XIX
Гётештадт Веймар. СМЕРШ
Насилье и ложь без конца и без краю,
Свинцовой поземкой страну замело.
Конвой и бандит — провожатые к Раю,
Где хлеба довольно и мертвым тепло.
А. Мищенко, 1986
Итак, в июне 1945 года я был арестован отделом контрразведки СМЕРШ 8-й гвардейской армии. СМЕРШ — «смерть шпионам»: так назывались во время Отечественной войны эти армейские отделы НКГБ - Народного комиссариата (впоследствии министерства) государственной безопасности.
У этих органов для моего задержания были веские основания.
Видимо, кого-то из военнопленных, находившихся вместе со мной на вербовочном пункте в Катыни, немцы завербовали. Он перешел линию фронта и попал в руки нашей контрразведки. Он мог назвать меня, как бывшего одновременно с ним в Катыни. Следовательно, я мог стать шпионом, и мое задержание было законным.
Но незаконным стало все дальнейшее: так называемое следствие, «суд» и приговор.
На следствии оказалось, что я невиновен. Но в системе НКВД-НКГБ действовал принцип: «ошибок у нас не бывает». Его любили повторять следователи. Поэтому, когда это обвинение отпало, мне стали выстраивать другое. Меня нельзя было освободить: я стал опасен для «органов». Ведь я видел всю преступную кухню «следствия», ее жестокие методы добывания ложных признаний, применявшиеся ко мне и к другим.
Это другое, новое обвинение было выдуманным, и его несостоятельность стала бы наглядно ясной, если бы были привлечены вполне доступные свидетели. Но на мою просьбу об этом последовал ответ:
- Нам незачем их слушать, они такие же мерзавцы, как ты.
«Суд» - военный трибунал 8-й армии - дела не исследовал и 19 ноября 1945 года проштамповал фальшивое обвинение своим приговором. Мне дали десять лет, просидел я девять лет и один месяц и освободился по зачетам 17 июля 1954 года.
А теперь подробнее обо всем деле.
Как я уже сказал, из Гёрлица меня привезли обратно на запад, в Веймар.
Первым местом заключения в Веймаре оказался, к моему удивлению, дом на площади с конной статуей Карла Августа - известный
Красный замок, рядом с домом Шарлотты фон Штейн, подруги Гёте. Возможно, до капитуляции Германии здесь была городская управа.
Несколько десятков заключенных затолкали в тесные комнаты первого этажа. Из уже зарешеченных окон был виден двор. В нем на большом костре горели отобранные у нас при обыске бумаги, книги, фотографии, карандаши. Никакой регистрации отобранного не было. И уговоры, что это, мол, мне необходимо, никого не трогали. День прошел без еды. На другое утро я был уже в отделе контрразведки СМЕРШ 8-й гвардейской армии, которой тогда командовал Чуйков.
СМЕРШ занимал большое трехэтажное здание, вероятно административное, красивой архитектуры, с садом. Его узорная решетка была уже наглухо забрана досками и ко многим окнам приделаны «кормушки».
На первом этаже меня обыскали — тщательно, грубо и унизительно. Отобрали поясной ремень и шнурки от ботинок, ложку, кружку, бритву, срезали все металлические пуговицы. Потом — «Руки за спину!» - повели на второй этаж. У конвойного правая рука с пистолетом в кармане, в левой ключ, которым он все время постукивает по пряжке пояса — сигнал, что он ведет заключенного, во избежание встречи с другими арестантами.
Дверь в камеру глухая, с замком, засовами и заслонкой на «волчке» — круглом глазке для наблюдения за внутренностью камеры. В ней уже было человек пять. Они мне объяснили порядок. Нар нет, место — на полу. Ходить нельзя, лежать днем тоже. Только сидеть. Свет на ночь не выключается. Если ночью был на допросе, днем спать не дают. Сон лежа — с одиннадцати вечера до шести утра.
Единственный, кому разрешалось лежать днем, - молодой, красивый, с бородой, полковник, раненный в ногу. Он оказался самовлюбленным, высокомерным человеком, постоянно подчеркивавшим свою образованность, на самом деле мнимую, и невиновность, которую оскорбляло совместное пребывание с преступниками. Сначала я его жалел и, когда нас выпускали в уборную (на этом же этаже), помогал ему, служа опорой. Хотя у него одна нога была здорова, он старался вовсе не опираться и на нее и повисал на мне всей своей тяжестью, а он был грузен. В камере все относились к нему неприязненно. Вскоре его куда-то перевели или освободили - во всяком случае, он этого ждал.
Рядом со мной сидел Алексей Михайлович Колошин — русский послереволюционный эмигрант лет сорока восьми, берлинский
таксист, обвиненный в попытке скрыться из советской зоны. (Потом я встретил его во время помывки в бане на этапе.) Он много рассказывал об эмигрантской жизни, весьма безрадостной. Помню забавную деталь из рассказа о его берлинском знакомом, комбинаторе и жулике. Тот на своем садовом домике написал: «Wer nichts tut, soil wenigstens gut essen und trinken» (Кто ничего не делает, должен, по крайней мере, хорошо есть и пить).
Через несколько дней к нам привели двух юношей, лет по девятнадцати, украинцев. Звали их Корний Губа и Сергий Науменко. С первого взгляда я почувствовал к ним необыкновенную симпатию.
Корний - черноволосый, стройный, с живыми, немного прищуренными умными темными глазами на чрезвычайно добром лице. Сергий более плотный, светловолосый, задумчивый и молчаливый, с мягкими неторопливыми движениями, с какой-то кротостью в лице.
Они были евангелисты из поселка-общины близ Днепропетровска. Немцы, угнав их в Германию, не разделили их, а поселили вместе, не разрушая общины, и не вмешивались в их быт и религиозные обычаи. С теплотой и воодушевлением говорил Корний о дружной и целомудренной жизни их общины, где девушки и женщины - «сестры» - заботятся о «братьях» — сверстниках и старших, а те стараются облегчить им работу и хлопоты. С благоговением рассказывали оба о молитвенных собраниях.
Корний был очень способен к технике и освоил несколько специальностей, работал по ремонту газогенераторов и немного шофером. Сергий был на разных подсобных работах на том же предприятии, где и Корний: техника ему давалась плохо.
Когда советские войска вошли в Германию, они провели мобилизацию среди угнанных советских граждан. Взяли и Сергия с Корнием.
Но их религия не позволяет касаться оружия. Они не отказались служить в армии, но просили давать им любую самую опасную и тяжелую работу, не принуждая брать оружие.
Их тут же арестовали, как отказавшихся от призыва. Угрозами и побоями требовали согласиться служить на общих основаниях. Морили голодом, запирали в стоячий «гроб». Они оставались непреклонны. Тогда их вывезли из тюрьмы за город, заставили вырыть себе могилу, поставили на ее край перед целящимися солдатами и сказали, что расстреляют. Они не согласились и тут. С руганью и побоями их отвезли обратно. И потом перевели в другую тюрьму — к нам. Что было с ними дальше - не знаю, меня взяли из этой камеры раньше, чем их. Потом, в лагере, я встречал осужденных евангелистов - им было дано по десять лет за измену родине.
А Корния и Сергия до сих пор вижу перед собой. Какой великой души люди!
Сидели в нашей камере и немцы - четыре инженера с оптической фирмы «Карл Цейсе Йена», обвинявшиеся в принадлежности к нацистской партии. Они не были партийными функционерами и никакого отношения к политике не имели, занимались научно-техническими разработками. Старшему было близко к семидесяти, остальным — лет по сорока пяти. Старик был так травмирован психи -чески на допросах, что почти потерял рассудок: смотрел в одну точку и не понимал вопросов товарищей и моих.
Следствие было мучительным. Почти все допросы велись по ночам. Только заснешь - тебя будят. На допросах держат долго. Следователь может уйти, вызвав охранника, который следит, чтобы ты не спал. А потом днем в камере тоже нельзя спать. Меня вызывали не каждую ночь, но все же до трех-четырех раз в неделю.
Моими следователями были старший лейтенант Трайдун, после него майор Остромогильский. Они меня не били, но дважды это делали якобы случайно зашедшие в кабинет другие следователи. Вошедший спрашивал, примерно, так:
- Ну что, он продолжает врать?
- Да, все не сознается.
- Ах ты, сволочь! — Это уже ко мне, и — удар ногой. Мой следователь:
- Что ты, не надо, не надо!
Я при этом не ощущал оскорбления, меня это только озлобляло, и удивляла примитивность спектакля.
Но, безусловно, практиковались методы воздействия более серьезные. Из камеры нам иногда были слышны крики, один раз даже женские. Позже, в пересыльной камере перед этапом, я видел людей с кровоподтеками. Там же рассказывали о пребывании в карцере и в ячейке, где можно только стоять.