Заявления о реабилитации

 

Вот еще два документа, на этот раз «послесталинской» эпохи - два заявления о реабилитации.

Мое заявление интересно не столько пересказом уже описанных в воспоминаниях событий, сколько характером их изложения. Людям, недостаточно знакомым с той эпохой, могут показаться непонятными или удивительными, например, ссылки на причины, которые не позволили своевременно обратиться с просьбой о реабилитации, или признание «оплошности» самого обвиняемого, который не смог, «по незнанию», воспользоваться своим правом на защиту. Все это не более чем дань тому «времени полуправды», когда преступления режима признавались досадными случайностями, отклонениями от правильного курса, но никак не системой беззакония.

До смерти Сталина и наступления «оттепели» сама просьба о реабилитации была рискованна. Утверждение о незаконности приговора было преступлением и обычно приводило к усилению наказания. Существовали отдельные исключения из этого правила — они были призваны демонстрировать «справедливость и гуманность» социалистического строя. Однако большинству заключенных была знакома другая, весьма «назидательная» практика.

Примером может служить история моего и Любомира соседа по бараку, сорокалетнего электрика из Донбасса Григория Ивановича Котова. С конца двадцатых годов и почти до самой войны партией проводился лозунг досрочного выполнения производственного плана предприятиями «Пятилетку - в четыре года!». Представитель райкома партии доводил этот лозунг до сознания шахтеров на их общем собрании. И Григорий Иванович неосторожно выразил свое сомнение фразой, которую он потом в задумчивости иногда повторял, лежа на соседних с нами нарах. «Як же ж мы выконуэмо пъятыричку у чотыры рокы, якщо в нас стилькы насосив нэ роблють, бо пидшып-ныкив нэма!»

Это было расценено как «выступление против политики партии» и ему дали 10 лет. Григорий Иванович «подал на Пересмотр» и очень скоро получил ответ: десять лет ему заменили пятнадцатью.

Поэтому вполне объясним страх Любомира Терлецкого, который, будучи в незаконной ссылке уже после смерти Сталина и расстрела Берии, только после долгих наших со Светланой уговоров согласился поручить нам составить и подать его просьбу о реабилитации. Кстати, практика отказа в реабилитации сохранялась и в эти годы.

 

Так, просьба Любомира была удовлетворена только после обращения на имя Н. С. Хрущева.

Этот документ может быть интересен подробностями событий, которых я только кратко коснулся в своих воспоминаниях.

 

ГЛАВНОМУ ВОЕННОМУ ПРОКУРОРУ СССР

От Мищенко Льва Глебовича, р. 1917 г.,

проживающего: п. о. Эммаус, Калининской обл.,

того же района, с. Кузьминское, дом Рощина П. К.

Адрес для ответа:

Москва Д 57 , до востребования,

Толмачевой Ольге Борисовне, для Мищенко Л. Г.

ЗАЯВЛЕНИЕ

В ноябре 1945 г. Военным Трибуналом 8-й Гвардейской Армии я был осужден по ст. 58-1(6) УК РСФСР к 10 годам ИТЛ. Отбыв этот срок в Печорском лагере (г. Печора, Коми АССР, п/я 274/6-6, Лесокомбинат), я освободился по зачетам 17 июля 1954 г.

Считая, что я был осужден неправильно, я, однако, в течение 9 лет не возбуждал ходатайства о пересмотре. Причиной этого была чрезвычайная для меня трудность разыскать необходимых свидетелей по моему делу. Тем более, что даже в 1945 г., когда большинство свидетелей было легко доступно для следствия, следователи отказывались их вызвать.

Теперь, пользуясь тем, что я нахожусь на свободе, я решил добиться реабилитации. Поэтому я прошу пересмотреть мое дело с привлечением всех необходимых для этого материалов.

Прежде чем изложить сущность моего дела я считаю необходимым указать на ряд неправильностей в его ведении.

Мне не дали ознакомиться с делом перед передачей его в суд. Следователь, держа дело в своих руках, только зачитывал мне из него отдельные места, не показывая их мне.

Мне не были вручены ни копия обвинения, ни копия приговора.

Обвинение, объявленное мне на суде, отличалось от обвинительного заключения, зачитанного мне следователем, существенными искажениями.

Следователи, несмотря на мои требования, отказывались вызвать свидетелей, которые могли бы опровергнуть версию обвинения. Следователь также отказывался заносить в дело мои показания, говорившие в мою пользу. В обоих случаях он ссылался на то, что это в задачу следствия не входит, а является делом суда. Однако и суд, также как и следствие, этого не сделал.

 

Ни на следствии, ни на суде мне не было разъяснено, что я имею право на защиту, личную или через защитника, отчего я и не смог, по незнанию, воспользоваться этим правом.

Судебная процедура, проведенная тремя членами суда в присутствии, помимо меня, только секретаря и конвоира, безучастия каких бы то ни было свидетелей или защиты, длилась 10-15 минут. За это краткое время, естественно, судом не могла быть выяснена сущность дела. Тем более, что при такой неожиданной для меня поспешности и моем полном незнании порядка следствия и суда я сам не смог сделать на суде нужных заявлений.

Считаю также нужным указать, что я был судим совершенно не по тому обвинению, которое мне было предъявлено при аресте. Первоначально я обвинялся в шпионаже, и только когда на следствии это обвинение полностью отпало, мне стали предъявлять другое — в антисоветской агитации среди военнопленных. Это обвинение было построено исключительно наложном толковании моих собственных показаний (о чем я скажу в конце), поскольку никаких обвиняющих меня материалов или свидетельских показаний следствие не могло представить.

Я родился в 1917 г., и оставшись с 4 лет без родителей, до 15-летнего возраста был на иждивении бабушки, пенсионерки. В 1933 г. вступил в ВЛКСМ. В 1935 г., окончив 10-летку, был принят на физический факультет Московского государственного университета, который окончил в 1941 г. В феврале 1940 г., еще до окончания университета, я поступил на работу в Физический институт Академии Наук СССР, где работал в лаборатории проф. Д. В. Скобельцына до начала войны. В июне 1941 г. я пошел добровольцем на фронт, и до октября 1941 г. участвовал в Отечественной войне в составе Отдельного батальона связи 8-й Красно-Пресненской стрелковой дивизии Народного ополчения. В октябре 1941 г., вторично выходя из окружения под Вязьмой, я попал в плен.

В плену я сначала находился в Смоленском лагере, откуда в ноябре вместе с другими военнопленными был перевезен в небольшой (человек на 50) лагерь под Смоленском. В январе 1942 г. вместе с группой военнопленных в 10-15 чел. я был вызван к коменданту. Здесь нам заявили, что нам сохранили жизнь, взяв из общего лагеря, вымирающего от тифа и голода, и потому рассчитывают на нашу помощь в выполнении немецких заданий по ту сторону фронта. На это предложение я ответил отказом.

Сразу после этого меня отделили от остальной группы и увезли обратно в общий лагерь в Смоленск. Со мной вместе был увезен также старик — профессор МИИТа инж. В. А. Соловьев, также отка-

 

завшийся при индивидуальном вызове его к коменданту. (Впоследствии В. А. Соловьев заболел в Смоленске тифом и был отправлен в тифозные бараки, после чего я не имел о нем сведений.)

В марте 1942 г. я был перевезен в Германию в лагерь военнопленных в Фюрстенберге, где вместе с другими военнопленными офицерами был помещен в бараке усиленного режима. В течение около 2-х месяцев нашего пребывания там меня, как и некоторых других пленных, вызывали на допросы по подозрению в агитации среди остальных военнопленных лагеря. Нас вызывали также вербовщики, предлагавшие поступить в немецкую армию — во вспомогательные тыловые части переводчиками.

От всех этих вербовок я отказался.

Весной 1942 г. всех оставшихся в фюрстенбергском лагере военнопленных офицеров перевезли в лагерь в Берлин. Берлинский лагерь оказался своеобразными немецкими «курсами», где военнопленных обязывали посещать занятия по так называемой «политике». На занятиях, в духе лицемерной фашистской пропаганды, говорилось о «новом немецком порядке в Европе и России».

На вопросы о цели нашего пребывания в этом лагере нам отвечали, что мы вскоре снова будем возвращены в общие лагеря, а на наше место, для «ознакомления» привезут других пленных. Однако вместо этого, через 1-2 месяца военнопленных стали вызывать в комендатуру и принуждать их ехать в другие лагеря, чтобы вести там самостоятельную пропагандистскую работу в пользу немцев.

Среди военнопленных лагеря были люди (в частности, полковник Лещинский, полковник Бушманов, ст. лейт. инж. М. А. Починкин и др.), в большинстве старые члены ВКП(б), считавшие желательным, чтобы на вышеупомянутой «работе», предлагавшейся немцами, находились люди, которые вели бы на самом деле работу против немцев, в пользу нашей Советской Родины. Я был того же мнения, однако считал себя лично недостаточно опытным для такой работы, хотя и думал, что на должности менее заметной, чем должность официального пропагандиста, например, на должности переводчика среди военнопленных я смог бы вести работу, полезную моей Родине.

Поэтому, когда меня вызвали в комендатуру, я, отказавшись от должности пропагандиста, согласился быть переводчиком.

После этого, примерно в июле 1942 г. я был отправлен в город Ошац, в лагерь Ошацкого управления лагерями (шталага). Там же был военнопленный Максим Галыгин, который был направлен немцами на должность пропагандиста. Однако он также решил вместо этого вести работу против немцев, что и делал в дальнейшем.

 

Вскоре по приезде, примерно в июле — августе 1942 г., я был направлен из Ошаца дальше - в Лейпциг, в лагерь военнопленных при заводе «Хазаг», и был назначен переводчиком при немецком солдате Эдуарде Хладике, который занимал должность «уполномоченного по пропаганде среди русских военнопленных в Лейпциге».

Хладик (Hladik Eduard), по национальности чех, говорил по-русски, но недостаточно хорошо, почему ему и давался переводчик. Познакомившись с ним ближе, я узнал, что его родственники-чехи пострадали от гитлеровцев, и что он сам настроен антифашистски. Это дало мне возможность договориться с Хладиком и добиться его согласия на фактический саботаж всей фашистской пропаганды во вверенном ему Лейпцигском округе (примерно из 20 рабочих команд военнопленных). Мы договорились, что он не будет распространять никаких пропагандистских материалов, присылавшихся ему свыше. Вместо этого он будет давать мне немецкие газеты (что было запрещено), и я буду в его присутствии переводить военнопленным официальные военные сводки из этих газет с моими комментариями. (Надо пояснить, что немецкие газеты были запрещены для русских военнопленных из опасения, чтобы пленные не узнали содержавшейся там клеветы на русский народ.) Мы с Хладиком решили, что при таком способе действий будет соблюдена внешняя форма для комендантов рабочих команд, не знающих характера пропагандистских заданий Хладика, в комментариях же я смогу в той или иной форме разоблачать действия немцев.

После нескольких дней такой работы мы договорились, далее, с Хладиком, что он постарается узнавать советские радиосообщения у одного своего знакомого, также антифашиста, о котором он мне рассказывал. Это был рабочий одного из Лейпцигских авиационных заводов, механик Эрих Редель, работавший некоторое время в СССР. (Erich Rodel, жена его Fanny Rodel). Указанные советские радиосообщения я передавал военнопленным.

В дальнейшем Хладик приводил меня самого вечером, с большими предосторожностями, в квартиру Ределей, где мы вместе слушали советское радио.

Такая работа, естественно, была сопряжена с большим риском для нас обоих и требовала осторожности. В некоторых случаях, чтобы избежать провала, мне приходилось, при разоблачении немецких сводок и их лживой пропаганды, прибегать к иносказаниям, намекам и шуткам.

Однако, эта наша деятельность не могла продолжаться долго. От комендантов рабочих команд, в которых мы бывали с Хладиком,

 

в Ошацкий шталаг стали поступать на нас жалобы. Наша деятельность показалась подозрительной, особенно в тех местах, где у меня были столкновения с комендантами (напр., в команде «Тауха» и др.), где я в качестве переводчика пытался вместе с пленными активно протестовать против жестокостей и тяжелых условий в командах. Примерно в ноябре 1942 г. Хладика вызвали для объяснений в связи с этим в Ошацкий шталаг, где ему удалось неофициально узнать, что готовится его замена на этой должности и отправка на фронт.

При создавшемся положении я решил, что при новом пропагандисте на месте Хладика я был бы разоблачен, и поэтому я подал через Хладика в шталаг просьбу об освобождении меня от работы переводчика. Просьбу я мотивировал тем, что эта работа требует не только умения переводить, но и заменять пропагандиста, к чему у меня нет данных. Ввиду этого я просил направить меня рабочим в команду.

После этого я был отправлен обратно в Ошац. Хладик, как я впоследствии узнал от Ределя, был отправлен на фронт в Норвегию.

В Ошаце я снова встретился с Галыгиным. У него также были столкновения с начальством посещавшихся им команд военнопленных и он искал способа отказаться от своей работы, боясь разоблачения.

К этому времени немцы стали сколачивать «власовскую армию» и в Ошац приехали ее «агитаторы». Они попытались заставить Галыгина и меня присоединиться к ним. Однако вместо этого мы сами резко выступили против них, отказавшись от предложенной «деятельности», и стали убеждать и их сделать то же.

После этого меня и Галыгина отправили чернорабочими в рабочую команду при фабрике «Копп и Габерланд» в Ошаце. Это было в ноябре 1942 г. и далее я в этой команде проработал около восьми месяцев. За это время в команде произошел ряд инцидентов, как то: требования улучшения жилищных условий, питания, отказы от работы и от пищи, случаи вредительства на фабрике, поголовный отказ от вербовки во власовскую армию. Это вызвало прибытие в команду немецкой расследовательской комиссии.

На допросах в ней меня обвиняли в «подстрекательстве» русских военнопленных к сопротивлению. Так как прямыми уликами против меня комиссия не располагала, мне удалось, в известной степени, отвести обвинения.

После этого я стал, вместе с тремя другими военнопленными, готовить побег, который мы и совершили в июне 1943 г. Через 3 недели, на пути к польской границе, у гор. Герлица, мы были схвачены. После тюрем и штрафного лагеря я осенью 1943 г. был отправлен в режимную рабочую команду русских военнопленных офицеров

 

в гор. Лейпциге при заводе «Питтлер». Работая на этом заводе я познакомился с одним антифашистски настроенным немецким рабочим, шлифовальщиком Куртом Кокцейусом (Kurt Cokcejus). Через него я смог вновь установить связь с Ределем. Редель и Кокцейус сообщали нам — военнопленным — содержание советских радиопередач, а также оказывали некоторую материальную помощь.

Я пробыл в этой рабочей команде около полугода. Команда была у немцев на плохом счету, благодаря частым случаям протестов военнопленных и влиянию, которое они оказывали на работавших на том же заводе русских гражданских лиц, пригнанных в Германию. Весной 1944 г. 26 офицеров из этой команды, в том числе и я, были арестованы и отправлены в концлагерь Бухенвальд. Из Бухенвальда я был отвезен на работы в шахту, в местечко Ванслебен, близ Галле, где я работал до весны 1945 г. В апреле, при эвакуации лагеря, я бежал (вместе с другим офицером, Андреевым А.), и, двигаясь в сторону ближайшего фронта, попал в город Эйслебен, занятый американцами.

Отсюда после конца войны, с началом репатриации советских граждан, я репатриировался в советскую зону. Здесь, в лагере репатриантов в гор. Баутцене, я был арестован ОК «СМЕРШ» 8-й Гвардейской Армии и доставлен в гор. Веймар, где и был осужден, как я это изложил выше.

Я уже указывал, что следствие не вызывало свидетелей и отказывалось протоколировать те мои показания, которые освещали истинный характер моей работы в качестве переводчика. В частности, я указывал следователю, что в том же лагере репатриантов в гор. Баутцене, где меня арестовали, находились бывшие военнопленные, которые знали меня в лицо, но которых я не знал по именам, и которые могли бы дать оправдывающие меня показания по поводу прихода к ним в команды в качестве переводчика. Я требовал их вызвать, но следователь отказался, говоря, что их показания не могут иметь цены.

Я указывал также, что в формулировке обвинения смысл моих показаний искажался и из них делались ложные выводы. Например, следователь однажды меня спросил, случалось ли мне говорить с другими пленными о немецком хозяйстве. Я ответил, что как-то в разговоре рассказал об одном виденном мной помещичьем хозяйстве, которое велось с рациональным применением техники. На основе только этого моего показания следователь создал обвинение в антисоветском восхвалении капиталистической системы хозяйства, хотя ясно, что от замечания о хорошей технике в помещичьем имении до антисоветской агитации очень далеко. Другой пример. На моем рассказе о том, что иногда свои разоблачения немецких сводок я дол-

 

жен был, чтобы избежать провала, делать в виде шуток или намеков, следователь также необоснованно построил обвинение в антисоветской агитации, говоря, что среди слушателей могли найтись очень отсталые люди, которые могли бы не понять моих иносказаний.

Ввиду всего изложенного я прошу пересмотреть мое дело. При этом я прошу обратить внимание на следующее. Немцы всячески поощряли все сколько-нибудь полезные им или работавшие для них элементы. И если бы я действительно вел работу для немцев, против Родины, если бы моя деятельность не приносила немцам вреда, то я не был бы подвергнут немцами тем непрерывным, почти четырехлетним репрессиям, - включая концлагерь Бухенвальд, — о которых я в общих чертах упомянул выше.

Поэтому я прошу снять с меня незаслуженное обвинение. Для этого я прошу разыскать необходимых свидетелей, упомянутых мной, и провести проверку всего, здесь сообщенного.

Ниже я привожу адреса свидетелей. Адреса относятся к 1944 г. Они должны быть и в материалах моего дела, в написанной мною перед арестом автобиографии. Там же, возможно, есть адреса Хладика и Галыгина, забытые уже мною теперь; адрес Хладика должны знать также свидетели Редели.

1 марта 1955 г.

Мищенко Л.Г.

 

Первому Секретарю ЦК КПСС т. ХРУЩЕВУ Н.С.

От Терлецкого Любомира Григорьевича,

р. 1922 г., проживающего: п.о. Момотово,

Красноярского края, Казачинского р-на

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу Вас помочь мне. Уже 17-й год я несу незаслуженное наказание за преступления, которых никогда не совершал, и не могу добиться пересмотра моего дела по существу.

Меня арестовали 12 июля 1940 г., когда я был еще школьником, и осудили по искусственно сфабрикованному обвинению в антисоветской деятельности. Это обвинение не было подтверждено никакими доказательствами. Тем не менее, я отбыл 10 лет лагеря и после этого вот уже 7-й год нахожусь в ссылке. В приговоре суда ссылка вообще не была указана, так что мне даже неизвестно, когда меня освободят.

 

Все «материалы» моего дела были ложными, они были сфальсифицированы следователями, и к подписанию их я был принужден избиениями, угрозами и другими физическими и психическими мучениями. Это проводилось на трех этапах следствия, сперва во Львове, затем в Киеве.

Однако я до сих пор не могу обратить на это внимание судебных органов.

Еще на суде (я был судим в Киеве Военным трибуналом 3-5 марта 1941 г.) я заявил о ложности следственных материалов и об избиениях и принуждениях на следствии. Суд не принял этого во внимание. Напротив, мне на суде пригрозили повторением «такого же» следствия. На суде никаких показаний с меня не спрашивали, никаких свидетелей не допрашивали; «протоколы» суда являются просто перефразировкой материалов «следствия».

Сразу после суда я написал кассационную жалобу. Ответа на нее я не получил.

В июне 1955 г. я обратился с заявлением о пересмотре моего дела в Главную Военную прокуратуру. Оттуда мое заявление в сентябре 1955 г. переслали в Киевскую военную прокуратуру.

Киевская прокуратура в своем ответе мне (за № 2/2-2/4990-55) 19 декабря 1955 г. в пересмотре дела мне отказала, так как, якобы, моя «виновность подтверждается материалами дела и, в частности, показаниями (моими) в судебном заседании».

Из изложенного ранее ясно, что эта мотивировка несостоятельна. Отказ опирается на те самые искусственно, незаконно сфабрикованные материалы, проверить которые прокуратуре надлежало. Ибо я жаловался как раз на то, что:

во-первых, в деле фактически нет никакого состава преступления, нет никаких доказательств, никаких свидетельских показаний о каких бы то ни было моих преступных действиях,

и во-вторых, что приговор основывается только на фальшивых, созданных с применением побоев, «материалах» следствия и составленных на их основании «протоколах» суда.

Именно поэтому я и просил назначить полный пересмотр дела по существу, который должен подтвердить, что я ни в чем не виновен и полностью меня реабилитировать.

Прилагаю к сему более подробное изложение моего дела.

Март 1956 г.

Л. Терлецкий

Приложение, на 4 листах.

 

К заявлению Терлецкого Л.Г.

3 — 5 марта 1941 г. я был осужден Военным трибуналом в г. Киеве по ст. 58, п. 1а, 2, 8 и 11. Отбыв срок, — 10 лет ИТЛ, — я сейчас нахожусь в ссылке.

До ареста я проживал в г. Львове и, находясь на иждивении родителей, учился в средней школе. За день до моего ареста, 11 июля 1940 г., я узнал, что из нашей школы арестованы 3 ученика из классов на год ниже моего. В ночь на следующий день арестовали меня.

При тщательном длительном обыске в качестве «вещественных доказательств» были взяты: обычный школьный компас и мелкомасштабные карты, то есть вещи, продававшиеся в любом писчебумажном магазине как приложение к туристским справочникам.

Я был привезен в какой-то, — львовский же, — юго-восточный участок НКГБ (или НКВД — я тогда в этом не разбирался), и там от меня потребовали «сознаться в моей антисоветской контрреволюционной деятельности».

Это меня поразило. Я такой деятельностью не занимался, сознаваться мне было не в чем. Тогда меня стали бить так, что я терял сознание. Запугав меня так, меня тут же заставили собственноручно писать ложные показания, требуя, чтобы я писал, что я, вместе с другими школьниками, состоял в подпольной националистической организации, и чтобы я написал, чем эта организация занималась.

Я ни о какой подобной организации даже не слыхал. Однако, вынужденный истязаниями, я начал давать такие ложные показания на себя по указаниям представителя НКГБ, так как иначе избиения привели бы меня к полной инвалидности. Когда эти «показания» не вполне удовлетворяли допрашивавшего меня сотрудника, он рвал их, требуя от меня «признаний» в преступной связи с уже арестованными школьниками, хотя в действительности никакой такой связи не было.

На этом первом допросе я указал на то, что принадлежал, при Польше, к нескольким, чисто школьным, кружкам, как почти все другие школьники. Это были: спортивный кружок, потом нечто вроде школьного «культ-уголка» и т.п., — то есть, кружки прежнюю деятельность которых не порицали и советские воспитатели и политруки, появившиеся в нашей школе в сентябре 1939 г., так как эти кружки не имели ничего общего с политикой. Эти сведения не удовлетворили допрашивавшего меня сотрудника, и он заставил меня добавить, что, якобы, эти кружки имели антисоветский пропагандистский характер. Поскольку я не знал, как должна была выглядеть конкретно подпольная антисоветская деятельность, а «втолковать» это мне

 

сотрудник так сразу не мог, он смилостивился надо мной, ограничившись моим приведенным выше добавлением. Однако он предупредил меня, что в предстоящем настоящем следствии они «добьются» от меня данных и насчет конкретной деятельности, сказав: «мы сумеем тебя научить, как надо говорить».

Он, видимо, подразумевал средства, которыми он только что заставил меня состряпать на себя же подобие показания. Но, как показало дальнейшее следствие, меня потом действительно, «учили», то есть не просто били за «несознание», но и в буквальном смысле «научали», объясняя, что именно конкретно я должен был показывать.

Дальнейшее следствие велось в одной из львовских тюрем. Наша камера находилась в первом этаже, а на втором, непосредственно над нами, велись допросы с расчетом запугать нас. Оттуда всю ночь, не давая нам спать, неслись страшные крики, вопли и звериный рев избиваемых мужчин и женщин. Это, а также, в еще большей мере, непосредственные побои на допросах, заставляло меня соглашаться на все, что писал мой следователь. А он, видимо, сочинил «программу деятельности» воображаемой подпольной организации и, в соответствии с ней, пункт за пунктом, говорил мне, что и как я должен показывать по каждому пункту.

При этом следователю, конечно не удавалось создать похожих на правду показаний о выдуманных им преступных действиях (ибо результатами действий должны быть факты, а фактов не было). Поэтому он в конце концов ограничился тем, что сфабриковал «преступные намерения»: что мы, якобы «хотели» действовать.

В результате на этом «следствии», посредством избиений и запугиваний, меня заставили:

Во-первых, поставить подпись под фальшивыми показаниями, что я, вместе с упомянутыми тремя другими школьниками, принадлежал к подпольной организации (которой на самом деле не существовало).

Во-вторых, «признаться» в нашей «шпионской деятельности» (также вымышленной). Следователь сам разъяснял, какие, примерно, сведения мы «могли бы» собирать, совершенно не интересуясь при этом тем, что нам некому было бы такие сведения передавать.

В-третьих, нас заставили расписаться в том, что мы, якобы, хотели убивать советских офицеров и служащих, не интересуясь при этом, чем, как и кого.

После этого следствия во львовской тюрьме меня перевезли в тюрьму в Киеве. Там новый следователь заявил мне, что начинается полное переследствие и я должен честно и точно рассказать все, как было.

 

Но только я ему начал доказывать, что все показания на львовском следствии созданы львовским следователем, как киевский следователь стал кричать, что «и в Киеве мы сумеем заставить вас признаться не хуже, чем во Львове». Я вспомнил методы Львовского следствия и заявил следователю, чтобы он переписывал все из львовской папки. Этим он остался очень доволен, тем более, что я тут же все подписывал.

Однажды на это следствие зашел прокурор, который, ни слова не спросив о деле, выругал меня и тут же ушел.

Наконец, 3 марта 1941 г., начался суд Киевского военного трибунала. Только в комнате ожидания я узнал, что по этому делу проходит около 15-16 школьников в возрасте от 16 до 19 лет, из которых я знал только четырех, по школе, а остальных, не из нашей школы, видел впервые. Правда, и следствие не старалось доказать, что я знаком с остальными, однако сама по себе такая большая группа людей создавал впечатление о якобы «крупных масштабах дела».

На суде мы сразу заявили, что нас во время следствия били и заставляли подписываться под выдуманными показаниями. Ни один из судей по этому поводу ни одного слова не проронил, с нами об этом никто не спорил. Просто это было обойдено молчанием.

После этого суд стал зачитывать результаты следствия, совершенно ничего о деле не спрашивая. Потом, вдруг, председатель, в неожиданно шутливой форме стал говорить о том, что «с таких малышей, как вы, нужно бы просто снять штанишки да всыпать по-отцовски», «куда это, вы, мол, еще дети, а огромное государство свергнуть хотели» и т. д.

Однако приговор совсем не отражал этого «доброго» выступления^*.

Отбыв в лагерях 10 лет, я был отправлен в ссылку, в Красноярский край, в деревню Момотово. Я ее отбываю вот уже почти семь лет и срок ее мне не известен.

Из всего изложенного ясно, что лица, которые вели наше следствие, применяя побои и угрозы и ссылаясь на якобы имеющиеся у них показания других арестованных, заставили нас дать показания о никогда не совершавшихся нами преступлениях - о совместной принадлежности к подпольной организации и, тем самым, о намерениях участвовать в ее деятельности. Нам приписывали именно только «желания» и «намерения» действовать, ибо следствие все же не могло «изготовить» ни одного факта или малейшего вещественного доказательства. Суд же дела совершенно не разбирал, а лишь формально

 

завершил «следствие», просто перефразировав его «материалы» в форме своих протоколов.

В сущности, все процедуры во всех инстанциях - сначала в участке НКГБ, потом во львовской тюрьме, потом в киевской тюрьме и, наконец, в суде — никак нельзя назвать следствием. Ибо ясно видно, что нигде не ставилась цель действительно разобрать, расследовать дело (что показало бы полное отсутствие у нас вины). Ставилась, почему-то, совсем другая цель: непременно обвинить нас, арестованных, «оформить дело на нас» любыми средствами. Это подтверждается, в частности, тем, что, например, при обвинении в принадлежности к организации нас даже не спрашивали о ее руководителе, чтобы его обезвредить; при обвинении в шпионаже не интересовались, кому мы должны были передавать сведения и т.п.

Я прошу рассмотреть мое дело по существу. Это выяснит мою полную невиновность в тех преступлениях, которые мне приписывались.

Март 1956 г.

Л. Терлецкий