ПЕРВЫЙ ДОПРОС

 

Следователь Брук сам пришел за мной и повел меня из тюрьмы в главный корпус, через улицу, переложив пистолет в пиджачный карман из брючного. Сел за ободранный стол, посадил меня на стул напротив.

Допрос длился часа 2-3. Говорил со мной Брук очень спокойно, на «вы», без крика. Записал анкетные данные, потом спросил, был ли я осенью 1927 года на панихиде по Ивану Франко в Софийском соборе, когда там с хоров разбрасывали прокламации.

- Был, - говорю, - но не знал, что там что-то готовится. Кстати сказать, так оно и было.

- А кто бросал, кто там еще был на хорах?

- Такие-то, - говорю.

Это было занесено в протокол.

- Подумайте, - говорит мне Брук, - может, и еще кто? И что же, я и в самом деле наморщил лоб, напряг память.

- Кажется, - говорю, - еще и такие-то.

Брук и это записал.

По мере заполнения страниц протокола Брук давал их мне подписывать. Меня удивило - но еще не насторожило - что Брук норовил все сказанное формулировать по-своему. Например, если шла речь о том, что я с кем-то иногда виделся, то записывалось -«поддерживал отношения». Встретилась где-то компания - это было «сборище группы», и тому подобное.

На первом допросе я не придал этому значения - опять-таки, как последний дурачок. В дальнейшем сообразил, что такие поправки формулировок заметно меняют в худшую сторону вид показаний, и стал остерегаться. Но первый - и решающий - протокол допроса уже нельзя было изменить.

 

С этой манерой составлять протокол я столкнулся и на следствии в 1940 году, но уже был подготовлен, и следователям иной раз приходилось рвать заполненные страницы, сопровождая это злобной матерщиной.

Подписал я протокол и спрашиваю у Брука, как бы это поскорее домой, на носу экзамены. Тот мне спокойно ответил, что сомневается, смогу ли я вообще продолжать учение. Меня это попросту огорошило, и про себя я даже не поверил ему.

Не стану скрывать, что мне и сейчас трудно и стыдно рассказывать об этом первом из моих трех или пяти допросов. В самом деле, кому может быть приятно признаваться в такой, выходящей за все пределы, глупости и наивности. Но думаю - обязан это сделать. Да может, и в поучение кому-то пойдет. Что до стыда, то чувствую его уже шестой десяток лет и буду чувствовать весь остаток отпущенного мне времени. Сказать, что был напуган? Вот именно - нет, страха совсем не было; и тем хуже для меня: одним оправданием меньше для моего совершенно несуразного поведения на следствии.

Не для того, чтобы оправдать собственное малодушие, а лишь в пояснение скажу следующее: я полагал, что следствие - это беспристрастный поиск истины, нечто вроде решения уравнения с несколькими неизвестными. Суд и приговор, считал я, были однозначным логическим выводом из данных следствия. Конечно, как и все, я знал о неоправданных жестокостях и предвзятости ЧК - но ведь это было в далеком прошлом, 10-11 лет назад!

Вернули меня в камеру и два или три дня не трогали.

Не помню, при каких обстоятельствах наступило у меня прозрение. Может быть, поговорил со мной «вредитель». Так или иначе, а до меня дошло: что же я наделал!

И вот я пишу длинное заявление в адрес генерального прокурора УССР Михайлика: мол, снимаю свои показания, данные на первом допросе, когда «назвал людей, в действительности не участвовавших в разбрасывании прокламаций», что это «ошибка в результате естественного волнения» и так далее.

Заявление дошло до адресата: по его поводу на последующих допросах были разные злобные высказывания.

Мне не известно, чтобы кого-то посадили на основе моих показаний. Но для меня это не меняет дела.