ЖИЗНЬ В МОСКВЕ

 

После возвращения в 1908 году в Россию мать поселилась со мной в Москве, где мы прожили до весны 1918 года. Жили мы довольно бедно, мать зарабатывала мало тяжелой работой дефектолога в школе для «умственно отсталых», как тогда выражались. Очень выматывалась: ведь одновременно и училась, и революционные дела забирали силы и нервы.

От отца и его семьи никогда не взяла ни копейки.

В памяти у меня вереница маленьких комнат - мы часто меняли квартиру - иногда полутемных и сырых, порой и без электричества, которые мать снимала в старых одно- или двухэтажных московских домиках. Сивцев Вражек, Староконюшенный, Красносельская... Галерея квартирных хозяек, то симпатичных, то вредных, серия нянек (тогда это не было проблемой и доступно даже для маминого бюджета), опекавших меня, пока не пошел в детсад.

Где-то в 1912 или 1913 году в нашем дворе, кажется, в Староконюшенном, жил сын Пушкина, старенький генерал. Помню, как он иногда выезжал куда-то в черной лакированной карете, одетый в серо-голубую шинель на красной подкладке, с красными лампасами на брюках, на голове - серая шляпа с подогнутыми полями, как перевернутая лодочка, обшитая золотым галуном.

На перекрестках дежурили городовые, усатые, огромные, в длинных до пят черных шинелях, с револьверами у пояса, от которых шел на шею желтый шнурок; хорошо припоминаю явное недоброжелательство матери по отношению к ним: она испытала и обыск, и арест. Передалось это и мне на всю жизнь: я до сих пор смотрю на милиционеров без всякой теплоты.

Видел я и царя Николая, а как же! Летом 1915 года была патриотическая демонстрация, и туда меня взял кто-то из старших, получив потом от матери страшный нагоняй за то, что повел ребенка смотреть на тирана. Меня поставили на какое-то возвышение, и я хорошо видел открытый автомобиль серого цвета с военными, козырявшими кричащей «ура» толпе. Царя среди них я не различил: меня гораздо больше занимали блестящие рукоятки переключения скоростей, которые у тогдашних машин помещались снаружи.

 

Хорошо помнятся мне звуки старой Москвы, Колокольный звон по праздникам, а на Пасху и Рождество гудел баритоном весь город. Забыть это невозможно. Цокот копыт и стук колес по булыжной мостовой, окрики возчиков. Крепкий запах конского навоза в туманном от мороза воздухе... Слышны звуки рояля из многих открытых весной окон. Поют канарейки. Хрипят граммофоны - шансонетки, военные марши. Из окна прачечной в нашем дворе слышно - «Маруся отравилась». Шарманка играет польки и вальсы. Из форточек летят завернутые в бумажку гривенники, обязанность нас, ребятишек - подобрать и отнести шарманщику.

Теперь о сильнейшем впечатлении раннего детства. Было мне лет пять, пожалуй, это был 1912 год, когда в теплый весенний день старшие отправились на Ходынское поле, посмотреть полеты аэропланов, и взяли меня с собой. До начала полетов пошли мы вдоль ангаров - больших открытых сараев, где стояли на велосипедных колесах необыкновенные сооружения, похожие на положенные боком и обтянутые полотном этажерки. Было ясно, что они для воздуха, а не для земли, можно было видеть и кожаное креслице для пилота между множеством стоек и блестящих проволок, и таинственное сверкающее диво. «Это мотор» - сказали мне; слово-то какое!.. Блерио, Фарман, Ньюпор! И еще вещь и слово - пропеллер, из слоистого дерева, похожий на стрекозиные крылья. Запах авиалака, бензина! Я прижался к решетке ограды, и проходивший мимо, весь в коже, летчик Прохоров ухмыльнулся и легонько потянул меня за нос. А потом сел в свой аэроплан с надписью «Прохоровъ» снизу на крыльях, застрекотал мотором, поднялся и стал выделывать в воздухе разные фигуры!

С того момента я твердо решил, что буду кем-то в авиации. Так это и осталось, так и на авиационный вуз настроился после профшколы. Но тут моя, всегда такая терпимая, мама стала стеной. Авиация - это когда летают, а значит, и разбиваются. На беду, в это время разбился на испытаниях молодой авиаконструктор из близкой семьи. Это окончательно решило дело.

Было мне, вероятно, года четыре с небольшим, когда мать отвела меня в детский сад. В Те годы это еще была новость. Попал я в детсад Свентицкой, важной дамы, видной деятельницы дошколь-

 

ного воспитания, в садике оно было поставлено хорошо, воспитательницы закончили специальные курсы по системе Фрабеля и назывались «фрабеличками». Был там и оркестр народных инструментов, я в нем играл на огромной басовой балалайке. Было уютно, кормили вкусно. Припоминаю детсадовского своего приятеля Володю Векслера, маленького и рыженького, в будущем - крупного физика.

И до сих пор не забылось, какие мы пели песенки, как вырезали и клеили из цветной бумаги, из какой посуды мы ели наши каши и кисели, какие елки нам устраивали, как мы дрались и мирились...

Очень яркое впечатление: Рождество в Новой Ладоге. Там работала врачом задушевная подруга матери северянка Тося Радченко. Было мне, кажется, лет шесть, то есть это зима 1913-1914 годов. Отчетливо помнится мне бесснежный и мокрый Петербург. Деревянная мостовая на Невском. Небольшие трамвай с цветными дощечками по сторонам номера. Мать объясняет - чтобы издали легче узнать номер, так как у каждой цифры свой цвет.

Потом Новая Ладога. Крепчайший мороз, я закутан до ушей, люди в валенках с красными узорами. А на рынке большие молочные бидоны привозят на саночках огромные собаки!

Бесконечный, до горизонта, серый лед замерзшего Ладожского озера.

В жарко натопленной квартире - большая елка. Муж Тоси, черноусый Радченко, поет под гитару северные частушки:

Старая бабица кудри чешет («цесет», по-северному) –

Только волосы дерет.

Молодая девица кудри чешет –

Волос к волосу кладет.

Вечером вваливается толпа ряженых - ямщики, цыганки, русалки. Гармошка и гитара, пляски, частушки. Я вылез из своей постели, явился к ним - пустились меня тискать, плясать со мной.

Там я впервые стал на лыжи, огромные, охотничьи, еле таскал. При явном неодобрении матери: по Лесгафту, лыжи вредны для детей.

Тосю я больше не видел, а мать как-то ездила к ней в Ленинград в середине или конце 20-х годов.

 

У мамы были давние непорядки с сердцем, судя по всему, как я теперь думаю - стенокардия. Тося ее подробно обследовала в тот приезд. И на требование мамы сказать ей правду ответила, что с сердцем у нее плохо, она может умереть в любой момент, жизни ей осталось не более пяти лет.

После этих слов хорошего, вроде бы, врача мама заметно изменилась, стала и жить соответственно. В марте отдала бедной старухе единственное свое зимнее пальто, а были 30-е годы - отчаянный дефицит одежды: «Вряд ли доживу до следующей зимы».

И весь уклад ее жизни был так построен. Но надо сказать, что жизнерадостность мамы и ее любовь к людям ничуть не изменились.

После того диагноза мама прожила около 40 лет.