вода, покой усталым снится.

Глаза слепы от слез, пусты пороховницы,

Кисть ослабевшая не держит пистолет.

 

Рабы сомнения, по бездорожью лет

Они бредут в себя, когда вокруг зарницы.

Не им среди племен дано остановиться,

Послав, как голубя, из рук открытых свет.

 

Прочтя пророчества, пройдя сквозь все потери,

В тюремных камерах духовно возмужав,

И ощутив в себе пульс мировых артерий,

 

Мы вышли к этих дней великим рубежам.

Еще рывок и — в бой! чтоб дописали перья

Последние стихи к последним мятежам!

Появился на штрафняке и Семен Кон, приехали еще ребята, известные мне как «бегуны». И мы начали думать о побеге. Наш барак стоял метрах в десяти от забора, за которым была тайга. Рядом была железная дорога. Надзиратели к нам днем

 

в зону не входили, побаивались; лишь ночью они приходили большой группой и считали спящих. Продукты выдавались поварам на неделю. Через каждые две недели утром к блатным привозили кино, а потом в кино уводили нас и делали тщательный обыск с проверкой полов, подполья — искали подкоп. А наша секция в бараке стояла на склоне бугра, поэтому у нас подполье было высотой больше метра. Мы решили копать после кино, почти открыто, днем; землю складывать, не пряча, в подполье и за неделю сделать подкоп длиной метров 20 — чтобы выйти в лес за забором.

С громадным трудом достали лопату, прорезали люк под нарами, предложили переселиться в другие бараки и секции тем, кто боится, и сразу после очередного кино — начали. Работали попарно и очень энергично: нас было почти двадцать человек, через каждые полчаса работающие менялись. На пятый день подкоп вели уже за забором. Настроение у всех было оживленное, бодрое. На всякий случай один человек всё время дежурил у ворот (не исключена возможность попытки предательства), а другой — всё время сидел на крыше барака, смотрел в соседнюю зону и на вахту — не идут ли к нам случайно надзиратели.

И вдруг на шестой день с крыши спрыгнул наблюдатель и объявил страшную новость: к блатным привезли кино!

Как получилось, что фильм попал в зону вне очереди, мы не знаем. Но были уверены: когда все уйдут в кино, будет обыск. Мы решили сде-

 

лать все, что от нас зависит: закрыть подкоп и скрыть свежую землю.

Срочно мы начали сметать в зоне сухую землю и, разровняв в подполье сырой грунт, засыпали его сверху слоем песка и мусора. Дырку в полу аккуратно закрыли и сделали рубцы вроде бы старыми. А отверстие подкопа заложили фанерным ящиком, доходящим до дна вертикального хода; ящик заполняли утрамбованной землей, чтобы нельзя было бы отличить это место от некопаной почвы. Делалось все это в лихорадочном темпе, до ухода в кино оставалось только два часа, в подполье было темно, мы были злы и подавлены срывом такой удачной работы. Для побега я сделал несколько хороших поддельных документов. Они были надежно спрятаны: в скамейке была выдолблена поперечная доска, там они и лежали, скрытые тайной задвижкой.

Едва мы кончили работу, пришли за нами — в кино! Я и еще несколько ребят заявили, что больны, и остались лежать в бараке: хотелось видеть, что будет происходить...

Солдаты разошлись по секциям. Сначала обыскивают постели, одежду. На доски нар, где лежали мы с Семеном, присел начальник режима лагеря, капитан. Это был человек лет 35 с испитым лицом алкоголика. Все знали, что он морфинист и курит гашиш. Иногда этот офицер приходил к нам в зону в состоянии наркотического опьянения и говорил:

— Пришел к вам отдохнуть... Бьют меня в той зоне... Вот вчера мочой с нар облили. А у вас тут

 

хорошо, тут люди порядочные.

И он усаживался смотреть фотографии в иностранных журналах, отпуская иногда совершенно антисоветские замечания.

Как обычно, вежливо поздоровавшись, — он любил показать, что и он человек интеллигентный! — капитан начал листать какой-то журнал. А солдаты уже полезли в подполье. Минут через десять один из них вылез из подпола, отозвал капитана в сторону и сказал:

— Вроде бы, там земля свежая есть...

— Не мерещится тебе?

Поговорили они, видим, капитан надевает комбинезон: хочет сам лезть в подполье, смотреть. Значит — провал.

Вылез он почти сразу, снял комбинезон, что-то сказал солдатам, и один из них ушел, явно вызывать начальство. А капитан сел опять к нам на нары и говорит: неудача у вас, землю плохо спрятали; а дырка где?

— Какая дырка? — таращим мы на него невинные глаза. — О чем вы говорите?

— Да вы не шумите, — говорит, — ваше дело — бежать, мое — ловить. Я ведь на вас не в претензии. Хорошо, что мы нашли, а то беда бы мне: ведь и с работы погнать могут. А куда я денусь?

Появился оперуполномоченный и начальник лагеря с группой надзирателей. Нас из барака выгнали, полы подняли — всё стало ясно. Солдаты начали рыть лопатами землю — искать место начала подкопа. И, как ни смешно и ни странно, найти вход в подкоп так и не смогли!

 

В это время кончилось кино, пришли обратно ребята. Чтобы отвлечь надзорсостав, кое-кто начал придираться к солдатам: пропали при обыске вещи! Начались скандалы, вспыхнула драка. А солдаты в зону входят без оружия — боятся, что его отнимут. И драка повела к бегству офицеров и солдат из зоны. Но тут они, конечно, перепугались: решили, что мы хотим воспользоваться подкопом; они же не знали, что он не закончен.

Зону нашу оцепили с внешней стороны солдатами, а через полчаса прибыло на грузовиках подкрепление: батальон внутренних войск КГБ с оружием и танкетками. В одном месте танкетка повалила забор: там за зоной было пустое пространство. А солдаты с автоматами вошли через ворота в нашу зону, и по рупору нам было предложено выйти из зоны в пролом забора на поле: в противном случае «восстание подавим с оружием».

Мы вышли. При выходе на нас надевали наручники. А начальник лагеря сидел и смотрел; если бы он знал, что сидит на скамейке, в доске которой целая пачка поддельных документов!

Отвезли нас, кого куда: в следственный изолятор и на другие штрафняки. Я попал в БУР — до выяснения. В этих условиях мы услышали о разоблачении Сталина Хрущевым: ведь в камерах есть радио. Всеми овладело буйное возбуждение: люди хохотали, матерились, били в двери. А надзиратели и офицеры так растерялись, что только упрашивали: ну, потише, ну, хватит... Кто-то строил уже планы освобождения: теперь всех выпустят! Люди неисправимы...

 

Но действительно — событие было историческое. Не меньше, чем сама смерть Сталина. Нам, тем, кто думал, а не мечтал, было ясно, что Хрущев рвется к большой диктатуре и ему труп «бога» мешает; надо свалить вину за былое на предшественника: ясно было, что Хрущев ничем не лучше Сталина. Но и другое было понятно: страшная ошибка властей, — ведь когда убивают «бога», все перестают верить в его святость, а значит, и в святость того, кто занял его место. Когда в древнем Египте рабы убили фараона, то его сын, якобы, сказал: «Не то страшно, что рабы убили фараона, страшно, что рабы узнали, что фараона можно убить!»

А пока что ликованию нашему не было конца: «Давай, Никита! Пинай дохлого льва!»

В нашей камере был какой-то китаец, перешедший границу СССР. Он ничего не понимал, этот безграмотный бедолага, почти не знающий языка. Смотрел он на наше веселье с удивлением. Его интересовало получить пайку с довеском, а на обед вторую порцию каши — других устремлений у него не было.

Кто-то спросил у него, как обычно простые россияне свысока спрашивают китайца: «Ну, как, ходя, хорошо в тюрьме?».

И китаец совершенно серьезно сказал, что думал. В пятнадцатиметровой камере нас было 60 человек, и некоторые были вынуждены спать на цементе, под нарами, поэтому он ответил:

— Кому — нары — хорошо, кому — низам плохо.

Получилось, как видите, мудро: коммунары хорошо; коммунизм — плохо.

Мы долго смеялись этому «резюме».