ПРИМИ, ЗЕМЛЯ РОДНАЯ

Киносценарий

 

...Все началось в поезде. Русские офицеры бежали к Колчаку. Побег мыслился явлением кратковременным и потому ник-то не был угнетен, играли в карты, пили вино, ухаживали за женщинами. Одна была очень красива: синие лучистые глаза, каштановая коса на затылке узлом, гордая осанка. Отлично пела она раздольные русские песни. "Не шуми ты, рожь, спелым колосом", "Степь, да степь кругом". Глубоким грудным голосом читала стихи Апухтина, Блока, Фета.

Забыл молодой офицер, что он женат, что в Харькове у него сын, на коленях умоляет ее бежать с ним и от Колчака и от мужа.

- Красавица вы моя русская, души-то сколько в песнях ваших.

Смеется женщина. Она - еврейка.

И все таки они поженились и убежали в Маньчжурию. Там у них родилась дочь. Офицер открыл мясную лавочку. Подзатыльниками учил дочь сложению и вычитанию. Мать читала девочке Пушкина и составляла списки книг для чтения. "Прогорела" лавочка, "прогорел" ресторанчик, ездили с линии на линию, пока, наконец, не принял отец советского подданства и не осел в Харбине.

Пионерская организация в Харбине жила в "глубоком подполье" Подходя и одноэтажному дому, дети обменивались фразами пароля:

- Скажите, здесь живет Иван Иваныч?

- Пройдите на второй этаж, налево.

С папиросной бумаги считывали вести из родной страны. Бумага уничтожалась; конспиративно, по одному расходились. Потом собирались на скамейке возле дома и орали на всю улицу каждый свое, а точнее, повторяли то, что слышали дома:

- Ну, и езжай, дура, если тебе жизнь надоела. "Новости востока" ваши подкуплены большевиками, а вот почитай "Рупор", так там все точно написано: народ в совдепии пухнет с голоду, на улицах мрут.

- А ты видел? Видел? Не видел, так молчи. У нас вот спец живет, из Москвы приехал. Не похоже, чтоб он с голоду разбух. А дядя Стива, который в консульстве работает, говорил, что там институтов, знаешь, сколько?... А тут, куда пойдешь учиться?

- Может и не больно грамотный буду, зато на свободе. Твоего-то отца прямо с поезда заберут. Он - кто? дворянин, офицер,

 

поместья на Украине имел. Да там, если папа с мамой не от сохи или не от станка - фиг выучишься!

...„ А девчонке снились сны. За день наслушается споров отца с матерью - ехать - не ехать, а то пластинку заведет, где знаменитая Варя Панина с надрывом поет о Москве белокаменной, а ночью смотрит девчонка... дырка в небе. И через дырку видит она Москву - белокаменную. Золотые купола в солнце купаются, в воде еще одна Москва отражается. По реке яхты плывут, паруса ветром надуты.

... Уже все едут. Утром и вечером уходят эшелоны с возвращающимися на родину, а в девчонкином доме все спорят: в Америку, в Шанхай или на родину.

Мать: Обещали ведь, что не тронут белых офицеров, простят им все. А если и погибнем, Пётренька, так ведь для дочери, для будущего ее. Не кельнершей же ей быть...

Отец: Что мелешь, идиотка?! Девчонке 14 лет, сиротой останется, какая жизнь на чужой земле?

Мать: Не чужая это земля, Петушок. Язык там родной, люди родные. Там у нее будущее, и мы должны вернуть дочери родину.

Наконец, е д у т.

Ничейная полоса. Арка. Выцветшие на солнце слова: "Союз Советских Социалистических Республик". Поезд идет под аркой.
Отец осеняет крестом дочь, жену, себя и со слезами на глазах громко говорит:

- Прими, земля родная.

Пограничный осмотр вещей. Заискивающая улыбка отца.

- Шаляпина везем. "Эй, дубинушка", "Я - царь еще". Может нельзя, так вы пожалуйста...

Оперативник из ГПУ /строго/:

- Классику не запрещаем, товарищ.

В эшелоне выпускают стенную газету: "Мы - дома". Девчонка очень активна. Красная косынка на голове, засученные рукава синей блузы. А потом горькие слезы. Где-то на станции голодный сверстник протянул к ней грязную руку. Отец зло смотрит на мать, мать с тоской на девочку: что-то ждет ее здесь...

Прибыли к месту назначения. Едва состав остановился, увидели и услышали: спиной к зданию вокзала, топая ногами, исступленно колотя об стену головой, стоит рыжекудрая "Клара Боу", дочь харбинских коммерсантов, и кричит на упитанного, испуганного озирающегося супруга:

- Куда ты привез меня? Вези меня обратно, немедленно вези меня обратно...

 

Дальше все, как у всех: получена квартира, работа, отец снова, красивый и самоуверенный, ходит в начальниках.

А вот "ужасы" пролетарского быта. Отец несет на плечах мешок картошки, мать бежит сзади:

- Пётренька, стой, брось, надорвешься, дай я...

И от злорадства довольное лицо отца: привезла, так вот же тебе, любуйся моими муками.

В хлебном магазине:

- Пожалуйста, будьте любезны, дайте мне немного вот того серого хлеба.

Девочка вежливенько, головой указывает на кирпичик белого хлеба из второсортной муки. Цвет у хлеба действительно серый.

Голос из толпы:

- Ишь, понаехали, буржуи, "серай"... Нам, чать, его ситным считать велено.

У девочки остро развито чувство справедливого. Дома она возмущается:

- Чушь какая! Ведь это явно серый цвет, а не белый. Всё у них тут вверхтормашечьи, что ли?

Она еще весьма пессимистична в свои 14-15 лет, а суждения ее категоричны и безапелляционны: Маяковский - чушь, Шолохов - хулиган в литературе. В эмиграции она все советское защищала, здесь - дома - все подвергается критике. Но вот появляется в доме тетка, комсомолка двадцатых годов. С ее помощью начинается переосмысливание и переоценка. Открыт Николай Островский. Понят "Железный поток". Маяковский впущен в душу, и это уже на всю жизнь. Красота шолоховской правды постигнута значительно позднее.

Однако через год "мальчики в голубых фуражках" уводят отца. Через четыре месяца приходит извещение о его смерти. Незадолго до ареста отца умирает мать. Девочка остается одна.

В отношении к ней советская власть раскалывается надвое: приходят какие-то заросшие дяди и, не глядя ей в глаза, приказывают освободить площадь. Выселяется, как дочь врага народа. Постель вместе с лежащей девочкой - она тяжело больна - выносят на улицу и ставят на снег. Через полчаса здесь машина. Суетятся учителя, девчонки, мальчишки. Девочку и вещи погружают на машину и увозят в школу. Там ей приготовлена комната, там она будет жить, пока на кончит 10 классов. Ее будут лечить, учить, ухаживать за ней, любить.

Здесь в школе она подает в комсомол. Высокий красивый парень, ему лет 16, спрашивает:

 

- Что значит "родители умерли"? А как умерли? Где умерли? Ведь мы же все знаем, что ее отец - враг народа, колчаковец. Короче, я - против. Она - дочь идеологически невыдержанных родителей.

Везде одно: "не принимать". А она уже сердцем приняла Павку Корчагина, уже поняла большую правду, за которую погибали лучшие сыны Отчизны. И она добивается приема в комсомол. Раз-решение приходит из ЦК ВЛКСМ.

То же и с поступлением в институт. Разрешение подписано Крупской.

Ей становится очевидна одна удивительная закономерность: дают лозунг, например, дети за отцов не отвечают. А тебя никуда не пускают. Под разными предлогами: не прошел по конкурсу, нет вакантных мест. Только, как тот парень, в лоб, честно, не говорят, что это из-за идеологически невыдержанных родителей. Это становится ясно, когда посмотришь в умные усталые глаза старого коммуниста, и потом пишешь, пишешь, пишешь, - и все в Москву. А в Москве вдруг - раз-раз - и все решают, как надо, по справедливости. Чудно: власть одна вроде, а дела разные.

В 19 лет приходит любовь. Хотя им кажется, что у них одних такое, на самом деле все у них, как у всех двадцатилетних. Разве что стихов больше, потому что она пишет их по любому поводу.

Он погиб в июле 41-го, а она все ехала к нему на Запад. Люди, которым очень шли военные мундиры уговаривали ее:

- Куда вы, девочка, едете, вы же видите, оттуда все бегут.

В военкомате Ростова-на-Дону, где две недели назад, еще до войны, стояла его часть, ее спросили:

- Кто был ваш муж?

- Как вы смеете говорить о нем был? Он не был, а есть и всегда будет, понимаете, всегда будет!

А его уже не было.

Она хотела пойти на фронт, стала учиться на связистку. В день принятия присяги ее и еще одну девушку отчислили из школы по "перекомплекту штатов". В этой школе было 800 человек, отчислили двоих, обе - отличницы, обе - дочери "врагов народа".

Тогда она вспоминает, что знает язык, и пытается устроиться переводчицей в Совинформбюро. Она знает, что это бесполезно, но все-таки идет на прием к Лозовскому.

- В общем, я знаю язык, хотела бы к вам устроиться, но вы меня не возьмете, уж это я знаю точно.

- Это ж почему так точно, что не возьмем?

- Я родилась в Харбине, а потом у меня отец в тюрьме умер.

 

Старый человек медленно поднимается из-за стола, подходит к ней, долго внимательно смотрит в ее лицо. Потом ласково треплет по щеке и говорит:

- Иди в третью комнату, там проверят твои знания. Если выдержишь экзамен, возьмем. Ведь ты ж не могла выбрать себе город, в котором родиться, и папу, от которого появиться на свет.

Ее не взяли. Она блестяще сдала экзамен-проверку, но желтый горбун, посмотрев документы и автобиографию, сказал:

- Пока нет вакантных мест. Когда будут - вызовем.

Она устроилась работать на телеграф, в кассу приема иностранных телеграмм. В черной бархатной кофточке со строгим кружевным воротничком, умными глазами она привлекает внимание. Дипломаты и корреспонденты иностранных газет, временно эвакуированные в этот город, любят разговаривать с ней.

Вскоре ее замечают.

Есть глаза дружелюбные и есть бдительное око. Бдительное следит из-за колонны телеграфного зала, отдежуривает всю смену, наблюдая за ее окошком.

Глаза дружелюбные указывают дорогу к маститому писателю (В.Катаев), люди хотят, чтоб он послушал ее стихи. У маститого болят зубы, он лежит в пустой комнате, где только широченная тахта у стены и детские игрушки на полу. Он смешно перевязан, как чеховский больной.

- Ну, что у вас там?

Она читает про серебряные крылья в петлицах и про дрожь в ресницах. И еще про то, что она верит - он придет.

- Ну что вы мне ерунду порете? Собаку опишите, опишите мне автомобиль! При чем тут крылья? Чушь! Дичь!.. Идите!...

Бдительное око устраивает экзамен, к окошечку кассы подходит бедно одетая женщина. Заискивающе просит:

- Я вот тут благодарность послу написала, я у него в прислугах работаю. Не переведете, миленькая, я вам билетики в Большой достану /Большой тоже эвакуирован сюда/.

Письмо - лакейский пасквиль. Она-де впервые сытно поела, когда стала работать у иностранцев, отогрелась душой и телом, на всю жизнь сохранит в памяти елку и как ее накормили котлетами.

С презрением, в упор смотрят в продажную душу глаза. Уже погибла Зоя Космодемьянская, явив всему миру великую гордость русской женщины, а тут такое...

Берет бумажку и идет в 1-й отдел. Ее благодарят, просят перевести, один экземпляр отдать прислуге, другой - им.

 

Посольская прислуга продолжала прислуживать послу. Потом ее видели в Москве, в той же должности.

Появился у окошечка русский - русский Ванечка, шофер из мексиканского посольства на вишневом кадиллаке он возил ее домой и кормил в машине курицей и шоколадом.

- Ой, как мне хочется быть переводчицей, вот, как эта, в мехах. Воображала! А я ничуть не хуже ее знаю язык. В Москве бы жить.. сумку через плечо... И вообще интересно: представляешь, газеты еще завтра напечатают, а ты уже сегодня знаешь где, кто, что сказал, когда второй фронт откроют... Интервью, приемы, встречи...

- Глупая ты, как другу говорю: беги отсюда. Не сносить тебе головы. Она у тебя больно заметная.

- А сам чего не бежишь? Шоколад с рябчиками удерживает?

Он с тоской смотрит на нее: большего он сказать не может.

И вдруг однажды вызов в военкомат. Бог мой, наконец-то и она понадобилась. На фронт берут. П о в е р и л и !!!!!!

Повестку отбирают вместе с паспортом, сажают в машину и везут. Она сразу понимает: фронта не будет. Не поверили.

- Скажите, а я вернусь домой?

- А это будет от вас зависеть.

В кабинете на нее стучат кулаком по столу.

- Ты - кто? Ты - жена советского командира, а как ведешь себя, компромеНтируешь звание! /"КомпромеНтируешь" - именно так и сказал / Кто дал право?

- Да вы о чем, о Ване, что ли? Так он - хороший, а только я его вовсе не люблю и никаких званий не компрометирую.

- Знаем, насквозь видим. Чужим духом дышишь. Короче, хочешь не потерять наше доверие, - помогай нам.

- Не понимаю.

- Чего тут понимать? Девка ты интересная, глаза у тебя круглые и брови дугой, иностранцы разные беседы с тобой ведут, нам интересно.

- Знаете, если что нехорошее, как та тетка с елкой и котлетами, так я обязательно приду, по-комсомольски, а если просто - не могу я, не в моем это плане, тем более я, знаете, еще в театральной студии занимаюсь и стихи пишу. А Мата-Хари из меня не получится.

Немцев отшвырнули от Москвы, все едут назад в московские квартиры. Друзья высылают ей пропуск. Решено, что она будет учиться в Литинституте. Распроданы последние вещи. Остался один чемодан и часы с боем. В Москву едет в тамбуре.

 

Выясняется: учиться можно, но нужно совмещать учебу с работой в учреждении и еще по хозяйским нуждам в доме друзей, где ей уделяют на кухне место для спанья.

Идет по Москве. Что делать? В витринах книги, плакаты. Это - Кузнецкий мост. Надпись на двух языках: редакция английской газеты "Британский Союзник". Входит. В темноватом коридоре ломаный голос спрашивает:

- Пожялюста, кого надо?

Она отвечает по-английски:

- Вы не знаете, здесь не нужны люди, владеющие английским языком?

На другой день она - сотрудник пресс-отдела Великобританского посольства в Москве. В ней все поет. Видал, Ванечка! Сказала - буду в Москве и работать буду, как та, в мехах, вот и смотри на меня теперь.

Знакомятся англичане все на свой лад. один даже так: разговаривая, ставит ногу на стул, задирает штанину, застегивает резинку. Поправляет брюки, опускает ногу. английский аристократизм в чистом виде.

Жить приходится в здании редакции. Спит в двух креслах, обогревается электрокаминами. Вечером страшно. Хочется есть, но выйти боится, как потом войдешь в девять пустых комнат?

Однажды вечером приходит гость. Огромный, как Чкалов, и тоже летчик. Друг мужа.

- Что же это ты, а, на нейлоновые чулки кинулась?

- Чудак ты! И как тебе не стыдно. Ты куда сейчас летишь?

- В Иран.

- По спецзаданию?

- Ну?

- Ну, и у других тоже могут быть спецзадания. Тут, думаешь, свой глаз не нужен? Идем, покажу.

Вводит его в большую комнату. Это библиотека редакции.

- Видишь? Порядок такой: кто хочешь, заходи с улицы, бери книгу, фамилию запишут и иди. А может, он шпион? Может, ему задание такое: на третьей полке справа от входа седьмая книга слева, 45 страница, 12 строка сверху. И там зашифрованный текст. Союзники союзниками, а кто их знает, все-таки капиталисты...

Ей в это время 22 года, и она искренне верит, что делает большое государственное дело.

Но вот странно: приходит вставать на комсомольский учет в ближайший райком, ее там спрашивают:

- Где работаешь?

 

- В английской газете "Британский Союзник".

- Где?

Она повторяет.

- Чудно! А чего ты хочешь?

- Как чего? На учет встать - раз, членские взносы заплатить - два, нагрузку взять - три. Можете в госпиталь послать, буду раненым письма писать, книги носить.

- В госпиталь, к раненым?

Бдительное око лезет из глаз секретаря райкома. На учет приняли. Взносы взяли. Всё.

Дело шло к победе. Шумнее и веселее становилось на улицах Москвы. Однажды в переполненном после футбольного матча троллейбусе всю дорогу от Динамо до Охотного развлекал ее крепкий белозубый парень. Улыбка хорошая, глаза ясные. Вышли из троллейбуса, увидела - без ноги он.

- На Ленинградском оставил. Вам куда?

- Я здесь в гостинице живу.

- В гостинице? А где работаете?

- Переводчицей, у англичан.

- А-а, ну, до-свиданья, не по пути нам, значит.

Все меньше становилось русских друзей.

- Непонятная у тебя работа. Нашим и вашим служишь, что ли? Они вот, сволочи, тянут со вторым фронтом, ты там Черчиллю ихнему от нашего имени парочку тепленьких напиши в дословном переводе.

В доме друзей однажды встретили так:

- Ты извини, там товарищ из партизанского тыла, сама понимаешь, у тебя работа такая, и вообще...

Вскоре перешла к американцам. Русские переводчики работают отдельно, во дворе для них деревянный "шэк". Господа сидят в большом здании на Моховой, не любят, когда туда заходят русские.

К ней в ученики напрашиваются трое американцев. "В ученики" - это, как правило, одинаковый у всех способ "делать любовь". Уроки - для видимости.

Чак и Дак - морские офицеры. Томми - фельдшер при атташате.

 

Чак - рыженькое, розово-веснушчатое херувимчатое существо с круглыми глазками, пухлым ротиком. Он чрезвычайно набожен, обожает свою невесту, оставшуюся в Штатах.

Дак - бухгалтер при морском атташе, он - практичен, сух, серьезен. Если компания решает отменить урок и идет на прогулку, он все время спрашивает: а как это по-русски?

Томми - фельдшер, похож на голливудского кумира подростков: тонок, изящен, вьющиеся волосы, весел, легок. Он - женат. Жена в Штатах. Здесь, в России, в солдатском общежитии, он организатор веселых конкурсов на самый затяжной поцелуй. Десятка два "джиайев" собираются кружком, в центре - целующаяся пара. Он гнет ее к полу, без отрыва от губ, все вопят, улюлюкают, хлопают в ладоши и орут непристойности, отсутствующие как в англо-русских словарях, так и в словарях по слэнгу.

На пасху Чак, Дак и Томми ведут ее в костел на Елоховскую. Чак - губки бантиком, физиономия пренабожнейшая, пухлыми пальчиками трепетно листает молитвенник, весь там, с Господом Богом. Дак откидывает страницы, как костяшки на счетах: первая молитва, вторая, третья и т.д. Он подбивает итог, точно так, как у себя в офисе. Томми извертелся: в костеле масса хорошеньких русских девочек со своими "ханичками" /милыми/.

Вскоре в ученики просится американец, уроженец Одессы. Он толст, в восторге от самого себя и от своего американского паспорта. Ухаживает напористо, скоростным методом.

- Я - хорош. Это факт, смотри сама. Вот чековая книжка. Ты говоришь "да", я иду к Молотову, заявляю "быстро, визу жене" и - ап! - ты в Штатах.

- А если наоборот? Я иду к Молотову и говорю: "Вот муж, паспорт ему советский, быстро" и ап! - ты в твоей родной Одессе.

Жизнь напрочно запирает ее в кругу иностранцев. Она - хорошая переводчица, теперь она уже работает с корреспондентами. Бывают такие дни; утром интервью с президентом малой державы, днем - ре-петиция балета в Большом, потом - операционная в клинике, литейный цех. Вечером в театре. Сутки забить до отказа. А ей становится тревожно. Почему-то трудно дышать. Однажды навестил ее школьный товарищ, поздно ночью она провожает его к лифту и на столе дежурной по этажу замечает забытый клочок бумажки: "в 815 - гость, военный, ушел в два ночи".

Американцы спрашивают:

- Ну, как вам живется двойной жизнью, мисс марксист? Сколько раз в неделю вы ходите к мальчикам в голубых фуражках?

Ей не верят, не верят свои. И те не верят.

 

Было так: еще там, на Волге, когда она была кассиршей на телеграфе, поехала с подругой купаться. Проходила яхта. Их окликнули: "садитесь, покатаем". На корме юноша, вылитый портрет того, погибшего. Познакомились, подружились. Он - москвич, встретились потом в Москве. Красивый, как Петрович из "Цирка», в белом свитере он пришел к ней в гостиницу.

- Понимаешь, что получается. В Академию поступаю. Короче, меня там предупредили: все компрометирующие связи отставить, в интуристовскую гостиницу дорогу забыть. В общем я тебя люблю, но карьеру больше.

Она ему карточку подарила и написала: "Нет - так нет. А все-таки я всегда буду помнить о тебе". Потом она пошла к своим и сказала:

- Я больше не хочу здесь работать. Куда угодно посылайте, но я хочу быть среди своих. Если надо - арестуйте меня на год, но верните к своим. Не могу больше с иностранцами...

Еще долго тянулось жизнь под двойным надзором.

- О, вы - настоящий большевик, мы знаем. Мэри арестовали. Нелли арестовали, а вас нет. Вы тоже из "голубых фуражек".

Свои: Вы снова нарушили указание: вам надлежало пойти на встречу с Х., а вы пошли куда-то по своему усмотрению.

- Я не хочу быть куклой на ниточке.

И, наконец, ее арестовали. Это было освобождением от мук ожидания.

Следователь обыкновеннейшее, добродушнейшее и довольно недалекое существо.

- Итак, мы выполнили вашу просьбу. Вы просили арестовать вас. Правда, всего на год. Уж не обессудьте, держать будем по своему усмотрению. Д и а п о з и т и в /хотел сказать "диапазон"/ вашего наказания от полугода до 20 лет. Но вам по вашим деяниям и смертушки мало.

И началась иезуитская комедия.

- Вы утверждаете, что никогда не были американской разведчицей. А это что?

Лист бумаги со штампом Белого Дома.

... Прием в посольстве по случаю приезда жены посла. Танцуют. Сидят на полу. Под пианино гора сброшенных пиджаков. На полу рюмки, пепельницы. Девчонок переворачивают в воздухе, протягивают за руки между ногами, швыряют вбок, в сторону. Мелькают штанишки, голые бедра. Это - джиттер-баг, рок-н-ролл сороковых годов.

 

Чак и Дак, с которыми давно прекращены занятия /она, как педагог, никуда не годится/, подводят к ней вновь прибывшего офицера.

- Это наша звезда-переводчица и отличный педагог. Просите ее, чтоб она с вами занималась.

- По-русски говорят а таких случаях, "на тебе, Боже, что нам не гоже".

Чак всплеснул ручками и исчез, вскоре появилось письмо на бланке Белого Дома. Одним словом, хвалебная рекомендация. И подпись: личные адъютанты президента Рузвельта. Парни были в его охране в Ялте. Посмеялись, она бросила листок в сумку и забыла его там

- Не были, говорите, разведчицей, а документик между прочих сохранили.

И так далее, и тому подобное: восемь месяцев беспрерывного казуистического искажения общечеловеческих понятий, превращения простейших поступков в крамолу.

Камера /первое впечатление/:

- Хай, бейб. Тейк ит изи / не расстраивайся /.

Американизированная девочка с "кэмел" в зубах /мама принесла в передаче/. Отбивает на столе пальцами "чу-чу". У стены вторая делает разминку ног. Болтают по-английски. Сыпятся имена: Джон, Билл, Фрэнк. Ругательства русские. Одна - хорошая девчонка. Талантлива. Умна. Красива.

- Сволочь я. Брат погиб. А я на тряпки польстилась. Они - ведь скоты, им свеженькое подавай. Дома - благочестивые католики, а тут, как в портовом кабаке: вина и девочек. Помоложе да поскорее. Я к своему, знаешь, как ездила? Он машину присылал, я шубку на плечи /из Стокгольма мне выписал/ и туда. А под шубкой - ни ниточки. Готовенькая приезжала. Зато и имела с него, дай боже. Матери лет на десять хватит кормиться. Всех одела и всю войну кормила. А вот ты, дура, чего попала? Ты ж идейная, про тебя басни рассказывали.

Басни были правдой.

Пьянка у босса. Наутро стол завален нетронутой снедью: зернистая икра, масло сливочное, сахар, булка белая, яблоки. В самых лучших распределителях так не отоваришься. Только в дипломатическом магазине по талонам для иностранцев.

- Эй, возьмите это себе, пока тут все не сгнило к дьяволу.

Босс сидит в кресле в халате, с заплывшей физиономией.

- В гостинице есть горничная, мистер Х., позвоните ей, она придет и уберет со стола.

 

Босса передергивает.

- Какого черта! Вы что, думаете, я буду перед вами голову гнуть? И вообще, почему вы у меня ничего не просите?

- Не понимаю.

- Посылку из Штатов, талоны в дипломатический магазин? Не надо вам, что ли?

- Благодарю вас, мне вполне хватает зарплаты и того, что я могу купить на свои карточки.

Бывают в камере и такие разговоры:

- Когда меня впервые повели на допрос, я так боялась. Куда-то, думала, в подвал повезли - значит, бить будут.

- Чудачка, вы что, в фашистском застенке? У нас в тюрьмах не бьют, теперь во всяком случае /вспомнила распухшие от побоев руки отца в последнее свидание/.

Рассказывает об этом разговоре следователю.

- Видите, как вы людей запугали. Ведь до такого додуматься: бить начнут.

Следователь внимательно смотрит на нее. В то же мгновение тишину коридора прорезает женский вопль:

- Ну, и пожалуйста, бейте, бейте, сколько угодно.

 

Допрос по фотографиям.

- Вот эту карточку мы изъяли у вашего друга, на ней надпись: "Нет - так нет, а все таки я всегда буду помнить тебя". Что это значит? Завербовать пытались? Не удалось?

- А это кто? Подруга ваша? Депутат Верховного Совета, работник авиационного завода. К ней вы приводили в дом американского разведчика. Похоже, однако, что с вашим арестом местечко не оголилось, вы им замену подходящую оставили, а?

- Послушайте, что же вы так дешево цените патриотизм русского человека, билет комсомольский, депутатский мандат коммуниста? Мало же вы сами, гр-н следователь, любите Родину, если считаете, что так легко продается человек чужой державе. парень один раз в кино к американцам сходил - враг, в дом к человеку иностранец зашел погреться - человек врагом стал, завербовали его... А почему вы не пишете того, что я говорю?

- Что ж, по-вашему, я вам тут трибуну для ваших антисоветских высказываний дам?

Как то пришла в офис в новом бархатном берете. Жена шефа восхитилась:

- О, как мило! Сколько это стоит?

 

Берет в те годы стоил 500 р. Вечером шеф упомянул этот факт в совей статье: на свою зарплату мой секретарь может купить себе три берета.

В протоколе допроса это выглядело так: “давала клеветнические сведения экономического характера иностранному разведчику”.

 

Лагерь.

Из автомашин, на которых написано "хлеб", высаживают группу заключенных. Наталкивают в одно купе столько народу, что люди задыхаются. Офицер проходит по вагону и вежливо спрашивает женщин: "Вам не дует?".

Политических привозят в лагерь к бытовикам. Москвичи ради приятной встречи устраивают для уголовников концерт самодеятельности. После концерта за кулисами появляется нечто. “Оно” в брюках, с палкой, по-мужски зачесаны на пробор волосы, выбриты брови. И однако это - женщина. Нечто протягивает руку:

- Вася. Я как увидела вас, покой потеряла. Глазки ваши душу огнем пронзают. Прижаться к груди вашей и губкам алым хочу.

Когда они вечером идут по зоне, из-за кустов на нее бросается темная фигура. Видно та, которую "Вася" оставила, увлекшись "фрайершей".

Начинается вторжение в изуродованную тюрьмой душу женщины.

Когда москвичей увозят в другой лагерь, "Вася" уже прочно обретает свой женский облик. Ее зовут Надя. Она плачет. Боится мести бывших друзей, но знает, возврата к прежнему и воровству не будет.

Незадолго до отправки в лагерь, в Бутырской тюрьме, я поменялась с одной литовкой: отдала ей свой сарафан, а у нее взяла теплые лыжные брюки, чтобы зимой беречь больную ногу.

Прибыла в Потьму вместе с московским этапом. Неожиданно меня от всех отделяют, и отправляют в другой барак. Я пытаюсь выяснить причину этого, мне в ответ: "я не желаю дебатировать с вами этот вопрос." Начальник всячески подчеркивает свое сходство с Печориным. Я отказываюсь ему повиноваться, меня отправляют в карцер на 5 суток. Через пять суток я вновь требую соединить меня с москвичами, меня вновь сажают на пять суток. Потом еще раз, И опять направляют в барак к тем, кого я еще не знаю, для меня они чужие.

Вхожу туда. И слышу: "не пускайте ее, она - воровка."

Потом помню себя, сидящей на земле и воющей, как раненное животное: "если мне кто-нибудь пустит сейчас пули в лоб, я

 

поцелую землю у ног того человека»." /Брюки в женском лагере - признак лесбианства/

 

* * *

В лагере идет инвентаризация имущества, а заодно и поголовья заключенных. С матрацами, тюками, узлами все переходят из одной зоны в другую. Остаются лишь "христовы невесты", многочисленное племя неграмотных баб разных национальностей. Они молятся. "Рассвет в розы - бормочут стервозы". Когда к ним подходят надзиратели, они прячут головы в землю и молятся дальше. Сами не идут. Тогда их складывают штабелями на подводы и везут. Снимают с подвод, они тут же - бух в землю, и снова идет "елейный скулеж".

Спрашивают бабку.

- Фамилия? Имя? Отчество?

- Чегой-то?

- Год рождения? Родилась когда, бабка?

- Не помню, милай, давно чай дело-то было.

- Статья какая?

- Чегой-то?

- Сидишь то за что?

- А не знаю, милай, вот-те хрест, не знаю.

- Срок-то какой?

- Чегой-то?

- Тьфу, пропасть, 25 у тебя, бабка, по 58-й, следующий, подходи давай.

- Спасиба, милай, дай тебе бог, значит иттить можно таперича?

 

* * *

Заключенных ведут на торфоразработки. Рассвет. Очень здесь щедра на красоту. По склонам холмов раскидано багряное золото листьев. Колонну сопровождает конвой с собаками. Перед маршем команда: "шаг вправо, шаг влево - считаю побег. Оружие применяю без предупреждения" /Иногда говорили "без преждепреждения" - конвоиры часто были нерусские/. Когда двигаются, в колоннах молятся.

Навстречу грузовик. На нем клетка, такая, в каких перевозят животных из зверинцев. В клетке - мужчины. В колонне женщин плачут и молятся.

Торфоразработки - это, как верещагинский "Апофеоз войны", тут апофеоз неволи: выжженные на солнце огромные штабеля торфа и вороны.

 

Несут носилки с торфом две женщины. На одной из грязного полотенца чалма, на плечах телогрейка, она то и дело ставит носилки на землю и ожесточенно чешет шею и грудь. У второй огромные очки - консервы на глазах, майка надета хомутом на шею, спина голая. Юбка из грязной марли, вся в дырах.

Чалма: Подходит ко мне иранский посол и говорит: позвольте, Юлия, представить вам князя...

Очки: Господи, когда я интервьюировала президента Берута, его адъютант буквально не сводил с меня глаз.

Мимо волоком тащит носилки девушка, совсем ребенок. Она скачет галопом и припевает: "и зачем красотку красть, ее можно просто так уговорить".

Вдали тянут тяжело нагруженные мокрым торфом тачки. Сплевывает кровь девушка.

 

* * *

Воскресенье в лагере - кунсткамера запретной зоны. Немка, похожая на пупхен, бюргерская дочка - полна, бела, распущенные локоны, - рядом московская вамп в испанском стиле. В костюме старой и нелюбимой ханской жены - последняя "останка" свастики; в партнера погружен арийский нос.

 

* * *

Прожарка клопов:

подъем дается ударами железа об рельсу. Еще не рассвело. В предрассветной мгле в одном направлении движутся тени, несущие на спинах кресты. Это - как путь на голгофу. Много теней, много крестов. Медленное трудное шествие с узлами в руках. Когда рассветает, виден огромный кипящий котел посредине зоны. В него опускаются крестовины нар и доски, потом все несут обратно.

 

* * *

Здесь, пожалуй, уместно сказать несколько слов и о моем предарестном периоде жизни в Москве.

После “Британского Союзника” я была секретарем-переводчицей Джеймса Олдриджа, который в то время /1943 год/ был корреспондентом газеты “Сидней Сан”. Принимая мня на работу, он сказал: “Вы понимаете, как переводчик вы должны быть моим языком, моими глазами и моими ушами”. Именно эта сакраментальная фраза стала основным обвинением против меня.

В допросе это выглядело так: “согласилась быть ушами, глазами и языком иностранного разведчика”.

 

Жена Олдриджа Дина работала над книгой о советском балете. Вместе с ней я встречалась со многими известными танцовщиками тех лет. А сам Олдридж, ему в то время было 27 лет, уже был автором нескольких книг, работал на Нюренбергском процессе, впоследствии стал лауреатом Ленинской премии.

Некоторое время я была переводчицей в московском бюро газеты “Нью-Йорк Таймс”, когда там, сменяясь, работали один из владельцев газеты Сайрус Салзбергер /в русском звучании Сульцбергер/, Билл Лоренс и известный театральный критик Брукс Аткинсон.

Во время Конференции Четырех в 1947 году - Маршалл-Бевин-Бидо-Молотов - работала с корреспондентом датской газеты “Ню Даг” Гуннаром Хансеном. В моей жизни это был месяц чистого платонического романа. Мы оба почти одинаково знали язык. Когда он диктовал мне свои статьи, подыскивая верный оборот речи, я помогала ему, а иногда он шутливо спрашивал: “можно я тоже что-нибудь скажу для моей статьи?” Стихотворение “Копенгаген и Мордовия” хранит воспоминание об этом кратком красивом увлечении.

Остался в памяти милый юноша Фрэнк Хайтауэр, ему было лет 20 тогда. Он был шифровальщиком в американском посольстве. Воспитанный славный мальчик, видимо, из семьи со строгими нравами.

Как-то мы провели вечер в ресторане гостиницы “Москва”. Зачем-то Фрэнк решил с Моховой (там было американское посольство) отвезти меня в “Метрополь”, где я жила, на машине. Расстановка сил была, следовательно, такова: шифровальщик-разведчик и советская разведчица. И вывод: нагоняй получил Фрэнк, нагоняй получила и я: нельзя было упускать шанс сблизиться с этим парнем. /О том, что Фрэнк был наказан, сообщил мне тогда мой куратор/. А всего-то и было, что два юных существа, симпатизируя друг другу, болтали о разных разностях, не понимая, что этим они, оказывается, нарушали государственные интересы двух великих держав.

И еще о том, что было после лагеря, после того, как меня "за хоро-шее поведение в лагере" нашли возможным досрочно освободить. Был тогда особый указ: освобождать тех, кто отсидел 2/3 срока без нарушения лагерного режима. /Нужно же было найти какой-то "эскьюз" - причину, чтоб освободить сразу тысячи невинных людей/.

К январю 1956 года я просидела восемь о половиной лет при сроке в 15.

И вот я на свободе. Последний рискованный шаг: зашла в кабинет главного инженера фабрики и попросила его вынести мои тетради со стихами за зону, когда меня будут выводить. Рисковала,

 

но верила. Много позже узнала, что он стал мужем моей солагерницы, красивой умной девушки.

16 января было холодно и темно, мои пожитки лежали на телеге. Проходя мимо, он положил тетради на телегу и сказал:

- Ну, что, Бородина, на волю?..

Спасибо этому человеку, ни имя, ни фамилия которого в памяти не сохранились.

Территориальных ограничений у меня не было, я поехала в Тулу, где жила моя тетушка. Ей было 47 лет, а мне 35. У нее был любовник, мой ровесник. Дня через три тетка меня выгнала. Помню едва ли не двухметровый чуланчик, где стояли только кровать и стул, так жила после освобождения старая знакомая по лагерю, - на этом стуле я просидела ночь и утром пришла к какому-то чину, то ли это была милиция, то ли какой-нибудь партком и сказала:

- Я сюда приехала к родственнице, но она умерла. Куда мне теперь? Я на все согласна.

И меня послали избачём на село. Лагерь, где я пробыла почти 9 лет, был на станции ПОТЬМА, в Мордовии. Село, куда меня послали, называлось Мордвесы. И если о Потьме я писала, что мы живем “в Потьмах”, то и Мордвесы светлых воспоминаний не оставили. Я ходила по домам и просвещала жителей, читая им материалы ХХ съезда.

В памяти остался один человек, этакий Паратов, в роскошном полушубке, шарф навылет, он лихо разъезжал по деревне на санях-розвальнях и был уверен, что именно я самая для него подходящая зазноба.

И еще один: грязный мужичонка, работал в Москве, в КГБ, не то охранник, не то вахтер, его вызвала в Мордвесы сестра, к которой меня определили на постой. Он прибыл с бутылкой водки и каменными пряниками, ночью полез ко мне. Пришлось положить рядом с собой вшивую дочку хозяйки /в лагере ни клопов, ни вшей никогда не было/.

Потом удалось устроиться в чистейшей избе у старушки с маленьким внуком и оттуда, получив от подруги письмо, что вопрос о моей реабилитации будет вот-вот решен, я уехала в Москву.

Из всего, что у меня было до ареста, я получила ... толстую пачку журналов "Тайм" и "Лук", медальон с цепочкой и, кажется, плед. Журналы я отдала какому-то юноше на скамейке у Чистых прудов, медальон продала, как "лом", а куда девался плед - не помню. И уехала в Самару /тогда Куйбышев/ к родителям мужа. Выгнать они меня не успели. За несколько дней до получения документа о реабилитации мне было сказано: ''ты от нас уходи. Володя тебя не выносит /свекор/." Я слонялась по городу, ночевала на пля-

 

же, уже было лето, наконец, явилась к председателю Облисполкома с письмом на имя Ворошилова, в котором просила лишить меня советского подданства и вернуть в Харбин. Или снова посадить в тюрьму, потому что жить мне негде, а работы не дают.

А тут и реабилитация подоспела. Получила за последние два месяца работы /а это было в Датской миссии в Москве/ свою зарплату, свекор распорядился деньгами по своему усмотрению - купил жене хрустальную вазу, на остальное я что-то приобрела из одежды. От Бородиных вскоре ушла, снимала углы, потом получила комнату в коммунальной квартире. Два года мучилась, все просьбы о жилье были безрезультатны. И вдруг в Куйбышеве партийная конференция. Из ЦК приезжает какой-то высокий чин. Друзья советуют: попробуй передать письмо в президиум конференции.

В кротовой шубке, каракулевой шапочке (купила на реабилитационные - за себя и за отца - деньги) подошла к дежурному у входа и попросила передать письмо. Тот видимо узрел пикантную подоплеку и, как мне потом рассказывали друзья, письмо пошло по рядам. Дня через три я получила комнату в центре города в двухкомнатной коммунальной квартире.

И 14 лет жила и работала в Куйбышеве. Началом моей журналистской деятельности стала статья "О летчике и муже" в "Красной Звезде."

Ну, а потом 30 лет в печати и на радио. Много писала об актерах, о людях разных профессий, были победы, удачи, прении, были и горести, за кого-то боролась, кому-то помогала...

В 70-м переехала в Москву, сначала по обмену в шестиметровую комнатенку под Москвой, позднее с помощью бывшей помощницы секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева, восстановленной во всех правах и вернувшейся на работу в ЦК партии, (с ней я была в лагере) получила отдельную квартиру, где и дотягиваю свой последний срок.